родинка на левом запястье

      Новый день встречает учеников одиннадцатого класса радостной желтозубой улыбкой широкой преподавательницы химии и биологии, бочком впихивающей себя в кабинет. Она грациозно машет полными пальцами, чуть ли не до посинения передавленными кольцами, чтобы мы не вставали, и с гордо поднятой головой проходит за учительский стол. Очков на ней нет, ровно как и пиджака, поэтому глазу чудно не видеть привычного мельтешения тонких пальцев и венистых рук, и внутрь сразу закрадывается подозрение, что что-то не так.       — Здравствуйте, дети, —неожиданно низким басом вещает она из-за стола, — сегодня я буду проводить у вас первых два урока. Открывайте книжки на странице двести тридцать два, сейчас я запишу тему на доске, и мы начнем. Но для начала заполню журнал.       Я хотел было возмутиться на счет «детей» да и вообще такого длинного приветствия, потому что сонный Андрей Андреевич на первых уроках никогда не здоровался, лишь лениво окидывал взглядом почти тридцать по струнке стоящих учеников и сразу начинал урок. А если и здоровался, то просто кивал. А тут приходит коротконогий колобочек и грузит обилием ненужной информации.       Хочу я возмутиться, но мысль прерывают те же самые почти тридцать учеников, которые будто по команде хором произносят «Здравствуйте, Лидия Аристарховна!», будто знают эту учительницу так же хорошо, как и нашего Андрея Андреевича. Лидия же Аристарховна тепло улыбается и по-родному смотрит на учеников, чуть склонив голову набок, и одновременно листает наш классный журнал. Кто-то с первых парт даже спрашивает о том, как она там поживает, на что она все с той же желтозубой улыбкой отвечает «да потихоньку, потихоньку», и, кажется, спрашивает что-то о трудностях учебы в выпускном классе.       — Вы кто? — не выдерживаю я наконец и хмуро спрашиваю колобочка, недовольно скрестив руки на груди.       — Ах, — колобочек медленно поворачивает голову в мою сторону и делает снисходительно-высокомерное лицо, — молодой человек, я все ждала, пока вы проявите себя. Я помню вас. И, как вы помните, меня зовут Лидия Аристарховна. Я буду заменять вашего учителя, — на слове «учителя» она дергает носом, будто ей противно, и я начинаю вспоминать, что это та самая Тиранша, которая, вроде как, единственная в школе относится к Зотову с неприязнью. Уж не знаю, откуда она меня помнит, но эта леди меня уже раздражает.       — Откуда же вы меня помните? — кладу ногу на стол, намеренно провоцируя реакцию, и нагло смотрю учительнице в глаза.       — Я преподавала окружающий мир у вас в начальной школе, любезный, — бросает она уже через плечо, не обращая внимания на мою наглость, хотя я было приготовился выслушивать порцию морали, которую начал бы читать Андрей Андреевич.       Однако теперь я понимаю, откуда ее знают одноклассники и почему они уже пару минут пялятся на меня ошарашенными от страха и непонимания глазами. Да, помню эту злую бабу: действительно последний год преподавала у нас окружающий мир, который, вроде как, совмещал в себе и историю, и экологию, и еще какие-то предметы. Все тогда гордились тем, что мы были единственным классом с двумя учителями, хотя никто и не понимал, почему. И как только мы привыкли к присутствию этой бабищи, она устроила нам настоящий ад по тем временам: задавала два или даже три параграфа вместо одного, заставляла делать конспекты на целую страницу, проводила самостоятельные работы на двойных листочках или, что было еще хуже, устно спрашивала у доски. А еще ругала за каждый лишний шорох и смотрела на тебя так, будто ты вырезал ржавым ножом всю ее семью, когда ты просто лез в пенал взять другую ручку или карандаш. Абсолютно все ее боялись и ненавидели, но ненавидели тихо, потому что она была словно вездесуща, и однажды выгнала мальчика из школы и вызвала родителей, когда тот поделился с одноклассниками, как не хочет идти на урок к Лидьке. Но Лидька эта была в тесных отношениях с нашей основной учительницей, которая, наверное, и протолкнула ее на должность преподавателя младших классов, поэтому роптать никто не смел.       