Первый месяц
Её трясёт, но не от холода. Наоборот, ей даже очень тепло и уютно, а тряска больше похожа на мерное укачивание. Ороро приоткрывает глаза и видит перед собой красивого мужчину с яркими голубыми глазами, почти как у неё самой, с той лишь разницей, что зрачок у него нормальной круглой формы. Он несёт её на руках, отсюда умиротворяющее тепло и покачивание, из-за сна спутанное с тряской. Она ничего не говорит, только сильнее зажмуривается и приникает к нему, желая, чтобы этот добрый человек никогда не отпускал её. Она даже не задумывается, почему так безропотно доверяет ему, и все тени сомнения развеиваются в её душе светом его бережного отношения. Плохие люди не смогли бы нести её, как маленькое сокровище. А Ороро много знала о плохих людях, но почему-то сейчас не могла достаточно сконцентрироваться, чтобы вспомнить хоть одного. Наоборот, в голове вдруг ярко вспыхнул забытый образ кого-то, кто так же держал её в объятиях. — Боже, Чарльз! — слышится как из-под воды. — Я даже спрашивать ничего не буду. — Перестань, Эрик, — кто-то грубо одёргивает говорившего. — Он всё сделал правильно. Как она? Ороро снова просыпается и понимает, что она лежит на диване под одеялом, а голоса доносятся откуда-то из-за стены. Она робко приоткрывает глаза и быстро закрывает снова, потому что на стуле возле неё сидит мальчик. Но она решается посмотреть снова, чтобы просто убедиться, что глаза у него действительно плотно прикрыты толстой повязкой. — Я же слышу, что ты уже не спишь, — недовольно ворчит он. Она молчит, хотя должна спросить что-то вроде «Где я?» или «Кто ты?», или представиться самой, но не находит в себе достаточно храбрости, чтобы открыть рот. Так она и лежит на диване, изучая взглядом обстановку комнаты и мальчика рядом с собой. Он тоже ничего не говорит, пока за стеной не смолкают голоса и не хлопает дверь. — Есть хочешь? — Да! — выкрикивает Ороро, едва услышав вопрос о еде. — Сейчас. Мальчик встаёт, берёт узкую трость, которую Ороро не заметила раньше, ведёт ею впереди себя, и идёт так уверенно, будто на самом деле всё видит. Он выходит, и Ороро осмеливается приподняться на диване и посмотреть в окна, выходящие на зелёную лужайку за домом. Солнце светит на улице во всю, и это не может не вызвать улыбки. Она расчёсывает пальцами длинные волосы, поправляет футболку, доходящую ей почти до колен, и садится. Её новый знакомый вскоре возвращается вместе с тем, кто во сне нёс её на руках. Ороро вскакивает и издаёт лишь короткое «О!», и тут же садится на место, понимая, что ведёт себя слишком вызывающе. — Здравствуй, Ороро, — говорит мужчина, отчего она расплывается в блаженной улыбке. — Меня зовут Чарльз Ксавье. А это Скотт, — он указывает на мальчика, держащего в руках поднос с нарезанным хлебом и варёным картофелем на тарелке. — Как ты себя чувствуешь? — Всё хорошо, — отвечает она на английском с глубоким акцентом, и звук собственного голоса на фоне чистой и правильной речи её новых знакомых режет слух. — Помнишь, что вчера было? — Чарльз берет поднос у Скотта и ставит его на стул возле Ороро. Она изучает его, одетого в красивый коричневый костюм, примечает, по привычке, все карманы в нём, затем снова переводит взгляд на лицо Чарльза, смотрящего внимательно, но с таким очевидным сочувствием, что на Ороро снова нахлынуло то ощущение из сна. — Нет, — честно отвечает она, уже полностью поглощённая ароматным запахом еды. — Мы в Каире жили. Потом самолёт упал… Потом ты нёс меня. — Ты в Америке, — вмешивается Скотт, — Сэ-Шэ-А, слышала когда-нибудь? Чарльз шикает на него, но вдруг сильно удивляется, когда Ороро спокойно отвечает: — Я знаю. Вкус холодного варёного картофеля с хлебом не передать словами, она съедает тарелку меньше, чем за минуту, но, хоть все и добры к ней, боится попросить ещё. С едой всегда трудно, и других объедать нельзя. По крайней мере, пока они не спускают с тебя глаз. Проходит день, за ним другой, но они не прогоняют её. Чарльз нравится ей. Да и Скотт тоже ничего, но он противный, как и все мальчишки. Они живут в большом трёхэтажном доме, половина комнат которого пустует, на красивой улице, где полно очень похожих домов, втроём. Она догадывается, что Скотт может