Роза без лепестков

      Поцелуй был голодным и очень долгим – казалось, любовники истосковались настолько, что целую вечность не могли оторваться друг от друга. Наконец Рауль прижался к раме зеркала, тяжело переводя дыхание.       – Я и не знал, что ты так... соскучился, – шумно выдохнул он, не открывая глаз.       – Ты не скучал? – Призрак откинул волосы с его лица.       – Всю ночь не спал, – вздохнув, признался виконт. – Это было очень тяжёлое испытание.       Испытание заключалось в том, что весь предстоящий день они провели порознь. Призраку нужно было вернуться в Оперу, Раулю – просто заняться чем-нибудь в его отсутствие. И оказалось, что после десяти дней, которые они прожили бок о бок, не так уж это и просто, как хотелось бы.       Эрик фыркнул:       – Надо же! Идём.       Он увлёк Рауля в потайной коридор, взял со стены факел. Зеркало закрылось.       – А ты? – на ходу спросил виконт.       – Спал как убитый, – отозвался Призрак. Потом помолчал и добавил: – Нет. Я вру. Бродил внизу, как неприкаянный, разбил вазу и утопил занавес в озере. Пытался убедить себя, что ещё две или три ночи, и это пройдёт, хотя сам в этом не уверен... так и должно быть? – он взглянул на Рауля. – С тобой бывало такое раньше?       В его голосе прозвучало отчаяние. Рауль вздохнул и взял его за руку.       – Раньше нет, – сказал он. – То есть, расставаясь утром, конечно, скучаешь, но потом находишь какое-нибудь занятие, и к обеду всё снимает как рукой. Я всё думал: а что, если тебя здесь ждут? Если схватят, если выследят? Ну или если ты сам передумаешь и решишь, что Опера тебе больше ни к чему... и я тоже.       – А, думал, легко отделаешься?       – Да-да, потому-то и дрожу от предвкушения... Мы поплывём на твоей лодке?       – Да, на ней. Шест не дам!       Рауль пожал плечами:       – Ладно, успею ещё подержаться за что-нибудь другое... (Эрик покосился на него.) Кстати, а как ты узнал про то, что наши красноречивые директора состоят чуть больше, чем в профессиональных отношениях?       Призрак усмехнулся:       – Мне поведал об этом портрет в их кабинете. – И, в ответ на удивлённый взгляд Рауля, пояснил: – Да дырки у него в глазах, дырки.       – Ого, – Рауль засмеялся. – Как в романе! Держу пари, Фирмен сверху.       – С переменным успехом... Смотри под ноги! Мы выходим к озеру, здесь сыровато.       Виконт послушался.       – Ну хоть руку на уровне глаз держать не нужно, – вздохнул он. – Плечо затекает, и чувствуешь себя по-идиотски… А потом в самый нужный момент просто забываешь об этом, и ты оказываешься за спиной. Так близко…       – Чтобы набросить петлю тебе на шею.       – А что? Это было волнующе.       – Оказаться на волосок от смерти? Неужели?       – Почему от смерти? От тебя. Хотя если вспомнить твой костюм на маскараде… – Рауль засмеялся.       Так, перебрасываясь фразами, они дошли до берега озера. Призрак шагнул в лодку и протянул руку виконту. Потом, усадив его на вышитых подушках, разбросанных на носу лодки, взялся за шест, оттолкнулся от берега, и лодка двинулась с места. Рауль чуть слышно охнул. Повернувшись, чтобы смотреть вперёд, он вглядывался во мрак, в зыбкий туман над озером. Свет фонарей, закреплённых на носу лодки, озарял высокие, мрачные, таинственные своды подземелий Оперы.       Точно так же он озарял и самого виконта де Шаньи – изящный поворот его головы, белокурые волосы, рассыпанные по плечам, и шею, наполовину скрытую шёлковым платком. Он не знал, но мысленно Эрик уже целовал её...       О да, он многого не знал, многого не замечал в мальчишеском своём восторге, в своей неприкосновенной красоте, в солнечной радости, которую излучал каждый миг. Он многого не знал и в речах директоров многого, вероятно, не слышал.       А Эрик, Призрак Оперы, слышал каждое слово. И, всем болезненно чутким своим существом, не верил каждому из них.       Только создания тьмы знают, когда стоит поглубже забиться в свою нору. Они чуют, потому что это дано им в большей мере, чем всем остальным.       Но и Рауль что-то заподозрил. Насмотревшись, наконец, на туман, своды и озеро, он повернулся к Эрику:       – Что-то случилось?       