Амулет синигами

Лилиан попросила отвезти её в какое-нибудь тихое место, и я выбрал Митаку. Я всегда любил одноэтажные гостиницы, где во дворах сколочены низкие деревянные заборы, и весной можно сидеть на веранде, любуясь цветущей сливой и яблоней*, а осенью — золотыми листьями гинкго. Таких гостиниц в современном Токио оставалось всё меньше. Вместо них строились грандиозные комплексы, выходящие окнами на оживлённые улицы, где с утра до ночи сновали машины и пешеходы. Даже многочисленные парки и скверы не спасали положение. Атмосфера прежних мест исчезала, вытесняемая погоней за западными стандартами комфорта. Нельзя сказать, чтобы я был категорически против этого процесса, ибо сам провёл несколько лет в Европе, и меня вполне устраивал западный стиль жизни. Но порой хотелось вернуться в один из онсэнов Хаконе. Разумеется, моя привязанность к таким местам была обусловлена исключительно собственными воспоминаниями. *** Летом одна тысяча девятьсот девяностого года через неделю после возвращения из Цюриха отец не преминул напомнить о том, что пришла пора исполнять взятые на себя обязательства. Возражать не имело смысла. В случае отказа нравоучительные беседы, перемежаемые проклятиями и угрозой отлучения от лона семьи, повторялись бы с завидной регулярностью. В Японии с её приверженностью традициям взрослому мужчине негласными правилами предписывалось иметь жену. Не важно, любима избранница или нет — это сугубо личное дело каждого, но здравствующая супруга должна время от времени предъявляться приличному обществу. Мой отец некогда, превозмогая отвращение, отдал дань сей незамысловатой традиции и теперь ожидал того же от меня. Мою судьбу решили вскоре после рождения, заключив договор с семьёй Сакурайджи. Я с детства успел привыкнуть к мысли, что большеглазая худенькая девочка по имени Укё, с которой мы вместе играли в они-гокко** и аятори***, однажды станет моей женой. Но по мере того как мы взрослели, я всё отчётливее понимал, что она вряд ли найдёт счастье со мной. Равно как и я с ней. Она была другой: хрупкой, лёгкой, наивной. Укё сочувствовала всем подряд, плакала, когда сталкивалась с малейшей несправедливостью, мирила всех ссорящихся и пыталась исправить чужие ошибки. Бесполезно было ей объяснять, что ничего у неё не выйдет. Сколько бы усилий она ни прикладывала, мир не изменить. Но она отвечала: «А я изменю совсем маленький кусочек. Тот, на который у меня хватит сил. И кто-нибудь обязательно будет счастлив». На тот момент под этим «кто-нибудь», очевидно, подразумевался я и её родители. В точности такой Укё продолжала оставаться и в семь лет, и в тринадцать, и в тридцать. Наверное, оттого что её душа не стремилась стареть, тело следовало за душой, и моя подруга детства выглядела гораздо моложе своих лет. А я, к сожалению, после шестнадцати очень быстро начал превращаться в эгоистичного прагматика, абсолютно нечувствительного к чужим, да, впрочем, и к своим переживаниям. В восемьдесят втором году мы с Укё поступили в университет Шион, расположенный в Киото. Я на отделение кардиохирургии. Она выбрала фармакологию. Спустя месяц я попросил добавить к моему учебному плану занятия по направлению нейрохирургии, чем вызвал шок у преподавателей, но именно в том же году я впервые услышал одобрительное «молодец» от собственного отца. Я всё ещё продолжал злиться на старика из-за его прежнего отношения ко мне и матери, но одно его слово в тот момент заставило почувствовать гордость за себя. Люди — слабые создания. Даже не верилось, что я был способен радоваться его вниманию. На втором курсе обнаружилось странное: у меня каким-то невероятным образом всё ещё оставалось свободное время, и я решил посвятить его изучению психотерапии. Профессора, работавшие на кафедре университета, впали в состояние, близкое к обморочному. Чтобы студент решил осваивать сразу три медицинские специальности? Такого, наверное, не случалось за всю историю учебного заведения. Уверен, меня сочли безумцем, но мою просьбу удовлетворили, особенно не надеясь на то, что мне