Пока я вспоминал школьные годы чудесные, она уже начала урок. «Основные положения синтетической гипотезы эволюции», — грозно красуется надпись на середине доски, но не хватает острого угловатого почерка Андрея Андреевича, двадцать слов умещающего в одну строку. Монотонный, будто мужской голос читает тему из учебника, не делая даже логических пауз в конце предложения. Она вообще к уроку готовилась? Андрей Андреевич принес бы стопку старых книг, которые выглядят будто их издали в восемнадцатом веке, и прочитал бы нам про гипотезы эволюции на дореволюционном языке. Или прочитал бы выдержки из «Происхождения видов» в оригинале. Может, нарисовал бы карикатуру на доске о поэтапной эволюции человека. Тогда бы и я запомнил что-нибудь из того, что он говорит, даже если бы не слушал демонстративно, но… монотонный, будто мужской голос.       — А можно выйти? — спрашиваю я и сразу же встаю с места, не дожидаясь ответа, но тут учительница начинает протестовать.       — А ну. Быстро. Сядь! — колобочек поднимается со стульчика и глядит на меня голодной гиеной, и я, кажется, вижу вздутые венки на висках. Успех!       — Почему я должен? — улыбаюсь во весь рот, наблюдая, как постепенно, от лба к подбородку, Лидия Аристарховна яростно краснеет, а глаза ее словно кровью наливаются.       — Потому что. Идет. Урок! —она ядовито выплевывает каждое слово, орошая меня слюной и едким запахом зубной пасты.       Я смотрю на нее и думаю, что она скучная и нервная. Андрей Андреевич, когда ругался со мной, кричал, конечно, но делал это, черт возьми, искренне, с грустной яростью заботы в глазах, размахивая руками, чуть ли в истерику не впадая, а иногда и вовсе вливался в волну издевки и принимал участие в игре, которую я затевал. А сейчас передо мной зло в последней инстанции, которое сначала ставит себя как высокомерного спокойного учителя, а потом сливается обратно в толстолобого тирана. Даже причины интересной не придумала, когда наш настоящий биолог ляпнул бы что-то вроде «потому что ты — часть эволюции, но забыл об этом», и я бы сел, довольный перепалкой. Морщусь, но иду обратно на место. Не потому, что она меня убедила, а потому, что ее раздражать неинтересно. Бесит она, и бесит Андрей Андреевич, который куда-то пропал, видите ли, и теперь мне некого злить.       Дождавшись звонка, выхожу на задний двор покурить, забывая о том, что ради самбо решил бросить. Весь урок колобочек беспрерывно бубнила, даже головы почти не поднимала, и эта скука ужасно давила на мозг. Не было привычных метаний от книги к книге, от листочка к листочку, и ужасно странно было сидеть в кабинете химии и биологии, среди всех этих цветов и зверей в разрезе, а на тебя ни прикрикнут, ни одернут — ничего.       Пару раз вмазав какому-то дерзкому десятиклашке, получаю пачку сигарет и ухожу подальше ото всех, наконец-то затягиваясь и почти сразу выдыхая дым. Ну, а вообще, даже легче как-то без жужжащей назойливости со стороны Андрея Андреевича и его вечного носа в моих делах. Скучнее. Но проще. Согласившись сам с собой, выбрасываю недокуренную сигарету куда-то в сторону и иду на уроки.       Остаток учебного дня проходит гораздо лучше, чем можно было ожидать. Я и не подозревал, сколько времени у меня отнимает учитель: перемены без его нравоучений стали раза в три длиннее, есть в столовой без его внимательного взгляда, чтобы я не дай Бог от порции отказался, намного вкуснее, а шесть уроков заканчиваются около трех, как выяснилось, хотя обычно я выходил из школы чуть ли не в четыре. Да и шпынять мелких, оказывается, все еще смешно, и получать одобрительно-уважительные взгляды одноклассников и других таких же дерзких, как и я, — приятно. И никто не одергивает. Совсем никто. Не дышит над ухом и не смотрит яростно в глаза, не мучает родинку, не поправляет очки и не одергивает пиджак.

