Пропасть

Выбеленные до рези в глазах пижамы насквозь пропахли дешевым стиральным порошком, дезинфектантом и лекарствами, как и все вокруг. Тошнотворный запах хлорки преследует от самого входа, поражая своей едкостью все слизистые организма, не давая остаться наедине со своими мыслями ни на минуту. Высокая фигура, ссутулившись, не спеша, едва волоча за собой ноги, продвигается по длинному коридору и занимает место среди остальных безликих, сливаясь в одну белоснежную линию. Все равны, как на подбор: тусклые глаза, бледные лица, отрешенные взгляды, пустые головы, разбитые судьбы. Единственное отличие — номер на нагрудном кармане. Вряд ли сейчас кто-то бы смог узнать в осунувшейся старухе некогда статную и гордую управляющую тюрьмы — женщину, которая отдавалась своей работе как никто другой. Растрепанные, практически лишенные цвета, посеревшие волосы больше не собраны в безукоризненно гладкую, идеальную прическу. Исхудавшее лицо словно незаживающими рубцами испещрили глубокие борозды морщин. Женщина окидывает безразличным взглядом стоящих рядом безвольных существ. Таких, как она сама. На этом этаже, этаже для заключенных в стены психиатрической больницы по решению суда, все такие. Персоналу проще обездвижить, подчинить себе и подавить волю, чтобы не соблазнять на совершение очередного преступления или самоубийство. Горы таблеток, сотни уколов, и буйные пациенты превращаются в безмолвные неподвижные тела. Получив ударную дозу лекарств, женщина тем же шагом возвращается в свою палату. Палата — громко сказано. Камера. Железная кровать с просевшим матрасом, небольшое окно с решеткой и тумбочка с немногочисленными личными вещами. Все, что нужно для существования. Все, чего она теперь достойна. Отчаянные, последние крики, тонущие в толщине бетонных стен, рассыпаются мелкой крошкой, с глухим стуком ударяясь о неизбежность, и сменяются горьким вкусом безмолвной гнетущей тишины. Сколько прошло времени? Рваными ранами саднят в голове воспоминания минувших дней. Густой пеленой они застилают разум в редкие моменты его прояснения, выкладывая прямую дорогу к саморазрушению. Разбитое вдребезги, истерзанное, искалеченное сердце уже давно ничего не чувствует. Кажется, если приложить руку к груди, его биение невозможно будет уловить. Больно ли? Уже нет. Говорят, время лечит. Врут. Единственное, что помогает, по мнению врачей, — комната с мягкими стенами. Навек врезались в память первые дни в пустой поролоновой клетке. Сдавленный воздух, будто не находящая выходную форточку навязчивая муха, проникает в легкие, оплетает их черными вязкими путами, впивается острыми когтями, рвет, заставляя терять сознание. Крепкий неизменный запах то ли клея, то ли резины бьет в нос наравне с бывалым боксером, отправляя в нокаут каждый раз после пробуждения от беспокойного сна где-нибудь в самом углу. Мягким одеялом нежно укутывает подступающее безумие, увлекая за собой в неизведанные глубины темноты на самое дно. — Вера, — Фергюсон монотонно произносит знакомое имя, выпрямляет спину и кивает проходящей мимо санитарке, пару раз в неделю проводящей утренний обход, единственной, кому она позволяет к себе прикоснуться. Та молча кивает в ответ. За эти несколько месяцев она привыкла к причудам пациентки в годах, называющей ее чужим именем и, по всей видимости, видящей в ней другого человека. Ей часто приходилось наблюдать за тем, как люди здесь со временем сходят с ума. Женщина сворачивает за угол, провожаемая пристальным взглядом сурового надзирателя, и снова сутулится, будто последние силы покинули ее тело. Проскальзывает в палату, опускается на жалобно скрипнувшую кровать и устремляет взгляд в пустую выкрашенную стену с облупившейся краской. Прикрывает глаза, и тяжелые воспоминания вновь накрывают пенной волной с головой, утягивая вниз, нещадно топя как новорожденного котенка, заставляя захлебываться. Ни один мускул не дрогнул на равнодушном лице женщины, внутри которой медленно закипала остывшая кровь, смешиваясь с невесомым пеплом истлевшей души. — Фергюсон! Посетитель, — в звенящей тишине ледяной голос металлическим гулом отдается в голове, больно ударяя по ушам и заставляя вздрогнуть. Она неторопливо поднимается и в сопровождении охраны направляется в комнату свиданий. За все это время было лишь два посетителя, и оба — адвокаты, предоставленные государством. Даже отец больше ни разу не навестил ее. Полторы минуты унижения, и досмотр пройден. Высокий крепкий мужчина бесцеремонно подталкивает дубинкой в сторону двери, не давая застегнуть и половины пуговиц. Шаг вперед, и глаза пристально ищут пустующий стол. — Двадцать минут, — чеканит, будто отрезает, хриплый голос позади. Что-то твердое с силой упирается в спину, повыше поясницы, и вновь толкает вперед. Хрупкая фигурка выходит из-за стола, возвышается над ним и складывает руки вместе, сплетая пальцы в неуверенности. — Мисс Фергюсон… — знакомый голос заметно подрагивает, отчего высокая фигура привычным движением приглаживает волосы и поправляет пижамную кофту как форменный пиджак. Фергюсон поднимает глаза и впервые за долгое время встречается взглядом с причиной пожирающих ее голодным зверем видений. — Вера, — женщина приближается, кивает и, опустившись на неудобный пластиковый стул, с неприкрытым любопытством рассматривает лицо маленького офицера. Беннетт опускается напротив. Слова внезапно испаряются, заставляя нервно закусить губу и потупить взгляд под гнетом пронзительных тлеющих угольков-глаз. — Я пришла сказать, что решение по Вашему делу пересмотрено и изменено, — слова с трудом срываются с губ, будто невидимая рука сдавила горло, перекрывая доступ кислорода. Взгляд женщины скользит ниже, по выглаженной форме, нашивке на плече, табличке с именем, останавливается на заламывающих друг друга пальцах и вновь возвращается вверх, проникая в самую глубину голубых глаз. — Вы будете переведены в исправительное учреждение. Здешние условия непригодны для жизни, и я… — маленький офицер вздрагивает, стараясь разрядить обстановку и перейти непосредственно к делу. Чувство вины, все это время вредной кошкой скребущее внутри, кулаками бьет в грудную клетку, грозясь пробить в ней дыру и выплеснуться наружу. Нарастающее, сгущающееся напряжение можно было резать ножом, будто оно достигло консистенции мягкого масла. — Джоан… — Вера подалась вперед и накрыла теплой ладонью руку Фергюсон. Кожа холодная, сухая, как пергамент. Она попыталась уловить хоть намек на понимание, но в очередной раз столкнулась с холодным безразличием женщины, на глазах горевшей все ярче, словно жалкий клочок бумаги, от каждого произнесенного слова. — Фергюсон, время! — объявил неизменный голос. Рука плавно скользнула по гладкой поверхности стола, избавляясь от мягких оков, и женщина поднялась. — Я приду завтра, — Беннетт подскочила следом, будто изо всех сил пытаясь схватиться за последнюю спасительную соломинку, и, казалось бы, уловила в глазах стоящей напротив отблеск понимания. Недолгий путь к двери. Досмотр. Шаг в пропасть.