Два часа ночи. Богом забытый супермаркет на трассе Пусан-Сеул
Когда колокольчик на двери начинает заунывно звенеть, сообщая о приходе ночного посетителя, или, что более вероятно ветра, охранник громко хрюкает в кулак и снова засыпает, откидывая голову на спинку неудобного кресла, кого ему в этой чертовой дыре охранять? Старые рыбные консервы или может быть придурковатую кассиршу Им? На сотой Роуд-стрит всегда темно и тихо как в самом дрянном фильме ужасов, кажется, взвой и все пусанские рыбаки разбегутся, поверив в басни о сиренах, баньши и прочей нечисти. Здесь бродят потерявшиеся души, бесы, алкоголики и продавцы выходного дня, ставка два к трем, жизнь на дне пустой упаковки молока. Сюда не приходят закаты, и не доходят рассветы. — Дирол, тот что «Для него» и на сдачу, улыбнись, что ли, стоишь как будто тот самый апокалипсис видела. У придурковатой Им вся жизнь сумбур из нелепых картинок, не склеить не выкинуть, сознание зеленее чем варенье из чабреца, что подливают ей в чай каждую ночь, для сна. В голове Наён бьются стекла, летят осколки и тысяча кричащих от боли голосов, сквозь которые бабушка шепчет: не слушай, не играй с ними. И весь кричащий образ незнакомки на грани фола, такой, что хочется бежать куда глаза глядят. Она словно с обложки журнала и вовсе не того глянца что хранит в подсобке охранник. Кажется, именно так выглядят бесы, черти или какая там ещё есть ерунда в детских книжках, оставляющих жирный отпечаток страха на всю жизнь. Они пробираются под кожу, щекочут горло и врастают в глаза масляными красками на мольберте памяти. На двадцать сантиметров выше прилавка, кольца на всех десяти пальцах, прокуренная косуха и ветер, заблудившийся в черных как смоль волосах, Им хочется что-нибудь сказать про неподобающее девушке нахальство, вред жевательной резинки и чертовски красивые глаза, но слова тонут где-то на дне подсознания, закапываются в песок и вешают дорожный знак «кирпича».Два двадцать пять, всё тот же супермаркет на окраине Пусана.
Когда тонкие ноготки посетителя начинают выстукивать нетерпеливый ритм по прилавку, Им Наён пробивает дрожь, она не то чтобы крещенная, но до одури пугливая, кто в здравом уме ходит в супермаркет на обочине ночью? — Минарин, ты забыла где выход? — появившаяся в дверном проеме девушка отрезвляет неловкое молчание и Наён вспоминая корпоративную политику супермаркета, придуманную занудным владельцем, пробивает чек. — Два двадцать пять, ваша сдача, приходите еще. (оставайтесь навсегда) Незнакомка нахально ухмыляется и выходит из магазина оставляя Наён храпящего у входа охранника, сдачу и невесомый запах миндаля. Детские ужасы Наён пахнут миндальным молоком.Два тридцать. Парковка на окраине Пусана.
Мина говорит, представляешь, она на меня в упор смотрела, нервно затягивается сигаретой и грустно хмыкает, она же не наркоманка и господи, да она даже не знает, что такое алкоголь, чтобы быть чертовски пьяной и смелой. Мина любит вермут, нелепые картины Энди Уорхола и ночные прогулки. Весь этот её «мир» непонятней фильмов Аронофски, реквием по самой себе. Мина родилась на закате времен, запретная тема, какие дети, когда весь мир превращается в груду пепла, невозможно. Поэтому, Мёи всегда пугает людей, необъяснимо, до холодного пота, выступающего мелкими дождевыми каплями. Прокаженные в Риме чувствовали себя наверняка лучше, чем ребенок, к которому даже подходить боялись. Вокруг неё воздух сладкий, липкий как патока, прожигающий дыры взгляд так и шепчет: поиграй со мной. У неё «аура такая — бесовская», поговаривал отец, запивая свое горе очередной стопкой соджу и Мина не смотрела в глаза, никому и никогда, до этого дня. На Наён хочется смотреть, она не боится, не отводит глаза и боже мой, Мина уже не помнит, как выглядят эти самые живые глаза. В этот день Мина пускает контроль на ноль. Где-то горят леса, полыхают реки. Так начинается конец, у которого не было начала.Обниму, расскажу, прощу и прижмусь. Обману, развяжу, растопчу, испарюсь.