Призрак размеренно продолжал грести:       – Смотрю на тебя. Ты против?       Рауль покачал головой:       – Нет, просто... я думал, мы поговорим.       – О чём?       – Не знаю. Возможно, о том, что после этого разговора мы повисли на волоске? – он стал серьёзным, глаза тревожно заблестели. Неужели тоже что-то понял? Нет, только не сегодня! Если решать проблемы, то не сейчас... – Эрик, они слишком легко согласились. Тебе не кажется?       – Мне не кажется – я убеждён, что так и есть, – Эрик продолжал грести. Спокойно. – Мы ведём свою игру, они пытаются вести свою. Одна беда: я смогу выжить без Оперы. А вот что станет с Оперой без меня... Лефевр это понимал. Им, видимо, только предстоит понять.       – Что ты хочешь сделать?       – Ещё не знаю; только старые фокусы нам больше не помогут. Я больше не всемогущ в их глазах и, боюсь, никогда не был. Лефевр разбирался в искусстве, они далеки от него. Лефевр был одинок, их двое. Лефевр был умён, а они просто два надутых идиота. Между прочим, в театре тоже не любят их.       – Откуда ты знаешь?       – Я целый день потратил на то, чтобы разведать обстановку. Для чего, по-твоему, мне был нужен этот день?       – Чтобы отдохнуть от меня?       Эрик фыркнул:       – О да, конечно! А заодно от возможности выспаться и по-человечески поесть. Опера закрыта, так что в буфете шаром покати, а рабочие, которые чинят потолок, едят какое-то непереносимо мерзкое варево – на вид и особенно на запах. Попробовать это оказалось выше моих сил.       – Тебе что, совсем нечего есть? – Рауль ужаснулся.       – Хлеб, сыр и бутылка токайского. Если нам не хватит этого до утра, пойду к Туанетте и скажу, что ты умираешь от голода. Тебя она, вероятно, пожалеет.       – Или скажет, что так мне и надо, – засмеялся Рауль. – В любом случае, токайским перед этим увлекаться не стоит...       – Я никогда не увлекаюсь, – отрезал Призрак. – И не терплю пьяниц: они теряют человеческий облик. Мой отец становился одержимым, когда напивался, причём одержимым, по всей вероятности, грязной свиньёй.       – Ты помнишь своего отца? – Рауль удивился. Это было хорошо: если смеётся, если удивляется, значит, отвлёкся, значит, сейчас не тревожится. Больше всего Эрику нравилось отвлекать его прикосновениями: можно было чувствовать, как расслабляется его тело, как уходит мучительное напряжение, как дыхание становится лёгким... Можно остановиться на этом – или долго ещё не останавливаться.       Словом, что греха таить? Гостеприимством в особняке де Шаньи Призрак Оперы пользовался с удовольствием, чем дальше, тем больше. Слишком уж его интересовал хозяин дома... Чем дальше, тем больше.       – Мой отец умер, когда мне было шесть или около того, – Эрик вывел лодку вправо. До дома оставалось совсем немного, можно было говорить – всё равно, о чём. – Он был каменщиком, почти всё время пропадал в городе на заработках, а когда возвращался, непременно напивался до скотского состояния, хотя, насколько я знаю, до моего рождения вовсе не пил. Я слышал обрывки ссор, я помню их… думаю, что это правда. Не думай, что он пытался избить или убить меня – нет, честь от меня избавиться принадлежала моей матери, уже после его смерти. Она была ещё молода, и ей, конечно, хотелось выйти замуж… сбежать с любовником ночью, прихватив с собой всё самое ценное, что было в доме, безусловно, было очень гуманно по отношению ко мне. Не знаю, жива ли она до сих пор и не хочу знать; но если в ней оставалось хоть что-то человеческое, лучше бы ей вовсе умереть или лишиться памяти. Это всё, что я знаю о своей семье; можешь больше не расспрашивать меня.       – Хорошо, я не буду.       – И да, прости: говорить об этом сейчас не стоило. Зато теперь ты знаешь, почему я не помню ни своей фамилии, ни места, где родился. Моя биография, если она кому-то потребуется, будет очень скудной.       – Это несправедливо, – тихо сказал Рауль.       – Это ещё что! Большинство из тех, кто находится в Опере, не признаёт меня мной.       – Тебя тобой? Как это?       