The rain it falls, filling my eyes Идёт дождь, наполняя мои глаза влагой. Thunder rolls, and covers my cries Гремит гром, перекрывая мой крик. Lightening strikes, Iʼm breaking inside Сверкает молния, сокрушая меня. The storm in me Внутри меня бушует гроза. (Richard Willis — the storm in me)
Теплый ветер колыхал край ее джедайского плаща. Она опустила голову, избегая прямых взглядов людей, стоявших около нее. И их было немного. Всего двое. Сенатор и магистр-джедай — и к каждому званию теперь можно было прибавить приставку «бывший». Оби-Ван стоял около погребального костра. На его лице не было никаких проблесков эмоций, он просто всматривался в одну точку, копаясь глубоко в своих мыслях. Мужчина был явно подавлен, это можно было понять по его глазам, в которых отпечаталась огромная грусть. Оби-Ван и еще магистр Йода — единственные, кто действительно знал, что произошло тогда в храме, кто стоял за массовым убийством юнлингов, кто был тем самым ситхом. Для Падме, по просьбе Асоки, была сочинена отличная байка про храбрость умершего от клинка ситха мужа. Энакин просил спасти Падме, и тогрута исполнит свое обещание, сперва спасши женщину от самого Энакина. Для Амидалы он навсегда останется светлым рыцарем-джедаем, умершим за свои принципы и за орден. Асока даже завидовала ей. Падме не видела, каким он стал, что делал, не видела, как бесконечная синева его глаз превращалась в жерло разъярённого вулкана, становясь цвета огня. Она не видела Дарта Вейдера, и ее светлые воспоминания не будут отравлены осознанием того, что ее муж перешел на темную сторону. У Асоки ничего не осталось: ни прошлой жизни, ни воспоминаний. Они как потухшие звезды, только стоило ей коснуться их — они сразу переставали гореть, оставляя ее одну в темноте. Каждый раз, когда она вспоминала учителя, сразу же перед глазами вставали картинки из их битвы, отравляя все. Тогрута лишилась даже такой простой вещи как воспоминания. «Все умирает. Даже звезды со временем гаснут», — именно эти слова когда-то прозвучали из уст ее учителя. Он часто повторял их про себя. Она кинула взгляд на Оби-Вана: он все еще стоял там, не двигаясь, словно статуя. Сначала, когда они нашли ее среди трупов десятков детей все еще стоящей на коленях перед уже холодным телом Энакина, они не поверили: они не видели ее красных опухших глаз, ран, уродовавших ее лицо, не слышали ее немого крика. В первые минуты Оби-Ван даже осуждал ее, Асока чувствовала, как некая неприязнь просачивалась сквозь его ментальные щиты. Но все резко изменилось, когда джедай нашел записи с камер. Ему сейчас было трудно, но не так, как падавану, который собственноручно расправился с учителем. Никто из этих двоих не представлял, каково ей было стоять около погребального костра и рассказывать красивую ложь, в то время как сердце скручивалось в три узла. Смотреть в глаза женщине, у которой отобрала дорогого человека, и видеть в бесконечной темноте ее карих глаз тоску, понимая, что она сама этому виной. Асока сделала глубокий вдох и наконец перевела глаза на самодельную платформу из дерева. Там ее учитель, или сюда тоже нужно добавить приставку «бывший». Она опять почувствовала, как что-то с огромной скоростью врезалось в грудь, выбивая весь дух, но все же падаван не отвела взгляд от его бледного лица. Губы начали дрожать. Асока поднесла пальцы к голове и сняла небольшое украшение, висевшее на затылке. Почти год назад Энакин немым криком уговорил ее вернуться в место, где ей больше не верили. Было ли это ошибкой? Стоило ли возвращаться и принимать сейчас этот груз за его смерть, если можно было просто уйти, забыть про орден и начать жить новой жизнью? Она просто сделала бы это на год раньше без крови на руках, просто бы ушла, несмотря на просьбы. Асока сжала свою падаванскую «косичку» в кулак, пытаясь распрощаться с прошлой жизнью, только та везде была прямо