удастся успешно завершить обучение. А я сам удивлялся, откуда у меня берутся столь поразительные способности к запоминанию любой, даже самой сложной информации с первого предъявления? Я самоуверенно полагал, что причина тому мои самостоятельные занятия дома по записям отца и деда. Однако теперь-то догадываюсь: без вмешательства магии дело не обошлось. Поскольку меня стали считать одним из лучших студентов, то часто просили об участии в различных университетских мероприятиях, и на одной научной конференции, посвященной проблемам оперирования новорождённых с митральной недостаточностью, я познакомился с Морикава Чизу. Пара-тройка фраз, брошенных друг другу перед началом её выступления, и мы уже перешли на «ты». Это случилось совершенно естественным образом, после чего мы оба больше никогда не возвращались к официальному обращению. Чизу ставили всем в пример. Она считалась одной из наиболее талантливых студенток. Подруг у неё, к сожалению, не было. Другие девушки считали Чизу выскочкой. Что поделать: дочь родителей, не имеющих за своей спиной никакой родословной, волей случая попавшая в общество высокомерных аристократов… Исход заранее ясен. Кроме того, Чизу-тян являлась весьма острой на язык особой, чем ещё более настраивала однокурсниц против себя. Между мной и ею ни о какой влюблённости не шло даже речи. Однако нам безумно нравилось в перерывах между занятиями устраивать «внеучебные дискуссии». В запале спора мы беззастенчиво поглощали содержимое бенто друг у друга, неприкрыто наслаждаясь лицезрением убийственных взглядов, которыми нас награждали проходившие мимо студентки. Чизу-тян выбрала специальность детского хирурга, но потом, последовав моему примеру, решила выучиться ещё и на кардиолога. Ей, конечно, пришлось не в пример труднее, чем мне, ибо она справлялась без помощи амулета. Впрочем, копиями, снятыми с тетрадей деда, я с ней делился, особенно перед экзаменами. Лишь мы с ней закончили Шион, имея на руках более одного диплома. К сожалению, Чизу-тян редко соглашалась на предложение выбраться вместе за пределы университетского городка, а так она точно стала бы четвёртым членом нашей компании. У нас с Укё к тому времени появился новый друг — сын известного политика по имени Ория Мибу. Помню, на тренировке по кендо в спортивном зале, куда я заглянул из чистого любопытства, в течение получаса я стоял и, не отрываясь, наблюдал за этим юношей. Он великолепно владел катаной. Такого умения я давно ни у кого не наблюдал, исключая человека, к которому до сих пор испытывал глубочайшую неприязнь, несмотря на его смерть. В облике Саки мне всегда являлась лишь тьма, а здесь… Движения Ории походили на полёт или стремительный порыв, при этом оставаясь поразительно собранными и точными. Этот парень в вишнёвом косодэ с длинными чёрными волосами ниже плеч удивительно умел чувствовать своё тело. Как выяснилось год спустя, не только своё… С Орией мы быстро нашли общий язык. С точки зрения окружающих, наверное, мы казались странной компанией: двое юношей и девушка, никого не пускающие в свой тесный круг. А потом спустя пару месяцев я стал замечать пристальные взгляды, которые Ория бросал на мою невесту. Нельзя сказать, чтобы я испытал ревность. Для этого надо быть влюблённым, а по отношению к Укё я не испытывал ничего подобного, хотя, разумеется, заботился о ней, как умел. Банальное собственническое чувство зашевелилось в моей душе, когда я заметил слишком уж красноречивые взгляды друга. В следующий раз когда мы собрались на горячие источники, я постарался отделаться от общества нашего нового приятеля под благовидным предлогом. Сказал, будто мне нужно всерьёз поговорить со своей невестой, а он окажется третьим лишним. Ория не стал настаивать, и мы уехали в Матсуяму без него. В принципе, я не лгал. Я чётко осознал, что пришла пора прояснить ситуацию. Мои отношения с Укё в течение многих лет оставались исключительно дружескими, и она не стремилась их изменить, наоборот, всячески оттягивала решающий момент, несмотря на то, что после окончания