Роза без лепестков

Эпиграф: Но жизнь — дуэль. Чего же мы хотели? (с) любимый советский кинофильм

      Ни по каким делам Филипп де Шаньи не поехал.       Дела у него, разумеется, были – в частности, не мешало бы заехать к банкиру. Будучи человеком рассудительным и разумным, Филипп предпочитал твёрдо знать, в каком состоянии находятся его счета и как движутся на них средства – тем более что теперь он был женат.       Но в другой раз. Не сегодня.       Не поехал он и домой. Эмма была права: со дня их возвращения в Париж он действительно старался как можно реже появляться дома. Не хотелось ему возвращаться туда, где его ждала такая семейная жизнь. Будучи человеком всё-таки опытным, поначалу он надеялся, что возникшее между ними расстояние утихомирит Эмму и хотя бы слегка поумерит её капризы.       Правда, теперь он начинал понимать, что не учёл одного: Эмма не была его любовницей – она была его женой. Вместо того, чтобы испугаться охлаждения, она вдруг заявила, что у неё есть законные права, а у него – обязанности по отношению к ней. Для чего она выходила замуж? Для чего он давал ложные клятвы у алтаря? Чтобы бросить её и опять заниматься своей проклятой Оперой?!       Филипп посмотрел на неё задумчиво. Дело происходило за ужином, так что у него, к счастью, был повод не отвечать не прожевав как следует.       Не зарабатывать же ему, помимо головной боли, ещё и несварение?       В женских истериках он понимал не так много: он толком не успел узнать их. Во-первых, его не в чем было упрекнуть: спокойный, обходительный, внимательный и неизменно верный – ему ни к чему были десятки женщин одновременно, – он просто не давал для них повода. Во-вторых, всего перечисленного он ждал также по отношению к себе, и если не находил этого, то пустых надежд не питал и долгих прощаний не любил.       Он даже не огорчался, что за ним закрепилась репутация человека с холодными глазами и ледяным сердцем. И закоренелого холостяка, который никогда не изменит своим привычкам…       Привычки. Вот оно что.       – Оперой занимается Рауль, – сказал он наконец. – Он мой брат, и я помогаю ему.       – Он уже давно не ребёнок! – резко отозвалась Эмма. И поджала губы.       Вот оно что…       – И я должен бросить его на произвол судьбы? – спросил Филипп. – Он мой брат и единственный наследник; других не будет, ты с самого начала знаешь это. Я должен быть уверен, что с ним всё будет хорошо, и пока я не увижу этого – я буду занят всем, что важно для него, в том числе и Оперой. Без меня и так случилось слишком много. Прости.       Эмма посмотрела на него – без капли сочувствия. Филипп видел, что она раздражена. Видел, что она почти в ярости.       Того, что он, измотанный после целого дня в разъездах, спустился, чтобы поужинать с ней, она, конечно, даже не заметила. Так-то!       – Ты увёз меня из Англии, чтобы…       – Вот уж нет! – Филипп взорвался. – Я не увозил тебя из Англии! Ты знала, что тебя ждёт, если ты уедешь со мной, дорогая, и согласилась на это сама. Так что винить меня…       – Я думала, у меня будет муж!       – Он у тебя есть, но у него, – Филипп поднялся из-за стола, – по-прежнему есть своя жизнь и свои дела, Эмма. Помимо тебя!       Он швырнул салфетку и вышел. Ни о каком продолжении ужина не могло быть и речи! От усталости у него под ногами пол гудел, но по коридору он мчался как бешеный. Только в спальне, хлопнув дверью и наконец-то оставшись один, он почувствовал себя неважно. Грудь сдавило, как в тисках, перед глазами поплыло, и, не имея сил вдохнуть, Филипп де Шаньи опустился в кресло.       Вот уж женился так женился. Молодец.       Хуже всего – он даже не понимал, где ошибся. Его разум отказывался воспринимать, как так вышло.       Когда-то Эмма казалась ему идеальной.       