видеть, но всё равно носит повязку на глазах, на все её вопросы отвечая лишь: «Отстань», а Чарльза часто не бывает дома, но когда он приходит, у него всегда есть что-то для них двоих — еда или даже одежда. И Ороро каждый день живёт в ожидании его возвращения. Она спит на диване на веранде, просто потому что больше негде, но даже эта малость для Ороро как роскошь. Скотт целыми днями слоняется без дела, то и дело злясь на неё без причины и огрызаясь, а уж если для его недовольства находился повод, Ороро стремительно убегала от него вверх по лестнице прямиком на чердак, запирала дверь изнутри и так и сидела до возвращения Чарльза. И когда в один из дней он приходит, устало садится за стол на кухне, Ороро выбегает из своего убежища и крепко-крепко обнимает его, стараясь выразить свои благодарность и любовь. — Мы — семья? — наивно спрашивает она, хотя знает, что права на это у неё нет. Но так хочется надеяться и верить! — Да уж хорошая семья, где кое-кто стырил полпачки макарон и съел втихаря сухими, — тут же ябедничает Скотт. — Ты ничего не видел, — она показывает ему язык, всё так же вися на шее Чарльза. — Это мне и не нужно. — Он собирается уходить, но замирает в дверях, когда Чарльз отвечает на её ранее заданный вопрос. — Да, мы — семья. Семья! Ороро светится от счастья, и в одно мгновение даже вечно ворчащий, как маленький дед, Скотт перестает пугать и раздражать её, как раньше. Он тоже — семья! Ороро начинает присматривается к нему, замечая то, что ускользало от неё раньше. Уже зная, что Скотт не слепой, она логически додумывает, что он не всегда был вынужден жить в полной темноте, и поэтому, лишившись возможности пользоваться глазами, он всё ещё полагается на них. Его повязка не скрывает шрамов или защищает чувствительную сетчатку — она просто не даёт ему открыть их. И иногда у Скотта не выходит сдерживаться. Тогда плотные тряпичные накладки под повязкой озаряются красными всполохами и обугливаются по краям. Скотт тут же зажимает глаза руками что есть сил и силится отвернуться и уйти на улицу. В один из таких моментов, когда он начал злиться, пытаясь завязать запутавшиеся не без помощи Ороро шнурки кед, она хватает его за локоть и выводит на задний двор. — Тут можешь не бояться. — Да что ты знаешь?! — кричит Скотт, и она убегает от него назад в дом. Чарльз часто говорит с ним наедине, учит чему-то непонятному по учебникам, а Ороро подслушивает. Она знала, что Чарльз знает об этом, ведь он умел читать мысли, но скрывать интерес смысла не видела. Ей хотелось знать всё. Они все не были обычными, и особенность Скотта была именно в его глазах. Она хотела их увидеть, это стало её навязчивой идеей. С Чарльзом Скотт бывал временами так же груб и не словоохотлив, но реже чем с ней. Он, без сомнения, тоже был спасён им, как и Ороро, но злость на этот мир не вышла из него, как воспоминания Ороро о том, как она вообще попала сюда. Она подаёт Скотту столовые приборы, когда он не может нащупать их с первого раза, и даже перестаёт прятаться от него на чердаке, когда он не в духе, а один раз стирает его грязные шорты и футболку, когда он случайно опрокинул на себя банку масляных консервов. Он должен понять, прочувствовать сильнее, что он тут больше не один. У него есть Ороро и Чарльз. И в один день утром, когда Чарльза снова нет дома, она, ошарашенная от собственного открытия, вламывается к нему в спальню и говорит уже на гораздо более понятном английском: — Море, Скотт! Я чувствую недалеко море! — Мы же на сраном острове, — сонно говорит он, проверяя, на месте ли повязка. — Пойдём туда! Ороро хватает с пола его джинсы и футболку, кидает прямо на него, помогает торопливо одеться и обуться, с радостью отмечая, что он не ворчит и не ругается, и ведёт за собой вниз по лестнице. Она крепко сжимает его ладонь, и тянет туда, откуда дует свежим бризом и ощущением настоящей свободы. Мимо прохожих на улице, мимо заброшенных лужаек и пустырей, мимо всех проблем этой жизни. — Тебе больше не нужна твоя палка, — радостно говорит она, видя впереди синий горизонт. — Я буду везде ходить с тобой. — Ну ты и прилипала, — отвечает он, но Ороро уже всё равно, ведь впереди остались только широкая линия серого песка и тихий