Потому что вовсе не колено.
Суён как-то крепиться, кусает губы, а потом рассыпается облаком пыли. Падает, с каждым днем все ниже и ниже, тонет где-то в океанских водах, захлёбывается щёлочью жизни на грани фола и просто забывает дышать. Кто-то предлагает чай с ромашкой, купить ромашек, засыпаться чертовыми ромашками. Суён взрывается тысячей белых лепестков и окончательно падает на дно. Ким Йерим любит ромашки. Она появляется вполне запланировано для всех, кроме Суён, как долгожданный ребенок, привлекает собой все внимание, голосом, мыслями — не испорченностью, всё в Ким Йерим по четкой схеме и Суён боится себе признаться в том, что ей это нравиться. Потому что это неправильно. будь хорошей онни. Какой к черту онни, когда Йерим ворвалась в её жизнь как в паршивом фильме, влетела ураганом, смерчем, пронеслась по кругу и вырвала дом с корнями, намертво. Так, что в Пак Суён все замерло — не вдохнуть, не выдохнуть и только звенящая тишина, в которой ураган превращается в солнце, яркое, алое — слепящее, сквозь дымку шепчущее: Онни, ты только держись, не болей. Все просто. ни разу Суён давно для себя решила одну прописную истину — её никому не спасти. Что-то в ней идет по швам, приносит почти нестерпимую физическую боль и Суён плачет улыбками. Всё выходит из-под контроля, стоит Ким Йерим глупо улыбнуться. И, так, наверное, совсем не стоит делать, но Суён следит за ней на каждом концерте. Йерим распускается медленно — как чаинка в кружке, собирая канву будущей себя, сама того не замечая рассыпая бисер Пак Суён каждый раз, когда они возвращались домой, подальше от грохота машин, шумных мостовых, оставляя позади сотни благодарных, но все же воплей, стряхивая с себя тяжесть прошедшего дня в своей гостиной, где в свете тусклого бра Ким Йерим каждый раз засыпала на коленях у Суён, словно всю жизнь так делала. Будто так прописано в каких-то древних манускриптах, которые Пак горит желанием найти и сжечь, потому что Неправильно, больно. Бесконтрольно. *** По утрам, превозмогая усталость Суён уходит из дома в начале шестого, словно пробежка по аллеям парка может что-то изменить, Йерим всегда бежит следом, позади, чуть спокойнее, как шпион, словно боясь, что Пак переедет газонокосилка. Раньше боялась. Боялась, до тихих всхлипов в подушку, до икоты, разрывалась от своего юношеского чуть более чем и робко улыбаясь, отчаянно смущаясь, пряталась за: онни не болей, онни то, онни это, буду твоей тенью можно? Онннионнионни не захлебнуться бы. И всем заметно, умилительно смешно. Плохая актриса, дешёвый фильм, да только Пак Суён дрянной зритель. Суён — галактика, а может и бесконечная и вечная вселенная имени одной звезды в миллионах космических лет от земли, Йерим все копит на звездолет, мечтает дотянуться до небес и опускает руки. Суён, кажется всем, кроме неё, мимо. Йерим гадает на ромашке, собирает лепестки и разрывается в миллион счастливых молекул от бестактного: «мелкая, отстань». если бы могла. Солнце поднялось уже высоко за горизонт, когда Суён замерла посреди улицы, сделала глубокий вдох, и, словно выдохнула всю свою — недоболь — недо что? — Я. Тебя. Слышу. Дышишь как старая побитая такса. Йери вдруг вспомнила, как в учебниках по биологии говорилось, что лучший слух в этом мире у китов. Йерим любит китов и еще совсем немного Пак Суён. — Чего молчишь? Суён стояла на лестнице сосредоточенная, задумчивая, словно вся суть мироздания открылась ей в один миг. Вот она, тенистая улица, витая лестница и акварель золотистых оттенков на щеках глупышки Йерим, да только сказать нечего и Суён прячет глаза в осколок цветного стекла под ногами. Простой хоть целую вечность, не измениться ничего. Для Йерим мир замирает в чайной ложке, в которой Пак Суён как смерч, который сбивает с ног раз за разом, тянет на дно. — Ты же не сердишься? Пак хочется заткнуть уши, кричать зачем, на что? На тебя? Лучше подними меня со дна. Но выходит только тихое — Нет И дождь срывается с крыш в унисон с облегчением, с тихими всхлипами Йерим намертво вцепившейся в плечи и Суён, наконец спокойной, вдыхающей запах дождя и какого-то дурацкого детского шампуня (эх, йерим) кажется, что в аду есть место для обеих. — Я ведь только одно и умею — «Онни, Онни, не болей. Оннионнионни» — лицо раскраснелось, губы задрожали, но разве это важно? С каждой секундой капель становилось все больше, подул холодный, вовсе не летний ветер, а они так и стояли посредь парка слушая, как на город падает море — без просвета. Застыли, словно кто-то опять остановил чертову пленку, заставляя Суён уставиться в мокрый асфальт, поднять глаза не хватало смелости и воли, прервать монолог не хватало всего, одна маленькая и глупая Ким Йери захлебывалась слезами за двоих, выплевывала боль, потому что все они. Все они. Сжимала так крепко, что мозолистое, заклеенное сердце Пак ухало где-то в другом округе, потому что так крепко, навсегда, больше никто и Спрячь меня подальше ото всех, онни. и все они, неважны, потому что Пак Суён наконец становиться сильнее самой себя, говорит: — Пойдем. Баюкает прозябшую, промокшую, всю её, ловит каждый вздох, потому что Пак Суён кит в бесконечной вселенной глупышки Ким Йерим.…если вселенная бесконечна действительно