Paint it black

— Ты лжец, Льюис. Светловолосый парень, наблюдавший в окно за бушующими (нередкое явление в их краях) волнами океана, поморщился и слегка повернул голову в сторону говорившей. — Ты не лучше. Рикки, сидя на смятых не по правилам фильмов небелых простынях, пожала плечами в ответ на повисшую в воздухе реплику. Она знала, что это было неправильно от слова абсолютно, но Льюис был её персональным лекарством от хандры по поводу не-первого-и-не-последнего расставания с Зейном. Льюис ведь правильный, по стилю олдскульных мальчиков: клетчатые рубашки, очки в особо сложных ситуациях и благородство в синих венах (забывая о (не) изменах Клео). Рикки на правильную не тянула при всём желании, Рикки синонимом был бунт всегда, но подруг раньше не предавала, и этот отвратительный вкус теперь горечью оседал на языке. — Я знаю. Тихим-тихим голосом, так, что МакКартни пришлось напрячь слух, чтобы расслышать. — Ей будет больно, когда она узнает. Льюис в ответ молчал, понимая: что бы он сейчас ни произнёс, это прозвучит ужасно, но от этого не менее правдиво. — Она не узнает. Произнёс — и сразу понял, насколько отвратителен стал самому себе. Но отказаться от Рикки казалось ещё более отвратительным, потому что от неё жизнь начинала играть всеми красками спектра, потому что она раскрашивала пепельно-серые будни в свой блонд, помноженный на оттенок рубинового полусладкого, плескавшегося по вечерам в бокале, зажатом в её тонких пальцах, и сложенный с вечными синими закатами, за которыми она обожала наблюдать. Рикки в ответ промолчала, потому что оба знали, что это ложь от и до. Конечно, Клео узнает. Конечно, ей будет больно. И они оба эгоистичные и отвратительно слабые. Потому что отказать(ся) не в силах.