университета мы должны были, согласно планам родителей, устроить официальную помолвку, а затем пожениться. Заметив интерес Ории к Укё, я передумал много разного. Возможно, моя невеста тоже боится сказать правду? Вдруг за два года, проведённых в университете, она успела полюбить кого-то? Тогда нам лучше расстаться. Нечего ей тайком встречаться с кем-то за моей спиной. Родители? Ладно, как-нибудь разберёмся с их притязаниями. За вечерним чаем в одноэтажной гостинице при свете фонарей, зажжённых под крышей террасы, я решился на откровенный разговор. После первых же моих вопросов Укё разрыдалась. «Я знала, что рано или поздно ты заговоришь об этом, Кадзу-кун. Поверь, я не влюблена ни в кого из тех, кто окружает меня. Ты мне дороже всех, но замужество для меня абсолютно неприемлемо. Я понимаю, после такого ответа ты волен пойти к отцу и потребовать разорвать договор наших родителей, но тогда для меня начнут искать другого жениха, а этого я не перенесу! Я не прошу хранить мне верность. Когда полюбишь кого-то, просто скажи об этом, и мы расстанемся. Я не буду противиться твоему счастью. А пока давай оставим всё, как есть». Я задумался. Предложение Укё поставило меня в тупик. Она не просила любви, не просила верности, ей нужно было лишь нечто вроде надёжного прикрытия в моём лице, чтобы как можно дольше не выходить замуж. Странное желание для девушки. Заставить её рассказать всю правду, было бы довольно легко. Вынуждать людей совершать выгодные мне поступки я умел хорошо, но что-то остановило меня. Я вдруг вспомнил о том, сколько всего неприятного похоронено в моёй собственной памяти… Наверное, это был единственный случай в жизни, когда я остановился на полпути до интересующей меня цели, пощадив чьи-то чувства. «Честно сказать, — заговорил я, — у меня тоже нет ни малейшего желания жениться. И, возможно, я никогда этого не захочу. Но как ты объяснишь свою позицию родителям? С каждым годом будет всё труднее делать вид, что в наших отношениях — полный порядок». «О родителях не беспокойся. Просто помоги мне». И я согласился оставить всё, как есть. Помню, как неистовствовал отец, когда спустя несколько лет догадался, что свадьбы не будет… Впрочем, поделать он ничего не мог. Официально мы с Укё оставались женихом и невестой, следовательно, нас никто не мог заставить обручиться с кем-то ещё. И родители, в конце концов, прекратили попытки изменить что-то. Потом Укё рассказала правду. За свою способность видеть души усопших, за этот так называемый дар, который я в детстве считал игрой её воображения, а теперь — величайшим проклятием, моя подруга заплатила весьма высокую цену. Прикосновения мужчин вызывали у неё боль вплоть до обмороков. Родители обо всём знали, но им, похоже, было наплевать. Они хотели выдать дочь замуж во что бы то ни стало, считая её проблему глупой блажью, которая с возрастом пройдёт. Разумеется, я не стал уточнять, кто ещё из мужчин прикасался к ней, и когда именно Укё теряла сознание, ибо от моих прикосновений ей никогда не становилось настолько плохо. Однако боль, видимо, девушка всё же испытывала, даже касаясь меня, просто никогда не показывала этого. А вообще, конечно, я не имел права требовать от неё каких-то объяснений, ибо сам вёл с семнадцати лет далеко не монашеский образ жизни. У меня за плечами уже имелся опыт тесного общения со студентками как младших, так и старших курсов, но происходившее любовью назвать было сложно. Разве что физической разрядкой, приятной, да и только. После нашего откровенного разговора я долго пытался придумать, как помочь Укё. Мы перепробовали всё: от новейших лекарств до сеансов гипнотерапии. Не доверяя полностью своим познаниям, я несколько раз возил её в Европу, чтобы показать признанным светилам науки, но и там ей не сумели поставить диагноз. Именно тогда я стал чётко осознавать, что медицина не всесильна. По сей день я продолжал испытывать некоторое чувство вины по отношению к ней. Я так и не сумел ей помочь, несмотря на все свои знания. Долгие годы Укё-тян оставалась наедине со своей