плеск солёных волн. Она быстро скидывает сандали и развязывает шнурки Скотта. — Что? — спрашивает он, когда она настойчиво снимает с него ботинки и тянет вперёд. — Песок! — она снова крепко сжимает его руку, ведя за собой к морю. Какая-то тучная женщина с россыпью глаз на теле проходит мимо, но Ороро даже не обращает на неё никакого внимания, хотя при первом удобном случае вызывающе попялилась бы на такую мутацию. — Он серый, — рассказывает она Скотту, — и кое-где ракушки! Они в основном белые. А море! Море! Такой цвет — зелёный, голубой, и синий! — Это океан, вообще-то, — только и говорит он, когда море ласково облизывает холодной волной их ноги. — Залив Лоуэр. Но Ороро лишь издаёт смешок и смотрит вперёд на бесконечную водную гладь, прорезаемую в паре миль отсюда сетчатым ограждением, натянутым между двух вышек. — А небо? Какого оно цвета?Первый год
Последнее, что видит Скотт, прежде чем закрыть глаза на очень долгое время — белый кафель душевой, вдруг ярко окрасившийся алым. А затем взрыв — в голове и в ушах. Он потерял сознание, и очнувшись через мгновение, что есть силы сжал руками горящие, как будто выжженные раскалённой кочергой глаза. Он зовёт воспитателей, орёт как бешеный, но когда к нему наконец кто-то подбегает, он не может и слова вымолвить, а лишь стонет от боли. И держится за своё лицо. Мутант — показывает анализ через неделю. Его сила проснулась в 10 лет — как и примерно у 20% всех мутантов, — так говорят врачи за дверью, но из-за того, что у него нет официального опекуна, кроме государства, и к тому же мутация явно опасна для окружающих людей, его переведут на остров Статей-Айленд, к таким же, как он сам. Скотт не боится перемен в месте жительства, он лишь лихорадочно думает о том, что больше никогда не сможет видеть. Глаза всё жгло без конца, и он предполагает, что они-то и взорвались тогда, да всё никак не заживут, хотя все твердят, что на мутантах заживает, как на собаках. Голова плотно обмотана тугим слоем бинтов, и снимать их никто и не собирается. Потом он едет на пароме с мисс Эйвери, воспитательницей детского дома, откуда его перевели на Статен-Айленд, и она ласково треплет его по волосам, ободряюще рассказывая, что там, среди других мутантов, он сможет быть счастлив. Скотт давно не верит в ту ахинею, что несут взрослые, и поэтому нисколько не удивляется, что здесь до слепого ребёнка никому и дела нет. Его водят за руку от парома к автобусу, от улицы к зданию, от холла до кабинета, спрашивают раз за разом имя и дату рождения, и Скотт покорно отвечает, ожидая, когда же от него все отстанут. Он остаётся сидеть в коридоре. Скотт понимает это, поскольку время от времени хлопают двери, кого-то вызывают по фамилиям и снуют туда-сюда люди, стуча по полу каблуками. Он сидит час, второй, третий, но никто не приходит за ним. Скотту это даже по нраву. Наконец он на своём, забытом всеми, месте. Но потом снова раздаются шаги. Они тяжёлые и властные, как у военных, но стучат звонко, и Скотт нутром чует, что это за ним. Но шаги проходят мимо. Он расслабляется и сидит на месте ещё неопределённое время, пока они не возвращаются. — Чей он? — раздаётся властный голос, но никто не отвечает. — Мальчик, ты с кем здесь? — Я один. Из приюта святого Антония направили. Шаги снова отдаляются, мужчина с властным голосом снуёт по кабинетам около него, но в итоге возвращается и берёт Скотта за руку, вынуждая встать. — Пойдём-ка со мной. И они снова идут. Скотт не боится того, что с ним могут сделать. Ему всё-равно. Было бы даже лучше, если бы его страдания и боль в глазницах прекратились. Они выходят на улицу и идут минут пятнадцать, и на каждом затруднительном месте незнакомец подсказывает, где ступенька и куда поворачивать. Он точно его убьёт. Но вместо этого они приходят куда-то в тихое и спокойное место. Снова звуки улицы растворяются позади, а каблуки застучали по полу. Скотта заводят за массивную, судя по звуку, с которой она открылась, дверь, и усаживают с нажимом на плечи на стул. — Полюбуйся, — говорит мужчина, который привёл его сюда, и Скотт стопроцентно уверен, что живым отсюда не уйдёт. — Ребёнок из приюта. Направлен сюда, зарегистрирован и брошен в коридоре