Paint it black

Перед глазами всё расплывается, являя ей размазанную картину окружающего мира, куда больше похожую на грязное пятно. Голова раскалывается от огненной боли, жгучем обручем сжимающей череп. Пошевелиться едва ли представляется возможным, даже держать веки распахнутыми приравнивается к отвратительной пытке. — Пей, — приказывает отвратительно-знакомый голос, и Джессика не удерживает разочарованного стона: она надеялась, что колёса автобуса избавят её от него. Усилием (не её) воли она сглатывает мерзкое на вкус лекарство, подчиняясь скорее по привычке, и тяжело откидывается на мягкие подушки, позволяя ослабевшему сознанию ускользнуть в чернеющую пустоту. *** Открыть глаза во второй раз оказывается куда легче. — Как ты? — спрашивает Килгрейв, и Джесс в его голосе слышит /участие/ Лживый мудак. Если бы она только могла — размозжила бы его чёртов череп об эту самую стену, которая сейчас зеленеет прямо рядом с ней. Джессика с удивлением понимает, что оттенок, ровно как и вся обстановка в комнате (доме?), является абсолютно точной копией той, что были в её когда-то счастливом детстве. Удивление прокатывается вдоль позвоночника, неприятно щекоча шею, и Джонс пытается сесть, беспомощно хватая руками воздух. Она находит неожиданную опору в крепкой мужской ладони и принимает, наконец, вертикальное положение, сразу же отодвигаясь от Пурпурного Человека как можно дальше. Килгрейв — удивительно — молчит, не предпринимает попытки приблизиться или приказать; наблюдает за её стараниями сориентироваться в пространстве и хоть на десять процентов вернуть координацию движений; получается из рук вон. — Врач сказал пить это каждый час, когда ты очнёшься, — он протягивает ей какую-то зелёную жижу, по запаху очень напоминающую ту, что она пила в прошлый раз, и Джессика смотрит с явной опаской, не делая усилия скрыть это, — Не заставляй меня приказывать, — как-то устало почти /просит/ Килгрейв. Чёртов. Лживый. Мудила. Джессике хочется бросить ему это в лицо, добавив ёмкое «иди нахуй и забери своё пойло с собой», но сил пошевелить языком никаких, так что она лишь смотрит на него с бессильной злобой и залпом опрокидывает в себя отвратительное снадобье непонятного происхождения. И вдруг понимает, что каждое ощущение — её. Злоба — её. Отвращение — её. И даже «как я надеялась, что ты сдохнешь» — тоже её, собственное, личное, персональное. Джессика уже почти не помнит, какого это — чувствовать самостоятельно, не под диктовку, испытывать самые настоящие э-мо-ци-и, возникающие внутри неё, в обрывках её изрезанной души. — Я не хочу больше тебя подавлять, Джессика, — тихо произносит Килгрейв, словно прочитав её мысли, — Я хочу, чтобы каждое сиюминутное желание было твоим. Так ты не сможешь свалить всё на внушение лишь ради того, чтобы не признавать, что между нами всё же что-то есть. — Этого никогда не будет, — отвечает она; а голос хриплый от двухдневного молчания, она думает, что, наверное, стоит начать курить: ей по душе такой тембр. — Посмотрим. *** — Триш, позвони мне, когда получишь сообщение. Я сбежала. Он... отпустил меня. И вроде бы уехал. Я ни в чём не уверена, мне нужен виски и мальборо, но пока что я в безопасности. Люблю.