проблемой. Меня же всегда кто-то ждал. Причём в определённый отрезок времени ждал человек, который вначале смотрел на неё. Перед внутренним взором мелькнули выразительные черты лица, освещённые утренним солнцем. Я снова услышал шелест спадающего на пол кимоно, ощутил крепкие объятия, укрываясь в которых мне удавалось забыть все тревоги. Аромат дорогого табака, исходящий от блестящих чёрных волос и удивительно светлой кожи. Я любил белый цвет во всех его проявлениях, но этот конкретный оттенок приводил меня в экстаз, особенно при свете полной луны. В тот раз мы отправились в Хаконе вдвоём. Укё простудилась. Дни и ночи напролёт в течение недели она просиживала в лаборатории под постоянно работающим кондиционером, готовясь к экзаменам. В таком состоянии она, естественно, не могла составить нам компанию, а денег, потраченных на предварительный заказ номера, нам с Орией было жаль. Рано утром во время тренировки в саду возле гостиницы, у меня свело судорогой руку, и мой друг решил помочь устранить неприятные последствия наших занятий. Я уселся посреди веранды, скинул рубашку, а он стал осторожно массировать моё занемевшее плечо. Его пальцы были мягкими и прохладными. Они умело разминали мои отвыкшие от физических нагрузок мускулы, скользили по коже от лопаток до шеи… Так нежно, словно… Боже, да ко мне никогда так не прикасались! «Тебе холодно?» — невозмутимо спросил Ория. «Нет». «Тогда почему ты дрожишь?» Его пальцы пробежали по линии роста волос к моему затылку, мимоходом коснулись щеки, а потом он вдруг прижался ко мне сзади и, уткнув подбородок в моё плечо, произнёс: «Убей меня на следующей тренировке, а? Из сострадания. Не могу так больше. Чёрт его знает, почему, но у меня по отношению к тебе стали возникать совершенно непристойные мысли». Я повернул голову и внимательно посмотрел на него. «Любопытно поэкспериментировать. С твоими мыслями». «А я полагал, ты за катану схватишься», — хмыкнул он. «Сказал бы мне то же самое кто-то другой, определённо, схватился бы». «И в чём разница?» «Это же ты». Кого-то другого, наверное, остановила бы мысль о том, что можно разрушить дружбу. Или, например, препятствием стало бы нежелание переступать через моральные принципы. Моя же нравственность всегда была весьма аморфным понятием, и я никогда не видел смысла отказываться от того, что само идёт в руки. А в данном случае нежданно нагрянувшее выглядело чертовски привлекательно. Ория оказался куда более опытным, чем я. Уж не знаю, с чьей помощью мой приятель нарабатывал свой диапазон умений, но он с самого начала понимал потребности моего тела лучше, чем я сам. Ни одна из моих прежних пассий в подмётки ему не годилась. «Тебя что-то напрягает? — спросил он, когда мы, спустя десять минут, оказались в нашем номере на одном футоне, и он склонился надо мной, целуя меня в шею. — Если так, давай меняться». Я недоверчиво засмеялся. «Наверх, что ли, пустишь?» Вместо ответа он улёгся на спину и притянул меня ближе к себе. «Так привычнее?» Я кивнул. «Тогда действуй. Со мной можно не миндальничать, я не барышня. А все эти вопросы по поводу «сверху-снизу» не для меня. Я просто следую желаниям партнёра». Меня немало удивило то, что Ория, казалось, готов был бесконечно впитывать мой гнев, предназначавшийся некогда другим людям и вырывавшийся в самые неподходящие моменты. Когда же гнев иссяк, уступив место ровному спокойствию, это нежданно открывшееся свойство моей личности оказалось вдруг практически невостребованным. «Знаешь, я целый год был уверен, что ты влюблён в Укё», — заметил я однажды, когда мы в очередной раз наплевали на всех, сбежав в Юмото. «Да, наверное, так и должно было со стороны казаться. Но я, знаешь ли, смотрел на неё и думал: счастливая, ей нет необходимости притворяться. Я с самого начала мечтал как-нибудь застать тебя врасплох, чтобы ты не сумел от меня отвертеться. И вот застал. Пусть ты и согласился на наши отношения из чистого любопытства. Скажешь, я ошибаюсь?» Я пожал плечами. «Нет, ты прав. Но я не боролся никогда ни с тобой, ни с собой, ни со