Администрации! — Спокойнее, Эрик — новый незнакомый голос куда приятнее, и Скотт почему-то начинает думать, что обладатель этого голоса не причинит ему вреда. — Ты хотел построить тут новое общество? Пожалуйста! Начни вот с социальной системы! Детям вроде него некуда идти, а бедный парень ещё и слепой. — Как тебя зовут? — приятный голос оказывается совсем рядом, и Скотт чувствует, как до его плеча дотрагивается ладонь. Он не отстраняется, но и не радуется этому прикосновению. — Скотт Саммерс. — А я — Чарльз Ксавье, приятно познакомиться, Скотт. Тёплая рука берёт его ладонь и легко сжимает. — А это Эрик Леншерр. — Приятно… познакомиться, — выдыхает Скотт. — Сколько тебе лет, Скотт? — Десять. — И что с тобой случилось? — Мои глаза взорвались. Вместе с половиной душевой. Ну вот, сейчас они его точно или выкинут на улицу, или убьют прямо на месте. Но они, а точнее тот, кто назвался Чарльзом, продолжают задавать вопросы о нём, и понемногу рассказывают о месте, где он оказался. — Меня переведут в другой приют? — наконец спрашивает с неохотой Скотт. — Нет, — заверяет Чарльз, — думаю, мы найдём тебе новую семью. — Ты псих, — говорит тот, кого назвали Эриком, и Скотт с ним полностью солидарен. Но, как он и предполагает, никто не захотел забрать его ни спустя день, ни спустя месяц. Скотт жил первую неделю в школьном общежитии под неустанным контролем Чарльза, который водил его за руку и старался быть всегда рядом, а потом он и вовсе забрал его в свой дом. Значит, никто уж точно не заберёт себе незрячего ребёнка, пусть на которого и полагается целая куча бесплатных продуктовых карточек. В один прекрасный вечер, ещё в первую неделю, Чарльз разматывает тугие бинты на голове Скотта и заверяет его, что глаза у него на месте, а веки выглядят абсолютно здоровыми. — Тогда почему так больно? — Возможно, дело в том, что клеточная структура твоих глазных яблок меняется под действием икс-гена. Скотт, могу ли я посмотреть на твои воспоминания, чтобы лучше понять, что произошло? — Нет, — решительно отвечает Скотт. Чарльз объяснял ему, что он телепат и занимается изучением мутаций, и что он бы очень хотел помочь Скотту снова вести полноценную жизнь. Скотт мало верит в то, что ему можно помочь, ведь он уже сросся с миром темноты. Темнота изнутри его души выбилась во внешний мир и заполонила всё вокруг. Так было проще. В доме Чарльза он постоянно спотыкается и падает, даже с тростью, и проходит ещё три месяца, прежде чем он более-менее уверился в своих способностях к передвижению. Чарльз хотел основать школу для мутантов с ранней юности, но воплотил свою мечту только здесь, и каждый день он работал ради своей мечты, облегчая жизнь не только Скотту, рассказывая ему школьную программу, которую Скотт пропустил за всё это время, но и другим, более везучим, чем он, детям-мутантам. А один раз даже вывел его за лужайку за домом, снял бинты с глаз, направил его голову вверх и попросил открыть глаза. Скотт сопротивлялся и вырывался, зажмуриваясь изо всех сил, но когда слёзы отчаяния полились из глаз, он сдался, и сделал, как хотел Чарльз. Небо было красным, а боль из глаз на секунду ушла. Скотт потом не раз спрашивал, что произошло, и Чарльз доходчиво объяснял, что глаза Скотта излучают направленную солнечную энергию в виде концентрированного красного луча. Ещё месяц ушёл на то, чтобы принять и переварить этот ужасный факт, ведь теперь он нехотя перестал контролировать сомкнутость своих век. Он может видеть, и желание открыть глаза непреодолимо жгло не меньше боли в глазах, а менять обугленные повязки приходилось всё чаще. А потом Чарльз принёс в дом девочку. Скотт не осмеливался никого трогать, чтобы понять, как они выглядят, но в воображении нарисовал портреты и Чарльза, и даже Эрика, Хэнка и Логана, заходивших к Чарльзу время от времени. И для этой девочки у него тут же нашёлся образ — худенькая кареглазая арабка с длинными чёрными волосами — Один телепат использовал её, чтобы обворовывать людей на острове. Она украла мой кошелёк, когда я был в Грейт Киллс, и я пошёл по её телепатическому следу, — сказал Чарльз, укладывая её на диван на веранде. — И когда он понял, что я заберу её у него, то выжег её воспоминания, дабы обезопасить