Она не ждала никакого принца на белом коне, не мечтала быть матерью большого семейства, не думала, что в браке её ждёт что-то сказочное, и вообще относилась к мужчинам и самой идее замужества без иллюзий. Он надеялся, что обретёт в ней союзницу, надёжную спутницу, такую, чтобы остепениться – и сделать это красиво; и, может быть, если ей вдруг захочется ребёнка – потому что женщины, что бы ни говорили, обычно хотят детей… он предложил бы ей подходящую воспитанницу. Маленькую девочку, которой нужна мать. Так почему же вдруг теперь…       Он даже не понимал, зачем он ей, неотступно рядом. Разве не устала она от него за время их свадебного путешествия? Ему казалось, что устала. Она была очень нервна… и он думал, что даже как мужчина докучает ей – что ж, хорошо. Возможно, ей просто нужно время. Она же, чёрт побери, не из Оперы. Не ветреная девица! Она порядочная женщина, и физическая близость для неё – что-то вроде тяжкой необходимости, прежде всего для зачатия детей. Откуда ей знать что-то другое?       Или он не мужчина – во всяком случае, не с порядочной женщиной, раз с ним она таковой и остаётся. Не со своей женой. Когда-то он удивлялся таким историям, не верил им и посмеивался; но теперь понимал: да, такое бывает. Причём не просто так!       Он понимал, почему среди представителей знатных семейств вошло в моду жениться на балеринах. Разумеется, их жёнам после замужества пришлось оставить сцену – но взамен своей короткой карьеры они приобретали гораздо больше. Всё честно.       Филипп поддался бы моде, если б мог, но… ему вдруг подвернулся шанс поступить совсем по-другому. Именно в тот момент, когда он не ждал. И не был готов. И не хотел. Но он положился на голос разума, как казалось ему…       Или на голос страха. Что он наделал?       И назад пути не было. Он не мог отослать Эмму в Англию просто потому, что не сумел поладить с ней! Он же дал клятву.       Он знал, на что идёт.       А может, на что-то ещё надеялся.       Филипп сидел в кресле, пока не начал дремать. Идти к жене и желать ей спокойной ночи он не собирался. Да что там, его всего передёргивало от этого слова – «жена»! Боже, он женат! Как он мог на это согласиться? И почему совершенно естественное, совершенно благое намерение должно его убивать?       Этого он не знал.       Он мог только надеяться, что с Раулем всё будет в порядке. В конце концов, для Рауля он сделал самое главное…       Нет. Ещё не сделал. Только начал.       А когда закончит – Рауль, если ему так угодно, будет любовником гениального музыканта, а не преступного гения. Теперь уж точно. Эрик, Призрак Оперы, избавится от угрозы разоблачения, каторги или тюрьмы, получит честное имя… и тяжёлые кандалы ответственности.       Впрочем, они уже и так на нём, и он не жалуется. Это в нём и замечательно. Никакого стремления к лёгкой жизни. Никакого безделья. Никакой пустоголовой безнравственности. Ни малейшего сходства с Жюлем Ферро… за тем пугающим исключением, что к ним обоим потянулся Рауль.       Однако Эрик его хотя бы любит и не опустится до шантажа и вымогательства. Это уж точно. Другое дело… если ему удастся добиться известности – и ведь непременно удастся! – его внимания могут возжелать те, кто прежде ни при каких обстоятельствах и не подумали бы. В подземельях Оперы у Эрика не было особого выбора, как устроить свою жизнь (или хотя бы один свободный вечер), но когда он окажется на сцене, выбор у него появится.       Остаётся только надеяться, что он поведёт себя как честный человек и не разобьёт Раулю сердце. Потому что если нет, если Филипп вдруг в нём ошибается – вот тогда будет не грех его и пристрелить.       Филипп вздохнул. Трудно быть хорошим братом. Невообразимо трудно, если возможности вполне обычные, человеческие, и никакого всемогущества.       Директора его испугались, впрочем. Точнее, испугался впечатлительный Андре. Фирмен, более спокойный и рассудительный, чем партнёр (почти супруг, если бы только позволял закон, Филипп знал), просто спросил:       – Ну вам-то это зачем?       Филипп улыбнулся. С Фирменом можно было иметь дело. Главное – обсудить выгоды.       – Я вам предлагаю, – сказал он, – благоденствие. И, конечно, внимание публики. И никто, даю вам слово, ни одна живая душа не отпустит в ваш адрес ни малейшего замечания, не проявит подозрительности, не поставит ваше дело под угрозу. Я, конечно, не стану утверждать, что с другим тенором на сцене «Опера Популер» рухнет. Давайте будем реалистами. Но и того, что она не сгинет в бесславном унынии, я обещать не могу.       Директора переглянулись.       – Что вы имеете в виду, мсье? – спросил Андре. Вот его прибыль уже не столько интересовала. Ясно, почему Фирмен решил приобрести именно оперный театр, подумал Филипп.       – История о премьере «Дон Жуана» застала меня в Шамони, – сказал он. – И вовсе не потому, что в ней замешан мой брат. О вашем Призраке, господа, слышали все. О нём писали в газетах. Он притягивает к вам публику, которая жаждет не столько прийти на спектакль – спектакли идут в театрах по всему Парижу, – сколько столкнуться с неизведанным.       – В последний раз они чуть не столкнулись с люстрой, – ворчливо напомнил Фирмен.       – Ну так и прекрасно! – воскликнул Филипп. – То есть, безусловно, да, ужасное происшествие, – поправился он. – Кошмарный случай. Хорошо, что никто не погиб. Просто чудо произошло, правда? «Опера Популер» оберегает добрый гений…       Директора переглянулись.       – Театр с Призраком? – спросил Андре. – С Призраком на сцене?       – Не обязательно, – Филипп откинулся в кресле. – Думаю даже, что нет. Это слишком, мсье. У Эрика есть своя биография, и она довольно занимательная. Я знаю.       – И выглядит он занимательно, – пробурчал Фирмен.       – Впечатляет, – отозвался Филипп. – Впрочем, вам-то я зачем говорю? Вы же его видели…       – И слышали! – Андре поёжился. – Манеры мсье Фантома вам, возможно, по душе, дорогой граф, но всех прочих людей от них в дрожь бросает. Я себя причисляю к большинству. Да, и ведь к тому же: что прикажете делать с мадемуазель Даэ? Как она-то ко всему отнесётся?       – О, думаю, она будет очень рада, – сказал Филипп.       – Рада?! – переспросили директора в один голос.       Филипп улыбнулся.       Как же он любил совершать невозможное!       Наверное, потому что для него этого невозможного никто совершать не торопился.       Он подумал о мадемуазель Даэ.       Всё-таки жаль, что Рауль не женился на ней. Было бы просто замечательно, если бы она освещала своим присутствием его жизнь – и Филипп был бы счастлив иметь такую невестку. Он не сомневался бы ни на минуту, что Рауль в хороших руках…       Например, потому, что Кристин умела вовремя уйти.       Эмма на её месте, в подземельях, убила бы обоих. Перестреляла бы, как крыс. Или привела бы жандармов. Филипп знал: она так просто поле битвы не оставит… и то, как легко бедная и беззащитная жертва превращается в фурию, знал тоже.       Он знал женщин, вот в чём дело. Брак помог ему расставить последние точки и полностью дорисовать карту – нанести непроходимые тропы, иссохшие реки, отравленные болота, кишащие змеями. Ледяную пустошь и даже геенну огненную. Ну и так далее. Край, куда он забрёл, лежал где-то здесь. И Филипп знал, что из этого путешествия не вернётся.       Что же будет с мадемуазель Даэ?       Как и Эрик, она окажется на сцене. Как и Эрик, получит право выбирать… или не такое уж. Она ведь женщина! А у женщин, как правило, не такой уж безграничный выбор.       Быть женой или любовницей. Или – мысль, от которой у Филиппа действительно начиналось несварение, – беззащитной жертвой, лишённой покровителя, который мог бы отогнать особенно назойливых поклонников. Есть ведь такие, которые не остановятся ни перед чем...       Лучше бы ей было оставаться помолвленной с Раулем! Или…       Или нет. Филипп даже не знал.       Чего хочет она? На что она надеется? Что понимает в свои семнадцать лет? Понятно, что сейчас она хочет только петь и ничего больше. Ну а потом, потом? Как она представляет своё будущее?       Это было единственное, о чём Филипп с ней словом не перемолвился. Сначала он ещё думал: ему-то какое дело? Она не ребёнок, она женщина, Эмма чуть старше – и вон как ухитряется обходиться с ним! Мадемуазель Даэ сама может за себя постоять. Женщины не беззащитны! Особенно те, у которых за спиной Эрик…       А вот это плохая идея. Не надо Эрика! Потому что он может быть хоть святой, но Филипп хорошо знал то самое состояние, когда потребность защищать вытесняет всё, когда встаёшь – и хватаешься за револьвер, когда… не до зрелых размышлений – а у Эрика, может статься, их и вовсе нет. И Рауль ими тоже не страдает! От истории про кладбищенскую дуэль на шпагах у Филиппа чуть сердце не остановилось. Только идиот мог такое придумать!       Хотя нет. Два идиота. Два идиота, которым жизнь вообще не дорога – хотя бы в данный момент времени.       