If they say Who cares, if one more light goes out In a sky of a million stars? It flickers, flickers…
Эллиот всегда был один. Нет, не так. Эллиот всегда чувствовал себя одиноким и действительно им стал. Его детство проходило тяжело, поэтому можно спросить: было ли оно вообще? Мать не видела ничего и никого, кроме пачки сигарет и бутылки пива. Если у нее пытались это отнять, она начинала бушевать, доходило даже до рукоприкладства, поэтому Эллиот часто таскал у сестры тональный крем и замазывал все синяки на лице. Иногда он боялся приходить домой из-за того, что мать опять была чем-то недовольна — приходилось спать на прямо на улице, потому что все одноклассники считали его странным, ненормальным и не пускали к себе. Выхода не оставалось. Он замерзал на узких лавочках, как какой-то бездомный, и часто плакал, не зная, что ему делать и проклиная свою чертову жизнь. Почему он? Единственным лучиком света в темном царстве был отец, который пытался помочь Эллиоту, потому что видел, что с ним происходит, и прекрасно понимал, из-за чего. Он находил его на улицах, бесцельно шатающимся в одиночестве, старался согреть, накормить, но Эллиоту уже не нужно было — он просто не хотел этой жалости, потому что считал, что не достоин этого. Поэтому отдалялся от всех, привыкая не жить — выживать. После смерти отца стало хуже. Мать уехала, забрав Дарлин и бросив Эллиота одного. Он не знал, куда идти и что делать, но был уверен в одном: он никому не нужен, никого не осталось. Совсем. И либо он сдастся, либо будет работать и делать свою жизнь лучше. Сначала жить не получалось — его попросту не научили, выкинув, как котенка за порог. Приходилось выживать и заглушать свою боль алкоголем, а позже — морфином. Он ужасно мучился из-за этого, но не мог остановиться — в его гребаной жизни не было ничего лучше, чем словить приход от морфина. Он часто попадал в переделки из-за того, что не мог найти нормального человека, который продавал бы ему эти таблетки, поэтому доходило до реанимаций, когда приходилось откачивать его, избитого и истекшего кровью. После этого Эллиот поклялся себе, что больше не притронется к чему-то, что крепче эспрессо. Но доверие к людям вернуть было невозможно. Общество казалось слишком сложным, чтобы ужиться в нем. Люди привыкли всегда осуждать, делать замечания и унижать тех, кто им не нравится или не попадает в рамки «нормальности», поэтому работу найти оказалось почти невозможно. Повезло, что Эллиот наткнулся на действительно хорошего человека, который ценил его умения работать с компьютером. Но даже с ним оказалось сложно. Наверное, все из-за того, что Эллиот попросту не умеет общаться с людьми, отвечать на их вопросы так, как они хотят, и вести себя подобающее. Зато он очень хорошо научился слушать их и анализировать. Поэтому за пару минут «общения» мог понять, кто этот человек на самом деле и что скрывает. Но эту способность вряд ли можно отнести к плюсам. Потому что ты начинаешь понимать всех, черт возьми. Ты знаешь, почему человек ведет себя так, что могло повлиять на него, поэтому принимаешь его полностью. Это ужасно, когда тебя не принимает никто, а ты — всех. Потом начинает казаться, что, если тебя не станет, никто и не заметит. Когда возникают такие мысли, лучше всего сразу бежать от них к радужным пони и пытаться переубедить себя. Иначе позже ты начинаешь задумываться о том, чтобы проверить это. И остановить это уже невозможно. Мысли проникают все глубже и глубже, разрывая черепную коробку изнутри. Эллиот не раз пытался навредить себе, но не мог довести это до конца. Когда-то мать твердила ему, что он слабый и никчемный, и поэтому теперь он не может даже нормально прекратить все это, из-за чего мысли уходят еще глубже. Кто бы мог подумать, что отсутствие смелости совершить самоубийство снижает самооценку? Такого не писали в книгах по психологии.…Who cares, when someone’s time runs out, If a moment is all we are? Or quicker, quicker…
***
Последние дни Эллиот чувствует себя особенно плохо. Его преследует чувство, будто он уже забыт, поэтому остается только сделать это реальным — исчезнуть. На его запястьях глубокие порезы, скрытые тонким слоем бинта. Он делал себе больно физически, чтобы хоть на пару минут забыть о боли душевной. И сейчас, когда он начинает думать о том, что заставляет его сдерживать слезу, он сдавливает левое запястье, причиняя себе боль. Он опускает голову и тихо шмыгает носом, успокаиваясь, ведь он не хочет, чтобы кто-то из коллег видел его в таком состоянии. Эллиот замечает, как на белом кусочке бинта медленно появляются алые разводы, напоминая о том, что он все-таки жив, сжимает челюсти и нахмуривается — так сложнее понять его настоящие эмоции. — Эллиот? — слышит он тихий оклик за своей спиной