перед ней: тот костер, ее мечи, плащ — и даже сама Асока являлась пережитком своей прошлой жизни. Она была повсюду, серебряными нитями пронзала все вокруг, оставляя глубокие царапины в душе тогруты. Асока подошла к телу Энакина, пытаясь сдержать слезы, дрожащими руками держа косичку около груди. Она обещала себе больше не плакать — больше никто не сможет причинить ей боли, больше ее никто не предаст, — но с каждым шагом это обещание казалось все глупее, а картинка перед ней все больше расплывалась. Она взмахнула ресницами, и маленькие капельки, словно бусинки, скатились по щекам, падая на сухую траву. Ей казалось, что все слезы уже высохли там, в храме, что вся боль была оставлена в том зале, а в душе был лишь небольшой отпечаток, но теперь ей снова хотелось кричать. От этой лжи, от всего. Она не могла смотреть на Падме, понимая, что бывший сенатор не знает и половины. Женщина с теплотой в глазах жалела тогруту, даря свою благодарность за попытки спасения мужа, даже не догадываясь, что именно Асока убила его, что именно она видела, как угасал свет в его глазах. Она аккуратно положила украшение в скрещенные на груди руки учителя, зажимая пальцы в кулак. Его кожа окоченела, стала полностью ледяной, но Асока все равно держала ладонь, будто пытаясь вернуть тепло. — Прости, — прошептала она, роняя еще несколько слезинок. — Прости за все. — Тогрута на грани истерики: уже немного присохшие раны опять начали кровоточить, все выходило из-под контроля. Колени дрожали, а ей хотелось колотить по твердой поверхности и вопить о помощи. «Умоляю, помогите! Помогите! Избавьте от этой боли!» Она бы предпочла сейчас лежать вместо него, холодной и безмолвной, но зато абсолютно спокойной, без чувства вины, разрывающей на части. Она бы предпочла быть поверженной его клинком, почувствовать жгучий удар бластера, секундную боль, а через миг — пустоту и полную свободу. Тогрута так жаждала этого, потому что она не сильная, какой ее все видели, потому что Энакин был прав: она жалкая, неспособная принять свою ношу с достоинством, думающая, как от нее избавиться. Чьи-то сильные руки оторвали ее от учителя. — Асока, — прозвучал тихий мужской голос, — ты уже ничего не изменишь, — он был полностью спокоен, как всегда, будто ничего и не случилось. Тогрута обернула голову, сдерживая еще одну порцию слез. — Я не могу, — шепотом проговорила падаван. — Даже не проси меня, Оби-Ван, я не могу. Джедай подошел ближе и обнял девушку аккуратно, словно боясь сломать. Ее лицо скрылось в множестве складок ткани, теперь никто не видел, как она расплакалась, насколько она боялась будущего. — Я никогда не смогу понять, что ты сейчас чувствуешь, Асока, — он перешел на почти неслышный шепот. — Никогда не знал и, скорее всего, не узнаю, — его голос начал дрожать. — Но запомни. Это не твоя вина, хорошо? Не твоя, ты не виновата в случившемся, ты лишь сделала, что требуется. А требовалось ли это? Если бы она не медлила? Требовалось бы вонзать меч, прожигая плоть дорого ей человека, если бы девушка одумалась немножко раньше, а не пустила все на самотек? Тогрута знала: Энакин сильный. Девушка верила, что он сможет справиться со всем, и не хотела дергать его понапрасну, надоедая постоянными допросами. Но именно в этом он и нуждался. Именно это бы спасло ему жизнь. Так почему падаван, который всегда привык действовать, теперь стоял в тени и не вмешивался, когда это требовалось больше всего? Почему она ждала до того момента, когда пришлось выбирать: он или жизни миллионов невинных? Тогрута знала. Эгоизм. То, что не свойственно джедаям, было свойственно ей в последний год. Она настолько зациклилась на предательстве со стороны ордена, что просто не видела никого около себя, а когда опомнилась, было уже слишком поздно. «Все умирает. Даже звезды со временем гаснут». Девушка немного отстранилась. — Нет, Оби-Ван, я