Конечно, Филипп был согласен, что со всеми этими рассуждениями напоминает классного наставника в пенсне… или отца семейства – роль, которую ему никогда не занять. То, что Рауль предполагал только в теории, Филипп знал наверняка. Селин Дюбуа, которая много лет была его любовницей, тоже знала это лучше всех. Он не мог иметь детей. Не мог, потому что… кто знает, почему? Так распорядился злой рок. Как будто дьявол подслушал его последнюю ссору с отцом! Какая разница?       Он не мог иметь детей. Но у него была воспитанница… и он не знал, как объявить о ней. Даже Эмме. Даже Раулю. Мог бы назвать своей дочерью – но…       Во-первых, это была неправда. Во-вторых – возможно, он всё ещё на что-то надеялся.       Но девочке четвёртый год, о ней заботятся, она в безопасности и подождёт, пока её судьба формально решится самым наилучшим образом (так и будет), а вот о мадемуазель Даэ ничего такого сказать нельзя.       Ночью Филипп, в общем, не спал.       Утром он поехал в Оперу.       Теперь же…       Филипп вышел из фиакра, проехав только квартал, а потом, глянув по сторонам, подхватил трость под мышку и нырнул в переулок. Пройдя задворками, так хорошо знакомыми каждому, кто посещал «Опера Популер» не только как храм искусства, но и как место обитания прекрасных женщин – балерин, певиц, а также хорошеньких статисток и хористок, – он оказался у входа в дом при Опере. Точнее, у одного из входов: здание достраивали и перестраивали столько раз, что и частей у него оказалось несколько, не сообщающихся друг с другом.       Филипп направлялся к самой узкой, самой обособленной из них – ни дать ни взять башня принцессы, только увенчанная мансардой. В мансарде жила Кристин Даэ – по решению Рауля.       Конечно, со стороны это решение могло показаться странным: ничего приятного, кроме романтического ореола, которым окружены мансарды Парижа, излюбленное пристанище художников, певцов, поэтов и прочих людей богемного склада, в таком проживании не было. Близость крыши, сложности с горячей водой… в доме при Опере, впрочем, почти решённые благодаря Сорелли. Прима-балерина «Опера Популер» некоторое время не просто жила – скрывалась в этой мансарде от ревнивого поклонника-испанца, который вроде бы ничем особо не угрожал ей, но она всё равно боялась его до смерти: очень уж страшным был у него взгляд. Не тогда ли, интересно знать, Эрик придумал своего Дон Жуана? Он должен был помнить эту историю – в конце концов, он провёл при Опере почти всю свою сознательную жизнь.       У Филиппа голова кружилась, когда он думал об этом. Двадцать лет в подземельях Оперы! Почти как в тюрьме, только с увеселениями. Ну ещё и еда получше… Мысль о еде (учитывая, что он и завтракал без аппетита, и пообедать не пообедал) вызывала у него тоску.       А мысль о том, что обедать или ужинать придётся дома, в обществе жены, – изжогу. Не заехать ли к Раулю на обратном пути?       Крадучись, как вор, Филипп скользнул в маленькую полутёмную парадную, прислонился к стене и прижал руку к животу. Вот проклятье-то. Надо просто успокоиться. Он же никогда не был ходячей развалиной, впервые заболел только после самоубийства Юбера, но теперь… всё теперь против него. Возможно, и время тоже. Он так на скелет скоро сделается похож – на скелет в парике, вероятно, если только не начнёт лысеть и не потеряет свою непокорную шевелюру. Не нужен ли Эрику помощник, раз уж он будет так занят из-за обязанностей ведущего тенора? Филипп был бы рад уйти даже в подземелья: вряд ли Эмме захочется последовать туда за ним.       Он поднялся по лестнице, миновал квартиру мадам Жири. Рауль принял решение поселить Кристин в мансарде не просто так: он прекрасно понимал, что мадам Жири будет сторожить свою воспитанницу день и ночь, как бдительный дракон. Впрочем, сейчас дракон был в Опере и муштровал балерин, так что за конфиденциальность своего визита Филипп мог не опасаться. Он поднялся ещё выше, в мансарду, позвонил… и не услышал за дверью ничего.       Это было странно. Разве мадемуазель Даэ не должна была уже вернуться из Оперы? Она ушла ещё до того, как директора окончательно обсудили контракт Эрика, это точно…       И до сих пор не вернулась?       Филипп позвонил снова. Возможно, она просто не слышит…       Нет. Ничего.       