и осторожно разворачивается, пряча руку под столом. — Можешь показать мне? — О чем ты? — как бы не понимая, спрашивает Эллиот и старается быть уверенным, смотря прямо в глаза Тайреллу, хотя хочется отвернуться и скрыться от его взгляда, пронизывающего насквозь. — Пойдем поговорим, — произносит коллега и уходит, давая понять, что лучше следовать за ним, что Эллиот и делает. На самом деле, он не знает, чего можно ожидать от Тайрелла, поэтому немного нервничает, но не выдает себя. Лгать он научился отменно. Идет за ним прямо на улицу, заворачивая в курилку, в которой никого нет, и останавливается напротив, засовывая руку в глубокий карман толстовки. Тайрелл прослеживает это движение, а затем аккуратно берет эту же руку, чтобы посмотреть самостоятельно. Он делает это почти с нежностью, стараясь сильно не навредить, ведь Эллиоту больно и без этого. Он видит кровь, поэтому вздыхает и качает головой. — И как давно ты это делаешь? — спрашивает он с еле слышным шведским акцентом. Эллиот действительно задумывается над вопросом, прокручивает в голове все события и отвечает, пожимая плечами: — Как только понял, что ножи острые. — Могу я спросить: зачем? Тайрелл выглядит заинтересованным. Между его бровей залегла неглубокая морщинка, что выдает в нем обычную хмурость, но иногда — серьезность. Как сейчас, например. — Не думаю, что тебе интересно, — произносит Эллиот, горько усмехаясь. — Я спросил, а значит, интересно. Эллиот все-таки отводит взгляд и складывает руки на груди. Он не хочет говорить все человеку, с которым работает всего неделю: он может воспользоваться информацией, надавить на больное, предать, сломать. — Что насчет более подходящей для этого разговора обстановки? Сможешь приехать ко мне? — Я не привык находиться вне своего дома и разговаривать с такими, как ты. — Я же хочу помочь, — хмурится Тайрелл. — И я могу понять. Эллиоту становится смешно. Понять? Да неужели? Как такой бизнесмен может понять обычного человека со сломанной жизнью? — Я — не робот, и у меня есть чувства, — говорит Тайрелл. Кажется, Эллиот спросил все это вслух. Ну да ладно. Он все равно не собирался говорить ему что-либо. — Могу тебя поздравить, наверное. Но, знаешь, я не рассказываю о себе, — бросает Эллиот и уходит прочь, не желая больше терпеть присутствие этого шведа. Который, к слову, весь оставшийся рабочий день «незаметно» присматривал за ним. Дома было хорошо: никого нет, солнце почти не попадает, оставляя все в полумраке; гуляет свежий воздух, проникая из всегда открытой форточки; только Кверти дружелюбно поглядывает из аквариума. Эллиот кидает рюкзак на расстеленную с самого утра кровать и падает рядом — он вымотан и разбит. Единственная мысль — постараться сдержаться и не навредить себе, как это часто бывает. А еще нужно поменять повязку на запястье, потому там кровь, и она уже запеклась. Будет немного проблематично отрывать ее от нежной кожи с оголенными, как провода, нервными окончаниями. Но разве это проблема — боль? Для Эллиота нет ничего привычней, чем чувствовать боль: физическую или душевную. Эллиот тянется к комоду, что стоит рядом с кроватью, и выдвигает верхний ящичек, в котором лежат медикаменты, нужные сейчас: бинты и перекись. Достав необходимое, кладет рядом с собой и садится на кровати, пытаясь зубами развязать узелок на повязке. Получается почти сразу, и теперь Эллиоту нужно как-то аккуратно оторвать этот чертов присохший бинт. Он собирается с мыслями и слышит стук в дверь, который его и прерывает. Эллиот не собирается открывать, потому что не ждет никого — он тихо прислушивается, делая вид, что его нет, но стук продолжается, что начинает настораживать. — Эллиот, я знаю, что ты дома! — это гребаный Тайрелл Уэллик собственной персоной. Что ему надо? — Открывай, иначе я выбью эту несчастную дверь, которая и так еле держится на петлях. Эллиот не знает, на что способен этот шведский круассан, но проверять не горит желанием, поэтому нехотя встает и лениво шагает к двери, поворачивая ключ и тем самым открывая. Он не спешит пропускать незваного гостя, поэтому стоит в проходе, загородив собой все, что было возможно загородить своим худым тельцем. — На самом деле, я не знал, что ты дома, но импровизация удалась, — самодовольно лыбится этот швед, пытаясь пройти внутрь, но Эллиот ему не позволяет. — Чего ты хочешь от меня? — прямо задает вопрос Эллиот, желая, чтобы его оставили в покое. — Мы не закончили наш разговор. — Закончили. Тайрелл вздыхает и делает то, что выбивает Эллиота из колеи, поэтому удается пройти: кладет свои ладони на талию Эллиота, чуть сжимает, и сам придвигается так близко, что удается добиться своего. Эллиот испуганно отстраняется и все же отходит. — Так вот, что называют холостяцкой берлогой, — хмыкает