самого себя. — Все воспоминания? — Скотт вдруг представил, что кто-то может вот так стереть его воспоминания о родителях и братике, и ему стало не по себе. Получается, Чарльз тоже может? — Я не знаю. Нельзя вот так просто вламываться в чужой мозг и выяснять там, что тебе нужно. Девочку звали Ороро, но Скотт быстро сократил это экзотическое имя до почти собачьего «Ро». И она его бесила. Девчонка воровала еду, и тут же точила, хотя никто и не думал лишать её пропитания, и говорила с таким жутким арабским акцентом, что Скотт не мог слушать её дольше минуты. Настоящая катастрофа. Она быстро навострилась звать Чарльза отцом, папой, папочкой. А Скотт вроде и чувствовал, что Чарльз и ему как бы отец, но не мог выразить ему и банальной благодарности. Он не хотел привязываться и снова испытывать боль от потери. Но, хотел он того или нет, каждый день, словно песчинка, откладывался в песочных часах его привязанности к Чарльзу и Ороро. У Чарльза была большая библиотека заумных книг, как и полагалось любому профессору. И Скотт, пользовавшись тем, что Ро вроде как умела читать по английски, но произношение у неё ужасно хромало даже спустя месяц жизни с ними, заставлял девчонку выбирать книги попроще, вроде «Короля былого и грядущего», и читать ему вслух. Она путала буквы в словах и читала по слогам, но Скотт терпел сколько мог, убеждая Чарльза и себя, что так она быстрее начнет говорить без акцента и сможет учиться вместе с ним. Они стали ругаться ещё чаще, даже подрались пару раз, после которых Скотт отталкивал Ро от себя, чувствуя, что повязка на глазах начинала тлеть. Но на самом деле ему нравилось. Он хотел читать, а раз уж настойчивая Ро решила быть его глазами, он не без злорадства решил использовать её. Чарльз ещё несколько раз просил его открыть глаза, подолгу уговаривал и приводил доводы, рассказывал причины, почему ему необходимо это сделать. Но Скотт упирался до последнего, он плакал ночами от бессилия, а на утро соглашался. Он чуть приподнимает ресницы и через маленький просвет век видит какие-то куски камней и стекла на траве. Раздаётся громкий «З-ЗАП», и Скотт зажмуривается снова. — Молодец, — говорит Чарльз и треплет его волосы. Из дома выбегает Ороро и только и может, что повторять: «Вау!». Она рассказывает Скотту, как из его глаз вырвался красный узкий луч, и ударил прямо в землю, где Чарльз разложил разноцветные кусочки каких-то стёкол. Земля дымилась, а траву прожгло, но один прозрачный красный камешек так и остался лежать на месте. — Это было так КРУ-У-УТО! — не перестает повторять она ещё с неделю, а Скотт начинает догадываться о том, что задумал Чарльз. Но он боится верить в это до тех пор, пока спустя месяц Чарльз не приносит домой кое-что. Они дожидаются наступления сумерек, прежде чем все втроём выходят на улицу, и Чарльз снимает с него повязки, надевает на нос толстые и тяжёлые очки. Скотт придерживает их за дужки и боится дышать. — Открой глаза, не бойся, — просит Чарльз. Он стоит прямо напротив Скотта, и открыть глаза значит убить его. — Куда смотреть безопасно? — просит он направить себя, но Чарльз не отвечает. Скотт отворачивается от них, опускает голову, чтобы смотреть в землю, и, сходя с ума от страха и бешено колотящегося сердца, приоткрывает глаза. Никакого «З-ЗАП» или взрыва. Только бордовая трава заднего дворика. Скотт снова закрывает глаза и стоит так ещё минуту, прежде чем осмеливается открыть их полностью впервые за прошедший год. Слёзы сами собой катятся из глаз, забрызгивая красные стёкла очков изнутри и скапливаясь у их края, где плотная резинка не дает им просочиться на щёки. Сумерки вокруг не режут его отвыкшие от света глаза, которые всё никак не могут нормально сфокусироваться на траве под ногами. Ороро смеётся так радостно, что Скотт оборачивается на неё и тут же закрывает глаза, которые теперь уже почти не болят. У неё длинные розовые волосы и светлые глаза. Хотя нет, розовые они из-за очков. Они белые. — Посмотри на меня, — просит Чарльз. Скотт несмело поворачивается к нему и медленно размыкает веки. Перед ним стоит высокий лысый человек и улыбается. — Папа, — только и может, сквозь слёзы, сказать Скотт, преждем чем подбежать к нему и обнять.