***

      Тренировка. Последняя на этой неделе, дальше — уезжаем на соревнования. Если честно, к ним я готовлюсь уже почти два года, потому что в позапрошлом году подчистую просрал, причем какому-то дохляку, который из-за комплекции или веса оказался ловче и выносливее меня. От глобального разочарования на предыдущие соревнования я не поехал, решив год потратить на подготовку, и вот, момент почти настал.       В партнеры по спаррингу ставят одного из самых слабых противников в нашей группе, но делать нечего — придется честно вести бой. Конечно, уже через минуту я кладу его на лопатки и наваливаюсь сверху, и тренер удовлетворенно кивает, отправляя отдыхать на лавку. Он ожидал, что мне будет трудно с этим овощем или что?       — Хэй, — ко мне подсаживается единственная девушка из группы, — ты чего какой сегодня?       Дашка — не только одна девушка в нашей группе, но и вообще одна девушка среди всех, кто занимается в этом ФОКе, не считая секции легкой атлетики. Ее все уважают, а вот она уважает только меня, потому что я, руководствуясь своей беспринципностью, не стал жалеть ее на одной из тренировок, когда нас поставили спарринг-партнерами, и сломал палец. Вообще-то случайно сломал, да и отстранили меня потом на неделю, но дружба между нами завязалась.       — Какой? — я закрываю лицо ладонями и тру глаза, а потом с улыбкой смотрю на подругу.       — Зеленый какой-то, — ее прерывают на середине фразы, вызывая на тренировочный бой, поэтому она ударяет кулаком мне в плечо и подбегает к сопернику.       А я на самом деле почему-то устал. Почему-то… думать было не о чем. Обычно я уходил из школы весь в злобе, выливал эмоции на тренировке и расслабленный шел домой, а тут какой-то сосущий вакуум в голове, да как назло поставили драться с доходягой. Так и сижу до конца тренировки, ради приличия только поделав что-то в другом конце зала.

***

      Темнеет теперь поздно, на дворе семь часов, а солнце только садится, окрашивая небо в алый цвет. Теплый пыльный воздух неприятно оседает песком в легких, на улице расплодились любовные парочки и компании друзей, хозяева выгуливают своих собак, дети кричат, играя на площадках — все признаки начавшейся весны, вот только все это почему-то только удручает. Иду домой и размышляю о том, чем займусь: приготовить поесть или заморочиться и выучить какую-нибудь новую песню на гитаре? А может, позвать кого-нибудь пострелять по банкам где-нибудь за городом? В конце концов, тоже веселье.       — Эй, ты! — внезапно раздается голос откуда-то сбоку. — Ты куда спешишь, приятель?       Это они мне что ли? Совсем борзые, да? Я им сейчас покажу приятеля. Напрягаюсь и разворачиваюсь в ту сторону, откуда раздавался голос, гадая, какие из «униженных и оскорбленных» школьных сосунков нажаловались старшим товарищам на этот раз, но увиденная картина поражает, заставляя отпрянуть и спрятаться за каким-то домом.       А творится следующее: два амбала с очень маленькими головами и огромными телами, явно перенасыщенными аминокислотами, окружили нашего ненаглядного биолога, один — стоит за спиной, грозно положив ладонь на плечо, другой — преграждает путь вперед, притаптывая бугристой от выпирающих сквозь штаны мышц. Однако учитель не выглядит растерянным или удивленным, скорее уставшим и немного испуганным: скрестив руки за спиной, он смотрит на одного из амбалов снизу вверх и молчит, прикусив губу.       Я решаю пока что ничего не делать и посмотреть, что будет дальше. Откуда-то из низов, прямо из места обитания первородных инстинктов, выплывает желание посмотреть, как хиленький химик будет справляться с амбалами. Знаю, конечно, что никак, поэтому и интересно, ведь, в конце концов, этот сердобольный мужичок чуть ли не травил мне жизнь своей заботой последние несколько лет, раздражал, лез куда не надо, стал распускать слухи, из-за чего учеба стала вообще дикой, хотя до этого была просто надоедливой. Не могу же я избить учителя? Могут же эти тупые амбалы сделать это вместо меня?       — Что вы снова хотели? — обреченно спрашивает он, отводя взгляд.       — Да все то же, Зотов, все то же! — насмехается тот, что стоит за спиной учителя, и хлопает его по плечу, явно не экономя сил, потому что Андрей Андреевич от этих легких на вид похлопываний сгибается в три погибели.       — Кажется, мы все уже обсудили. Забирай, раз она тебе нужна, — тяжело отвечает преподаватель. Неужели он настолько слабый, что даже от хлопков по плечу ему уже труднее дышать?       — Да вот знаешь что, щегол, — мужик подходит ближе к жертве, кивая амбалу сзади, и тот усиливает хватку. — Негоже так относиться к дамам.       — Она легла под тебя, несмотря на несколько лет брака, — уже как-то озлобленно огрызается Зотов, все еще неровно дыша. — И ты хочешь, чтобы я принял ее обратно с распростертыми объятьями?       — Да потому что я мужик, — тут он наклоняется совсем близко к Зотову, — а ты — педик какой-то.       Амбал за спиной сильно оттягивает «педика» за волосы, которые на этот раз распущены, учитель морщится, но, кажется, старается не скулить.       — Что, терпеливый такой, что ли? — усмехается впереди стоящий. — Ну, давай проверим.       И тут он хватает учителя за плечи и бьет под дых. Естественно, тот начинает кашлять в удушье и пытаться схватить ртом больше воздуха или вообще хоть сколько-то воздуха, но после мощного удара по ногам оседает в руках амбала, издавая то ли ругательство, то ли просто невнятный стон — что-то нечленораздельное, словом, однако грозный качок не останавливается на достигнутом и, отшвырнув учителя в руки своего боевого товарища, с размаху бьет в морду (попадая, кажется, в висок, но мне не особо видно), так, что голова учителя чуть ли не описывает круг вокруг своей оси; раздается непонятный хруст и истошный вопль Зотова, а после следующего удара в челюсть все лицо его оказывается в крови: губа разбита, из носа течет кровь, на скуле содрано приличное количество кожи, а около глаза уже проявляется гематома или что-то типа этого, и после очередной пары ударов сам учитель уже не то что безвольно растекается в руках перекаченного маньяка, а просто выскальзывает из рук его, падая на землю.       Не сказать, что я чувствую полное моральное удовлетворение, но какая-то часть души радуется. Радуется какая-то часть души, но есть еще что-то. Ощущение, что я лечу с высокого обрыва и не могу ухватиться ни за единую веточку.       Тем временем, непонятно и как-то по-даунски гыкнув, один из амбалов показывает большой палец вверх своему братану и уходит. Оставшийся поднимает отрубившегося учителя за подмышки, подтаскивает к ближайшей стене дома, безжалостно царапая спину об асфальт, и усаживает, сам став перед ним на колени. За его широкой спиной мне не видно, что он делает, поэтому я решаюсь выйти из своего укрытия и рассмотреть поближе, и… я вижу, как он расстегивает ширинку. Вижу, как он снимает свои джинсы в пятнах крови и грязи, вижу, как он проводит другой рукой по лицу Зотова, и вижу, как он медлительно снимает с себя трусы, оголяя колом стоящий член.       Щелк. Скрип. Забвение. Я подрываюсь с места, одним рывком преодолеваю расстояние и оттаскиваю эту суку за волосы, силой откидывая назад. Сука не теряется и сразу вскакивает, наспех застегивая штаны, явно прихуевшая от такого поворота событий, но боевую стойку принимает сразу же, не пытаясь понять, кто я и откуда. Я рычу что-то, сам не разбирая слов, подпрыгиваю к амбалу, маневром заставляя его вмазать мне, но уклоняюсь и завожу его ударную руку за спину, лишая возможности двигаться.       