Тайрелл, осматривая небольшую квартирку, в которой было мало как мебели, так и уюта, но не для Эллиота. — Моя будет посолидней. — Что тебе надо? — снова спрашивает Эллиот. Но Тайрелл его будто не замечает. Он подходит к его кровати, видит бинты и перекись и снова вздыхает. — Что ты собирался с этим делать? — со всей своей любезностью интересуется Тайрелл, смотря на недоуменного коллегу. — Ничего особенного: просто хотел поменять повязку, — пожимает он плечами и успокаивается. Совсем чуть-чуть. На йоту. — Покажи. Тайрелл подходит вплотную и берет чужую руку, рассматривая нелицеприятную картину: насквозь промокший в крови бинт, превратившийся будто в древесную кору, по которому, постучав, можно даже услышать звук. — Ты собирался вместе с кожей это снять? — Не знаю. — Жди здесь. Тайрелл куда-то уходит, будто знает чужую для него квартиру, и возвращается через пару минут с мокрым полотенцем, с которого капает вода. Хозяин хренов. Нашел полотенце, намочил его, а Эллиот потом стирай. Тайрелл садится на кровать рядом с Эллиотом и снова берет его руку, наматывая полотенце на повязку и аккуратно сжимая, чтобы вода впиталась. — Так будет проще снять. — Да я догадался. Потом они не говорят. Тайрелл ведет себя, как самая настоящая мамочка: осторожно убирает полотенце, а затем так же осторожно разматывает размокший бинт, стараясь не сделать больно. Эллиот молчит, а значит, у него получается. Он громко сглатывает, видя кривые порезы на тонкой бледной руке. Они глубокие и частые, возможно, Эллиот потерял много крови, поэтому Тайреллу становится не по себе: этот парень действительно хотел убить себя. Его что-то остановило, потому что намерения были хорошо видны. Тайрелл опять уходит и промывает полотенце, наблюдая, как кровавая вода стекает в слив, унося с собой прошлую боль. Возвращаясь, он вытирает кровь на руке Эллиота, стараясь не задевать порезы. Очистив кожу, он накладывает повязку, закрывая все порезы, делает узелок, затягивает и, довольный работой, шумно выдыхает. — Куда убрать? — кивает он на остатки бинта и перекись, которую он не использовал, потому что из-за нее чуть засохшая кровь размокла бы, причиняя боль. Эллиот указывает головой на комод. — Зачем это тебе? — спрашивает Эллиот. Он уже не удивляется поведению шведа, а просто хочет знать. — Что именно? — хмурится он в ответ. — Зачем ты интересовался? Пришел? Помог? Зачем я тебе? — Я просто хочу помочь. Я не могу смотреть на то, как страдают другие люди. К тому же, ты очаровательный. — Это неправда, — фыркает Эллиот. — Правда. Если тебе такого не говорили, то не значит, что это не так. Эллиот хмурится. Ему дико непривычно разделять с кем-то свое личное пространство, показывать внутренних демонов и, тем более, слышать комплименты. — Спасибо, — тихо говорит он, опустив голову. Ему немного неуютно от происходящего. — Почему ты благодаришь? — действительно не понимает Тайрелл и замечает на своей серой худи бледно-красное пятно. Наверное, нечаянно прислонил полотенце. — А почему мне не благодарить? — Эллиот говорит тихо и немного надломлено, его поза сжата: руки сцеплены и покоятся на кровати между коленями. — Я никогда не получал помощи, всем было плевать на мое существование. Никого не волновало бы, если бы меня не стало. Одним больше, одним меньше. Слишком незначительная потеря для этого мира, — закончив говорить, он шмыгает носом, чем привлекает внимание Тайрелла, который оказывается еще ближе. — В этом мире каждый важен, и ты не должен так думать о себе, Эллиот. Если тебе необходимо чувствовать себя нужным, то я могу быть рядом. — Он кладет свою ладонь на плечо Эллиота, который вздрагивает, потому что обычно прикосновения к нему не были безболезненными, отчего его начала мучить гаптофобия. — Не хочу быть чьей-то обузой, — произносит Эллиот дрожащим голосом. Он хочет чувствовать себя нужным, но не верит, что такое возможно, поэтому эмоции разрывают изнутри. Он даже не умеет реагировать на подобное, потому что это впервые. — Разве я говорил, что ты — обуза? Я только говорил, что могу быть рядом, потому что не хочу видеть тебя в таком состоянии. И я сделаю все возможное, чтобы исправить это, черт возьми, — говорит Тайрелл воодушевленно и, видя содрогающуюся спину, опускается перед Эллиотом на колени, чтобы взглянуть в его лицо. — Хей, тише. Тайрелл хочет видеть, как Эллиот улыбается, смеется и радуется каждому дню. Но сейчас он плачет. И, наверное, нужно будет пройти через эти слезы, боль, истерики и попытки навредить себе, чтобы цветок наконец зацвел. И Тайрелл сделает это, чего бы это ему ни стоило, потому что один раз он уже оступился. А теперь он заставит эту покалеченную душу жить. Он не даст этому огоньку погаснуть.…Who cares, if one more light goes out? Well, I do.