Роза без лепестков

      Призрак Оперы был человеком. Виконт де Шаньи не сомневался в этом больше ни единой минуты.       – Легче, Марсель! – прошипел он, пока дворецкий накладывал ему свежую повязку на рану на плече – рану, нанесённую никак не призрачным, а вполне материальным стальным клинком, который удерживала рука неплохого фехтовальщика. Не лучшего, потому что победил Рауль, но явно неплохого.       И этот фехтовальщик был человеком. Теперь Рауль разрешил одну из самых главных загадок, связанных с Призраком Оперы: он точно знал, как тот выглядит, потому что видел его своими глазами. Близко, куда уж ближе!       И его кожа нисколько не напоминала пергамент, а глаза – адские угли. Он просто был очень бледным, как человек, который слишком давно не видел солнечного света, а его глаза если и горели, то не адским пламенем, а страстью, яростью и необыкновенной волей к жизни.       Два месяца назад этот человек был здесь, в его спальне, и Раулю теперь очень хотелось знать, что же он успел увидеть… и почему не спешит воспользоваться своими знаниями, раз уж наверняка видел всё. Ему так хотелось честного поединка?       Это было очень странно, потому что до встречи на кладбище у виконта де Шаньи сложились кое-какие представления о Призраке Оперы: он решил, что под маской скрывается преступник, гениальный авантюрист, который хочет таким образом избежать правосудия, да ещё и заполучить Кристин в качестве приятного дополнения. Но если ему нужна Кристин, то почему бы просто не убить соперника, а если нужны деньги и убежище, то почему, с такими-то способностями, не ограбить Национальный банк и не зажить счастливо где-нибудь в Америке?       Что-то отчаянно не сходилось. Гениальный авантюрист оказался хорошим фехтовальщиком, ловким фокусником и, в чём Рауль убедился, побывав на репетициях «Торжествующего Дон Жуана», прекрасным композитором. На зависть много талантов для одного человека. А голос? Кристин говорила, что у Призрака ангельский голос; Лефевр считал его голос обезоруживающим. Так почему же нельзя просто устроить свою жизнь без всяких авантюр, обладая всем этим? Почему этот человек до сих пор ещё не склонил к своим ногам весь Париж, а толпы обожателей не выкрикивают его имя? Почему просто не выйти на свет, почему нужно оставаться во мраке и под маской?       Должно быть, под маской скрыто нечто и впрямь такое, что не позволит выйти на свет. Кристин что-то говорила…       Дворецкий закончил с перевязкой. Рауль вздохнул. Плечо очень горело.       А ведь можно было бы отравить клинок, например. Почему ж ты этого не сделал, Призрак, как-там-тебя-вообще-зовут? У всех людей есть имена; должно же и у тебя быть имя?       – Мадемуазель Даэ прислала вам шоколад, мсье, – сказал дворецкий. – Говорит, что вы такой любите.       – А сама не приходила? – спросил Рауль.       Дворецкий пожал плечами. Виконт вздохнул.       – Ну что ж, спасибо, – сказал он. – Иди, Марсель. Я немного посплю.       Вечерело; за окном всё больше сгущались тени. В воздухе, проникавшем в спальню сквозь неплотно прикрытую балконную дверь, всё больше чувствовалось дыхание приближающейся весны… Рауль поворочался в постели. Он чувствовал себя ужасно. Ещё и Кристин не пришла… почему, в конце концов, она не захотела прийти? И не хочет говорить об их помолвке… Рауль пожевал конфету. Слишком приторно. Они ему и правда нравились? Должно быть, с детства у него слишком переменился вкус.       Тогда и Кристин казалась ему маленькой волшебницей. Он верил, что был влюблён в неё… да, это была детская, ещё совершенно невинная влюблённость, когда они, прижавшись друг к другу на чердаке, ели шоколад и рассказывали друг другу страшные истории.       Спустя годы, когда Рауль уже стал старше, они с Жюлем прижимались друг к другу и ели шоколад совершенно иначе… так же, как мёд и взбитые сливки. Это была уже совершенно другая любовь, и её также окружали совершенно другие страшные истории – например, о том, что обо всём узнает брат Рауля, Филипп. Жюль, впрочем, огласки никогда не боялся: он был смелее, опытнее и старше почти на год. Детство он провёл в закрытой школе для мальчиков, в отличие от Рауля, который получил домашнее образование: Филипп почему-то вбил себе в голову, что младший брат будет очень болезненным и хилым ребёнком, а потому упорно отказывался обращать внимание на тот факт, что у него, на самом деле, железное здоровье. Да он и не чихнул-то ни разу за всю свою сознательную жизнь! Но Филипп был непреклонен и золотую клетку считал панацеей. Так что он и виноват, в конце концов!       И всё же Рауль уже дважды доказал ему, что он неправ: первый – когда не задумываясь нырнул в море за красным шарфом, а второй – когда сблизился с Жюлем, который разрешил томления его плоти и быстро помог наверстать всё то, чему он вполне мог бы научиться в закрытой школе для мальчиков. Осталось в одиночку поймать злодея, который терроризирует Оперу… хотя бы просто ради того, чтобы понять, почему он это делает.       Почему носит маску…       Почему ничем не выдал своего присутствия, когда видел их с Жюлем…       Что он вообще об этом думает?       Как-то незаметно для себя Рауль ухитрился заснуть. А когда неожиданно проснулся посреди ночи, то увидел рядом на подушке перевязанную чёрной лентой розу без лепестков и записку. У него уже была одна такая – лежала в зелёном конверте. Тот же изломанный почерк, те же красные чернила, только текст теперь другой:       «Выздоровления! П.О.».       А ещё в коробке не хватало второй конфеты, хотя виконт ясно помнил, что съел только одну. Ну и вот что, что это должно было значить?!       Конечно, ночью он больше глаз не сомкнул.       А утром – помчался в Оперу:       – Теперь у нас есть отличный шанс поймать нашего хитрого друга!       Откуда же он тогда знал, что «друг» и вправду окажется настолько хитрым, что сумеет поймать его самого?