Передо мной без сознания сидит учитель, весь растрепанный и уже в полурасстегнутой рубашке, непонятно только, когда безмозглый успел. Ярость не просто кипит, ярость раскатывается по всему организму, и я надавливаю ногой на спину амбала, не отпуская руки, и, наслаждаясь звонким хрустом, ломаю одну из них. Затыкаю амбала, который оказывается гораздо слабее, чем пообещала наружность, наваливаюсь на него всем весом, и мы оба падаем на землю. Удар, удар, удар. Кровь разливается по асфальту, и, кажется, рядом валяются один или два зуба. Слышу шепелявый скомканный мат — живой. Слышу хрип знакомого голоса. Живой?       Вот теперь я морально удовлетворен. С тяжестью отрываюсь от избиения гея-гомофоба и вижу, какими глазами на меня смотрит Андрей Андреевич, очнувшийся, видимо, от неразборчивого ора побежденного амбала.       — Доброе утро, солнышко, — ласково говорю я, поднимаясь наконец с большого тела и давая возможность убраться вон, не забывая, конечно, посмеяться над его жалкими попытками побыстрее подняться и свалить. — Как спалось?       Учитель подбирает коленки к себе и утыкается лицом в ноги. Волосы рассыпаются по плечам прямо на измятую рубашку, и я осознаю, что впервые вижу учителя без пиджака, очков и хвостика. Но, наверное, не об этом сейчас стоит думать, поэтому я подхожу к учителю и спрашиваю, может ли он подняться. Конечно, мой двадцативосьмилетний брутальный биолог в порядке, ему не нужна помощь и он сам дойдет до дома. Я разворачиваюсь и намереваюсь уйти, но слышу грохот падающего тела сзади, самодовольно подхожу обратно и подаю руку Андрею Андреевичу. Благо, идти совсем близко.

***

      Несмотря на то, что до дома идти минут пять, мы ковыляем уже добрые полчаса, не проронив ни слова. Как только я открываю дверь ключом и захожу внутрь, чтобы подхватить учителя и помочь сесть на пуфик, он не желает падать мне в руки, лишь через силу поднимает голову и с изумлением рассматривает коридор одним глазом: второй уже заплыл.       — Ты… ты живешь тут?       — Нет, в парке на заднем дворе, просто ключи своровал.       — Глупая шутка, Антон.       — Глупый вопрос, Андрей Андреевич.       Я, сам от себя не ожидая, присаживаюсь на колени перед учителем и помогаю ему развязать шнурки кед и разуться, а после веду в ванную, оставляя наедине с собой, быстро нахожу в шкафу новую одежду и кладу на стиральную машинку, пообещав приготовить что-нибудь поесть. Наверное, на этом моменте он совсем офигел и пожалел о потраченных пластиковых контейнерах, в которых таскал мне еду, но никогда не получал обратно.       Пока я чищу и режу картошку, чтобы запечь, в голове как наяву встают картины недавнего происшествия. Не то что я разочарован тем, что эту занудную занозу в заднице избили, но картины того, как его домогаются… ошарашили. Выбили из колеи. До сих пор эта дрожь бежит по венам, до сих пор кулаки чешутся добить обоих амбалов, до сих пор сердце норовит проломить грудную клетку. Это было желание… заступиться? Защитить?       — Ты чего как яростно картошку режешь? Смотри, ножом проломишь доску и кухонную мебель поцарапаешь.       Передо мной, оперевшись плечом о дверной проход, стоит учитель в одном полотенце на бедрах. Знаете, я видел один фильм, он начинался точно так же. Все в лучших традициях: мокрые полудлинные волосы, капли воды, стекающие по груди и интригующе закатывающиеся под полотенце, расслабленная улыбка на лице и уставшие глаза, будто молящие о трахе. Вернее, один глаз. Второй ведь заплыл.       — Я оставил тебе одежду на стиральной машинке, — со злостью бросаю учителю и отворачиваюсь, возвращаясь к нарезке картошки.       — Прошу вас извинить, мне просто… нужно обработать спину… да и лицо…       — Что? — поворачиваюсь в сторону химика, который уже любезно демонстрирует лопатки, и правда искалеченные царапинами. Кидаю картошку в духовку, мою руки, достаю аптечку из шкафчика и веду Зотова за собой в комнату.       По пути учитель не перестает удивляться и разглядывать жилище, спрашивая, а не в каком-то ли непонятном стиле выполнена эта часть коридора? Не этот ли знаменитейший художник с дурацкой фамилией написал эту картину? Не из какой-то ли непонятной страны этот чудесный ковролин? Я-то почем знаю?       — Не ори сейчас, — я усаживаю Зотова на диван и сажусь сзади, приготовив много ваты и перекиси водорода.       Он послушно не орет, когда я прикасаюсь смоченной ваткой к ранкам, лишь пальцами забирает волосы и перекидывает их на плечо, чтобы не мешались, подставляя спину. Вся в царапинках и вся в родинках. А еще каждый позвонок видно. Я и не замечал, что он такой худой. Ну да, низкий для мужчины, но чтобы позвонки можно было без труда пересчитать — куда годится?       — Расскажешь, почему они приставали к тебе?       — А тебе хочется услышать? — учитель насмешливо хмыкает.       — Нужно иметь причину посерьезнее, кроме как отсутствие мозгов, чтобы так покалечить человека.       Учитель оглядывается через плечо, нахмурившись, будто удивляется, что я могу складывать не только трехэтажный мат, но и предложения без мата длинной больше трех слов.       — Не верю, что делюсь этим с тобой, одноклеточный, — о, настроение вернулось, пошло дело! — Все дело в моей жене. Бывшей уже.       — Долго вы вместе были?       — Познакомились, когда я был примерно в твоем возрасте, в двадцать поженились, но уже года три находимся в непреодолимом раздрае. Вот и дошло это до измены с ее стороны… с каким-то вообще странным типом. Наверное, ты его видел. Он же напрочь лишен логики, не находишь? Под него стелется моя жена, он неделями живет в моем доме и спит на моей кровати, а потом перехватывает по пути и избивает. Апогей нелогичности!       — Тебя избили, но ты говоришь о том, что этот мудак — «апогей нелогичности». Ты нормальный, нет?       — С каких пор мы с вами на «ты»? — спрашивает вдруг Зотов, но улыбается.       Я сильно прижигаю одну из царапин и даже слышу шипение перекиси, на что учитель резко подскакивает, морщится от боли и машет рукой, мол ладно, на «ты», значит, на «ты».       — Может, ты лучше расскажешь, какого черта я о тебе забочусь уже который год, а ты живешь в хоромах получше моих?       — ДА ЛА-А-А-АДНО! ДА НЕ-Е-Е-Е-ЕТ!       — Что?       — Мне казалось, ты никогда не задашься уже этим вопросом. Слава Господу, неужели ты теперь хоть все поймешь?!       — Я думал, ты из-за гордости… отказываешься… а ты…       Мощным ударом ладони пробивая лоб, я отправляюсь на кухню доделывать ужин, настоятельно рекомендуя учителю сходить в ванную и одеться.       За окном давно видно звезды, воздух, просачивающийся через форточку, приятно проветривает комнату и бодрит, а вкусный запах еды поднимает настроение. Если подумать, то неплохой день выдался: знакомство с новой-старой учительницей, тренировка, кто-то наконец вмазал сердобольному биологу вместо меня, только вот сам я… не понимаю до сих пор, что нашло тогда. Что-то скрипнуло, щелкнуло, перевернулось, и вот я уже выбиваю зубы обидчику химика, не контролируя силу в яростном забвении. Почему и зачем?       — Вкусно пахнет, — довольно улыбается появившийся учитель, выглядящий гораздо свежее и опрятнее, хоть и с заплывшим глазом и ранками на скуле. — А себе ты наложишь порцию? Тебя, кстати, не покалечили те обезумевшие? Все в порядке?       — Я и забыл, как ты меня раздражаешь.       — Цени, пока не потерял.