видела, что ему нужна помощь, я видела, что все далеко не в порядке, но я ничего не сделала, — прошептала тогрута. — Абсолютно ничего… — Не стоит винить только себя, Асока, мы все виноваты в случившемся, — тем же спокойным тихим голосом сказал бывший джедай. — Да, но он умер от моего клинка, — тихо сказала тогрута, делая несколько шагов назад. Ее рука инстинктивно легла на рукоять меча, и в ту же секунду девушка убрала ладонь, словно только что обожглась. Оби-Ван не ответил. Да и не нужно было. Впервые за столь долгое время на его лице отпечаталась грусть. За эти несколько дней еще недавно бодрый магистр-джедай постарел лет на десять. А в серо-голубых глазах читалось: «Мне действительно жаль, что тебе пришлось пройти через это». Ее взгляд скользнул на землю, а губы растянулись в обреченной полуулыбке. Асока вдохнула и медленно направилась к Падме, все еще стоявшей в полном молчании. Тело тогруты не прекращала пробивать дрожь, каждый шаг был болезненным, как будто напоминал, что битва была в реальности, что это не еще один жуткий кошмар, посланный Силой. Все уже произошло. Сенатор Амидала стояла, смотря пустыми глазами куда-то вдаль. Ее здесь не было, она не на Дантуине, ее мысли бороздили бесконечные просторы. Только сама Падме знала, что ей сейчас нужно. Глаза все еще были опухшими, но гордая женщина не плакала при всех, она стояла с высоко поднятой головой, пытаясь держать чувства в себе, и у нее это получалось. Только одно ее молчание сколько стоило. Сейчас женщина должна была плакать, биться в истерике, сползать по стенке от внутренней пустоты, но она молчала. Асока не видела, чтобы хоть одна слезинка упала с ее глаз, не слышала хоть один прерывистый вдох, Падме просто стояла, предпочитая, чтобы ее слабостей не видели. — Что же нам теперь делать? — тихо спросила Асока. — Бейл Органа обещал помощь, но Империя будет искать нас всех. Сейчас нужно залечь на дно и переждать бурю. Он говорит, джедаев выслеживают и убивают, сам канцлер, — она на секунду затихла, — император Палпатин отдал приказ, — впервые за несколько часов женщина отвела взгляд от погребального костра и посмотрела на маленькую перепуганную девочку, у которой вся прошлая жизнь улетела в пропасть. — Асока, ты можешь остаться со мной здесь, на Дантуине. Я буду только рада, — рука бывшего сенатора от сектора Чоммелл легко коснулась ее плеча. Она предлагала остаться в пыточной камере, каждый день смотреть в эти карие глаза и врать, чувствуя, как сама умирает. А возможно, Асока уже умерла, просто сейчас это легкие отголоски, может, она умерла еще там, в храме, стоя на коленях, роняя горячие слезы. Свежий шрам на лице легко заныл, будто напоминая о себе. Она не выдержит, она не выдержит этого, каждый день, каждый час. Однажды тогрута сорвется, однажды все, что было спрятано под маской из благородства, выплывет наружу, вновь принося разрушения, — она потеряет и ее. Когда-то она могла выбирать, кому доверять, а кому нет, кого обходить стороной, а кому можно сказать больше, чем обычному человеку, и вот теперь от всего этого остались лишь крохи: только Оби-Ван и Падме. — Я должна во всем разобраться сама. Прости Падме, но я не могу остаться, не сейчас. — Конечно, — сенатор легко кивнула и опять устремила свой взгляд вдаль. Оби-Ван зажег факел и медленно подошел к костру. Он колебался. Его рука замерла в нескольких сантиметрах от сухой листвы в самом низу конструкции. Еще секунда. Пламя быстро охватило сухие ветки, поднимаясь вверх. Языки пламени с невиданной скоростью заслонили тело Энакина, словно ширмой, полностью поглощая его. Все кончено. Асока чувствовала, как горела вместе с его телом на том костре, как сгорала маленькая девочка-падаван там, глубоко внутри. Глаза начал резать дым. Ей хотелось отвернуться, не видеть этого, но она понимала, что не может.Ночь (Часть вторая)
29 июня 2016 г. в 14:18