Когда Наён была маленькая, бабушка рассказывала ей, что раньше люди жили по-другому, рождались чаще и в других местах, прощали, ненавидели, любили «на том и погорели». Какой-то неудачный пылающий дождь и весь мир превратился в пламя боли и ненависти. Что-то восстало из пепла, что-то погасло совсем и полегло в сырой земле. Наён родилась в психбольнице, Минарин — в огне Все они прокляты по-своему. В их новом мире люди сливаются со стенами, серыми, блеклыми и главное — каменными. Холодные руки, пустые глаза, устремленные в никуда, шаблонные мысли в голове и мир выжженная пустыня, бежать незачем и некуда. Охранник говорит, что Мина жуткая, выродок которому нельзя было рождаться и Наён каждый раз хочется ударить его пару раз головой об тяжелую каменную столешницу. У Мины не глаза, красная пелена, зарево жизни, не смотри, если есть что вспомнить. Теперь она приходит два раза в неделю, всегда после полуночи, принося с собой нахальную улыбку, палитру запахов, от бензина до прокисшего вина и неизменную каплю миндаля. Мина не говорит, покупая всякую ерунду, Наён не спрашивает, автоматически пробивая чек и бегущую строку в голове, окей гугл, где берут таких красавиц? Мёи, как написано на кредитном бланке, всегда смотрит в упор, так, что Наён кажется себе обнаженной до костей. В пятницу Мина не приходит ни в час, ни в два и Наён ловит себя на мысли, что привыкла к ночному наваждению в круглосуточном магазине, словно это новый листок в абсолютно неинтересной книге рассказывающей о том, как Наён жить вовсе не хотелось бы, но чернила мажут по бумаге без неё, выводя округлые линии долгов, заброшенной учебы, двадцати метров квартиры зияющей пустотой и ненавистного супермаркета, где есть хотя бы вечно спящий господин Хан. И все это настолько опостылело, что она не отказалась бы стать персиковым деревом где-нибудь в горах. Она приходит с рассветом, ровно в три. Покупает рамен густо пахнущий бульоном, один Бог знает из кого сваренным и бутылку соджу. Надо бы спросить документы, напомнить о вреде алкоголя, но выходит только: — С вас пятнадцать вон, хотите накопительную карту постоянного покупателя? Иногда Наён хочется написать книгу о том, как живется дуре в мире людей. — Что с тобой не так? — голос у Мёи, оказывается, рваный и прокуренный. — Тебе спросить у меня больше нечего? - А стоит ли? Глава первая - плохо. - Не знаю? Я слишком часто сюда хожу, здесь вообще кто-нибудь кроме меня и этого тела на стуле бывает? - Господин Хан не тело, это наш охранник, ну то есть чисто гипотетически он конечно же телесная субстанц..что? Клиентов в супермаркете всегда было немного, точнее никого, клиентов, затыкающих себе уши палочками для рамена не было никогда. Новая сторона сосредоточенной на неизвестном Мины. Глава вторая - хуже просто не бывает. - Очень сложно. А я сегодня человека убила. Вот так просто, как хлеб намазать маслом, без доли сожаления с отстраненным хладнокровием, напыжившись как ёж и Наён почему-то это кажется очень смешным, до одури. - Ты что, дура? - Ещё какая - господин Хан громко икает и скрывается в подсобке, оставляя после себя запах кислой капусты и презрения. Всей человеческой гнили Не то, чтобы с Наён никто и никогда не разговаривал, но друзей у нее не водилось никогда, люди либо умирали, либо были заняты попытками как-то выжить. Им вечно смеялась, болтала с пустотой и сидела взаперти. Нет, не дура, просто Наён немного не в себе. - Если такого же как Хан, то не страшно. - Других у нас и не осталось, почти. Мина говорит вскользь о восстании, о своей среде обитания, о почти слепой подруге и бездонной усталости от борьбы с воздушными замками. Наён говорит о солнце на закате и звездах на рассвете, жадно хватает за руки, словно человека никогда не видела и смотрит с одержимой благодарностью, просто за всё. По таким плачут осенние дожди, молятся снега и ревут грозы. Ничего примечательного в Наён нет, лицо цвета рисовой муки, большие глаза и всеобъемлющая черная боль, где-то там, под коркой, прожигающая дыру в груди. Ничего примечательного. Настолько просто, что как-то Мина приходит днём, молча протягивает руку и тянет за собой. Говорит: - Сжигай мосты, - кривится. - Не актуальная в нашем мире шутка, да? - все это пустая философия неподвластная Мине, у которой самое главное - быть собой. Когда бэйджик старшего и единственного продавца падает охраннику под ноги, Хан лишь переворачивается на другой бок и сонно шепчет, что от сюда еще никто навсегда не уходил. Наён кидает последний взгляд на прилавок, зажигалка - два семнадцать, пачка чипсов -четыре пятьдесят, вся жизнь на одном месте. Им не убить боль друг друга, но вместе же проще стараться не страдать, на весь мир плевать и строить иллюзию жизни. Наён шутит: - Со мной сложно, я немного придурочная, ночами не сплю, микстурки всякие пью - Ты думаешь, что самая больная в этом мире? - смех Мины дурной, прогорклый и пустой. - Хочешь правду скажу? Тут здоровых нет давно. Вокруг Им Наён голая пустыня, барханы времён, пустоши жизни и ей кажется, можно наконец-то выпустить всех своих бесов наружу, выкинуть микстурки и будь что будет. Ветер перебирает каждую косточку, скрытую под старый плащ, обволакивает, напевает и убаюкивает. Горячее дыхание и лихорадочно блестящие глаза Мины заставляют сжаться в тугой комок больной любви. Мёи шепчет горячо, быстро и очень больно, по каждому ребру: раз, два, три, сыграем в новый мир? Мир проклятых и потерянных, где-то на обочине роуд-стрит, там, где всегда пусто и ветрено.