Эрик вздохнул. Признаваться в позоре всей своей жизни или нет? С другой стороны, нельзя исключать, что это может быть ему на руку, то есть, обстоятельства складываются удачно. И всё же...       – Актёр, который заменил Пьянджи на премьере, кто угодно, но никак не Призрак Оперы, – сказал он. – Он, то есть, я...       – Что?       Эрик скривил рот.       – Не дотягиваю, – сказал он. – Мелковат! Не произвожу впечатления, вот что!       Его возглас эхом отразился от каменных сводов. Рауль вздрогнул.       – Они что, слепые? – спросил он. – Как это так? Ты – и не производишь впечатления?! Чем они были заняты во время премьеры, что не видели...       – Они видели, – перебил Эрик. – Как актёр – произвожу, да, но как Призрак – нет. По их мнению, это всё директора, которым нравится привлекать к театру внимание и завлекать публику скандалами. И публика-то пойдёт, только если они хотели обмануть тех, кто знает Оперу наизусть... Не представляешь, как мне хотелось перевернуть вверх дном всю эту чёртову артистическую! Но потом я подумал, что это к лучшему. Пусть для них я буду актёром, который изображает Призрака: им незачем всё знать. К тому же, не придётся задумываться, как сделать так, чтобы они не приняли меня за меня же. Я же притворяюсь! Пусть видят, пусть поражаются моему мастерству! Будь оно проклято... И да, мы почти на месте.       Рауль обернулся.       – Но разве мы плывём не в тупик? – спросил он. Призрак ухмыльнулся и шестом отыскал на дне знакомую выемку, уходящую прямо под стену. Он хотел увидеть своего любовника восхищённым, застывшим в изумлении...       Несмотря на все слухи, которые ходили, ходят и когда-либо будут ходить в театре, он один может быть хозяином этих подземелий. Никто больше!       И Рауль замер, раскрыв рот, когда увидел, что плотный занавес, издали в точности имитирующий камень, распахнулся и поднялся перед ними, открывая решётку – ту самую, к которой он, беспомощный, так недавно оказался привязан; и решётка поднялась, а за ней из воды стали подниматься, один за другим, высокие канделябры с множеством горящих свеч... Виконт глядел по сторонам, удивлённый и радостный, как ребёнок, до тех самых пор, пока они не пристали к самому подземному жилищу и Эрик не выскочил из лодки, воспользовавшись для опоры шестом. Затем, свободно вздохнув и прислонив шест к стене, он подал руку своему возлюбленному:       – Вылезай.       – Как они не гаснут под водой? – спросил Рауль, ухватившись за его руку. – Никогда такого не видел... Нет, правда! Как ты это сделал?       – Хочешь всё знать? – Эрик усмехнулся. – Учти: если узнаешь тайну, это перестанет быть для тебя чудом.       – Что поделать? – Рауль обнял его за шею. – Хочу.       Властным движением Эрик притянул любовника к себе, прижимая вплотную.       – А что взамен? – спросил он. Рауль улыбнулся и подался вперёд, чтобы прильнуть губами к его губам.       Поцелуи с ним всегда были изумительными: только за то, чтобы ощущать его тело в своих объятьях, можно было продать душу. О каких мелких секретах шла речь? Вздрагивая, Эрик на ощупь отыскал и сжал ягодицы виконта; Рауль с удовольствием упёрся бёдрами ему в бёдра, выказывая и желание, и нетерпение. Как он пристрастился к этому! Как они оба пристрастились друг к другу... Оторвавшись от поцелуя, пока пол окончательно не ушёл из-под ног, Эрик с сожалением произнёс:       – Воздух... они загораются от соприкосновения с воздухом. Это просто химия... (Рауль, улыбаясь, кивнул: раскрасневшийся, с сияющими глазами.) Пойдём наверх?       – Я бы предпочёл прямо здесь, но вряд ли на полу нам будет удобно, – виконт поцеловал его в уголок рта. – Так что да, пойдём, – он потянул Призрака за руку. – Надеюсь, там ещё осталось масло? Иначе нам придётся довольствоваться слишком немногим, а я умру от горя, если в самом скором времени не почувствую тебя в себе. Это ощущение... ни с чем не могу его сравнить.       Это было уже слишком! Эрик сжал его руку:       – Хватит! Что ты говоришь?       Виконт озорно взглянул на него:       – То, что говорят любовники, когда остаются наедине, конечно же. А что ты хотел бы услышать?       Эрик выдохнул.       – Как можно меньше слов, – прошептал он. – Ты, демон-искуситель…       И Рауль понял его на удивление верно: торопясь наверх, больше он не задал ни единого вопроса. Не отвлекал. Ну а уже наверху словам он предпочёл поцелуи… точнее, Эрик предпочёл это за него. Или они оба предпочли. Какая разница? Главное, так можно было гладить, ощупывать – и, наконец, раздевать друг друга, так что когда они наконец-то очутились в постели, за пологом, одежды на них обоих не осталось ни клочка.       – На самом деле, масла в лампе больше нет, – шепнул Эрик Раулю куда-то в шею, с наслаждением чувствуя, как юноша вздрогнул от этих слов. – Оно здесь.       И вытащил бутылочку из-под подушки.       – Ах ты!.. – засмеялся виконт и шлёпнул его по руке. Эрик тотчас схватил его за шею, куснул за ухо в шутку – и услышал стон, вряд ли связанный с болью. – Сделаешь это?       – Да, если ты соизволишь ноги раздвинуть, – Эрик шлёпнул его по внутренней поверхности бедра.       – Ох, прости, – повинился Рауль и расположился на подушках, согнув колени – бесстыдный, возбуждённый, открытый. – Так лучше?       – Сейчас узнаешь, – пообещал Эрик, разогревая масло в ладонях.       Он кое-чему научился за неделю, хотя, казалось ему, чтобы в совершенстве освоить эту науку, вечности не хватит. Но приятно было и без совершенства, приятно было уже сейчас; и Рауль, закрыв глаза, вздыхал, чувствуя, как скользкие от масла пальцы гладят его между ягодиц, настойчиво кружат около входа, надавливая и расслабляя, проникая внутрь, наконец... Ради того, чтобы видеть выражение его лица сейчас – предвкушение, лёгкое удовольствие, волнение – стоило запастись терпением на лишнюю пару минут! Тем более что, не выдержав, он сам обнял Эрика, потянул его к себе и прошептал:       – Я и вправду ужасно скучал...       И, застонав, вцепился ему в плечи: Эрик вошёл в него, постепенно, сдерживаясь, придавил собой... замер, переводя дыхание. Ему самому было и тяжело, и очень жарко, и очень сложно не сорваться вот прямо сейчас – он даже пожалел, что не погасил свечи: столько, наверное, было написано у него на лице и муки, и наслаждения, которого даже маска не могла скрыть... а ведь когда-то он думал, что сможет оставаться бесстрастным и держать себя в руках, что бы ни случилось. Но нет...       Не тогда, когда его сжимает в объятьях обнажённый, сам ошалевший от переизбытка ощущений Рауль де Шаньи.       Он подался назад, толкнулся глубже, до напряжения в ягодицах; Рауль ахнул: «Боже, ещё!» И Эрик готов был его слушаться, долго, как никогда.       Это было дико, но он и вправду соскучился.       И его мучило желание владеть этим телом до самозабвения, до потери чувств. Рауль вздрагивал, стонал, искал его поцелуев – Эрик отдавал их с жадностью: я здесь, я твой, получи меня всего, – и толкался, толкался, двигался... Рауль охал, сладко сжимая его внутри. Отдаваясь, он тоже себя не помнил. Но по временам, когда он открывал глаза, взгляд его был полон обожания.       Вдруг он вздрогнул, сперва слабо, потом сильнее, и на его лице появилось почти страдальческое выражение. Прошептав что-то невнятное, он глотнул воздуха, ахнул, его внутренние мышцы судорожно сжались, и снова, и он рванулся у Эрика из рук...       Но Эрик уже знал, что к чему. В конце концов, этого и добивался. Так что Рауля, конечно, он не отпустил...       Но и себя удержать не смог. Тяжкая дрожь скользнула по позвоночнику, он застонал, и...       Рауль вскрикнул, окатив ему живот своим семенем.       И Эрик излился внутрь него. Это был удар по нервам – такой мощный, что всё тело отозвалось сокрушительным финальным аккордом. Наступило бессилие, стало безумно хорошо...       В голове зашумело; он слепо ткнулся губами Раулю в шею. Тот обнял его, так же бессознательно и на ощупь. Теперь в тишине слышалось только их дыхание, сбивчивое и неровное, да тихий плеск подземного озера, потревоженного чем-то. Возможно, наверху, на улице, за пределами Оперы, шёл дождь. В конце концов, уже неделю как в Париже началась весна.       Чуть погодя Эрик улёгся навзничь; Рауль прижался к нему, пробормотав, что до утра с постели не встанет. Призрак фыркнул:       – А кто сказал, что до утра я тебя отпущу?       – Не отпустишь, да? Ох, как хорошо! – виконт устало засмеялся, зевнул, потом постепенно задремал. Глядя на него, Эрик тоже позволил себе закрыть глаза и отпустить измученный, опустевший разум. Толку сейчас ни в чём не было...       Проснулся он скоро, судя по тому, что свечи почти не обгорели, и, оставив спящего любовника, побрёл вниз. Спросонья его немножко пошатывало, но в целом он чувствовал себя отдохнувшим. Теперь ему хотелось освежиться – и, прежде всего, снять парик, в котором было ужасно жарко. Но у себя в ванной он, по крайней мере, может ходить как хочет.       Да, нужно же нагреть столько воды, чтобы её хватило на двоих... Призрак вздохнул. Подобно многим людям, он слишком быстро привык к хорошему. Теперь приходилось отвыкать и снова начинать целиком заботиться обо всём вокруг себя, причём даже в такие моменты, когда хотелось просто лечь и не просыпаться до самого утра.       Этот мальчишка совсем его разбаловал. Раньше он не знал подобной лени. Но он и многого другого не знал... вот этого чувства, к примеру. Или как это, думать о том, что Рауль спит там, наверху, в постели, которая сейчас принадлежит им обоим. Это было безумием, но сердце грело.       Неужели ему придётся отвыкать и от этого?       Если его действительно собираются арестовать при подписании контракта, или позже, или даже раньше, пожалуй, что этот день и эта ночь могут стать для них последними. У него есть три варианта: сдаться, бежать или умереть, хотя он не был уверен, что и два первых не сводятся к последнему, только, возможно, иными путями. Идея с побегом была бы хороша, будь он свободен от любых привязанностей, как это было раньше, а сейчас...       Один безвестный урод, у которого нет даже фамилии, ещё может затеряться в толпе. Но вместе с виконтом де Шаньи, у которого такой брат, что из-под земли его достанет – нет, и речи быть не может. А притвориться, что ничего не было, и просто исчезнуть – чем бы до этих пор он ни запятнал себя, настолько чудовищного поступка на его счёту ещё не было. Он сам себя не простит; а эта жизнь...       Что в ней проку? Даже его Опера завершена, и с ней всё, что было раньше, подошло к логическому завершению. Теперь его ожидало что-то другое – он словно ощущал это на кончиках пальцев.       Либо это, либо ничего; но Рауля он не покинет.       Он нагрел воды, выкупался, отдохнул в ванне и даже вымыл волосы. Потом привычно ужаснулся, глядя на себя в зеркало, и досуха растёрся полотенцем. Чтобы волосы высохли, требовалось чуть больше и времени, и терпения, но сейчас Призрак располагал и тем, и другим. Покончив и с этим, он отложил полотенце и вздохнул: ну вот, можно взять в кладовой что-нибудь поесть (было бы что!) и возвращаться наверх.       Однако он поторопился. Уже взявшись за ручку двери, Эрик услышал, как скрежещет, отодвигаясь, зеркало – а после шаги тихо простучали по каменному полу. Кто-то пробрался в его дом через тот самый ход, через который когда-то сбежала Кристин, прямо в подвенечном платье. И этот кто-то теперь бродил внизу, осторожно: крался вдоль стены. Хочет поискать наверху? Ну что ж, пусть поищет... Призрак ухмыльнулся. На нём был халат, с поясом; пояс годится.       Шаги проследовали мимо ванной: незваный гость направлялся наверх. Возможно, он и дверь не заметил... Эрик выглянул с поясом в руке: так и есть, высокий мужчина с вьющимися светлыми волосами крался наверх, держа перед собой револьвер. Эрик беззвучно усмехнулся: не поможет. Повторяя шаги противника, он дождался, пока тот занесёт ногу на ступеньку, – и набросил пояс ему на шею.       Револьвер ударился о ступеньку и пальнул в стену. Наверху вскочил Рауль. Перепуганный, абсолютно голый и босиком, он бросился к лестнице, запнулся, но успел увидеть...       – Нет!!! – завопил он. – Нет, Эрик, нет!!!       Но Призрак и так не собирался ничего делать: когда он рванул противника с лестницы и развернул к себе, от удивления у него разжались пальцы.       Он узнал Филиппа де Шаньи – узнал в лицо, узнал по блеску глаз, ледяных и серых, но таких же яростных, какими были во время поединка глаза его младшего брата.