своими желаниями. Не видел смысла». «Собираешь по жизни всё необычное?» «Оно само притягивается. Я ничего не делаю, чтобы специально кого-то привлекать». «В этом весь ты…» Ни до, ни после Ории я больше не спал с мужчинами. И не заводил себе друзей мужского пола, а уж женщины, кроме Укё и Чизу, и подавно не могли считаться моими подругами, разве что любовницами. Я потом довольно часто вспоминал лицо Ории, обрамлённое длинными волосами, стекающими, словно воды бездонной реки, по плечам и размышлял, зачем тогда я ему был нужен? Он никогда не говорил о чувствах и правильно делал. Я бы порвал с ним немедля, заговори Ория на эту тему, потому как от таких бесед — один шаг до ревности, взаимных претензий, оскорблений. Нет, мне такого было не нужно. Любопытно, почему я сейчас снова вспоминаю тот вечер? Очередной номер в одной из гостиниц … Я сижу на футоне, курю, позволяя дыму струиться сквозь полуоткрытые сёдзи во двор. Ория подходит сзади, закутывает мои плечи в своё кимоно, потом заглядывает мне в глаза и смеётся. «Тебе идёт. Почему ты никогда не носишь юката?» «Напоминает детство». «Неужели воспоминания настолько ужасны?» — он присаживается рядом и привычным движением обнимает меня за талию. Его волосы слегка щекочут мою шею. «Не хочу это носить. Не вижу смысла. Мне больше нравится европейская мода». «Зря. Юката придает твоему лицу необыкновенный шарм». Он разжимает пальцы, и тонкий кусок материи соскальзывает с моих плеч на футон. Загасив сигарету, я толкаю Орию на пол, стискивая его запястья. Почему-то ему всегда куда больше нравилось, когда я бывал с ним груб, и он откровенно скучал, если я вёл себя иначе. Чтобы удовлетворить его, мне подчас приходилось изображать едва ли не опасного маньяка во время наших встреч. Нельзя сказать, что мне это не нравилось, однако я точно знал, что могу быть другим. К сожалению, другого меня, пусть и не отвергали, но воспринимали менее охотно. В свете луны его кожа казалась молочно-белой. Блестящие густые волосы покрывали собой гладкие струганые доски пола. Если бы он родился женщиной, все красавицы Японии сдохли бы от зависти, клянусь Ками. В таком положении Ория казался совершенно беспомощным, и нестерпимое желание накрыло меня с головой. Я склонился над ним, жадно впиваясь в его в губы и с наслаждением встречая ответный поцелуй. К тому времени мы были любовниками уже больше года, ухитряясь умело скрывать этот факт от знакомых, ибо мои родители точно сняли бы с меня голову, узнав о моих похождениях. И, разумеется, я не хотел разочаровывать Укё. Сложно сказать, как она восприняла бы эту новость. Впрочем, думаю, она в какой-то момент начала догадываться, просто никогда не спрашивала. А ещё полгода спустя я осознал, что впадаю в зависимость, сродни наркотической. Отношения с Орией приносили немыслимое наслаждение, но и изрядно выматывали. Я злился. На себя, разумеется. Я не хотел ни от кого зависеть, даже от очень опытного и хорошего любовника, не требующего никаких обязательств. Не знаю, как я поступил бы сейчас, но тогда мне проще было разрезать по живому и расстаться, чем позволить себе влипнуть ещё глубже, начав всецело принадлежать кому-то. Ория всегда был удивительно спокоен. И когда я заявил, что собираюсь прекратить наши отношения, ибо они исчерпали себя, он сделал вид, будто поверил, но, похоже, сам факт моей лжи значительно охладил его чувства, и он не стал возражать. После нашего разрыва Ория несколько раз присылал мне письма, но я так и не нашёлся, что ответить. В конце концов, он прекратил писать. Между бывшими сокурсниками лет пять назад ходили слухи, будто он содержит какой-то сомнительный, но весьма доходный бизнес в Киото, доставшийся ему по наследству от отца. «Сомнительный? — подумал я тогда про себя. — Что ж, значит, ему не приходится скучать. Ведь скука — это смерть. Всё остальное пережить можно». Я твёрдо знал: Ория справится с любой ситуацией без каких-либо отрицательных последствий для себя. У него внутри — крепкий стальной стержень. За это я и был ему верен целых полтора года.