Ах, ну что за чёрт! Филипп в досаде пристукнул тростью – испугался, что слишком шумит… и вдруг услышал этажом ниже совсем другой шум. Шорох и шаги! В волнении он перегнулся через перила…       В пролёте мелькнул край знакомого голубого платья.       Мадемуазель Даэ! Филипп едва не бросился вниз по лестнице – но осадил себя. Не хватало только ещё напугать бедную девушку! Нет, он останется на месте и подождёт – как цивилизованный человек.       Он отступил к стене и сложил руки на набалдашнике трости. Потом вспомнил и украдкой пригладил волосы. Ну вот, так хорошо.       Кристин не заставила себя долго ждать – поднималась она быстро, задумавшись о чём-то. В руках у неё был свёрток в обёрточной бумаге, и Филипп даже знал, откуда. Запах заварного крема… боже ты мой! Филипп только беспомощно сглотнул слюну. Кузен главного костюмера Оперы избрал своей стезёй кулинарию и открыл неподалёку «Райский сад»... для обывателей, конечно, просто кондитерскую, но зато настоящий райский сад, полный запретных плодов, для всех балерин Оперы. Если у мадам Жири и был какой-нибудь повод не любить графа де Шаньи, так это тот, что он слишком часто выступал ангелом-контрабандистом.       Однако же испортить фигуру пирожными для девушки не так опасно, как если бы… Проклятье, Филипп был просто счастлив, что никогда не мог иметь детей! Да, ему не суждено было оставить после себя наследника – но, по крайней мере, он не был виновником несчастий ни одной женщины, ни одного ребёнка.       Интересно знать, в качестве кого он должен воспринимать мадемуазель Даэ, которая как раз подняла на него глаза?       – Мсье! – вздрогнула она. – Это вы?! Но разве вы не…       – Я хочу с вами поговорить, мадемуазель, – объяснил Филипп. – Я вас надолго не задержу, – прибавил он. В самом деле, уж не ждёт ли она кого-нибудь, раз принесла пирожные? Мэг, к примеру. Отпраздновать назначение подруги на роль ведущего сопрано «Опера Популер» – на такой повод и мадам Жири могла бы закрыть глаза.       – Что-то с Раулем? – Кристин встревожилась. Филипп покачал головой:       – Вовсе нет, я только…       Он взглянул в глаза Кристин – и забыл, о чём именно собирался сказать.       Как же так? Слова были у него в голове – вот, только что, – и он был готов их произнести… возможно…       Он смотрел Кристин Даэ в глаза, и откуда-то знал, что вот этот отчётливый узор на радужке считается весенним, хотя никогда не интересовался такими вещами, и вообще голова у него вдруг наполнилась какой-то бессмысленной, но удивительно приятной глупостью. Ему захотелось… он сам не знал, что именно. Улыбаться?       Дверь парадной хлопнула вдруг, как выстрел, – и Филипп едва не шарахнулся, облившись холодным потом. Он не должен был сюда приходить, никогда!       Кристин замерла. Филипп не знал, поняла она что-то или нет, но то, как она вдруг обернулась, слушая шаги, ему не понравилось.       И шаги ему не понравились. Шла не Мэг – он бы точно определил походку юной девушки, тем более что по лестнице та поднималась бы скорее всего бегом. Нет, они были размеренные, тяжёлые, как шаги командора – шёл мужчина, шёл не торопясь.       К мадам Жири? Не сюда же…       Послышался свист – и Филипп с изумлением понял, что узнаёт мотив, да и саму привычку узнаёт. «Токката и фуга ре-минор» – драматичная, мрачная, тяжёлая. Он встречал лишь одного человека, который насвистывал её так, словно это была весёлая песенка шансонье. Насвистывал вскоре после того, как отправил его в подземелья Оперы, ни о чём не предупредив – и, если бы всё сложилось немного иначе, на верную смерть…       Но какого дьявола может быть нужно здесь Жюлю Ферро?!       Он хотел спросить Кристин – но та, услышав свист, тут же выхватила из кармана ключ и бросилась отпирать дверь. Пирожные едва не выпали у неё из рук – Филипп подхватил свёрток. Кристин справилась с дверью, бросилась в переднюю и, ухватив Филиппа за руку – вот это да! – втащила его за собой. Филипп только рот открыл – а Кристин уже закрыла дверь, ловко заперла её на два оборота и только тогда остановилась.       – Браво, мадемуазель, – негромко озвучил Филипп, поправляя шарф. Кристин обернулась к нему с таким ужасом, точно только сейчас поняла, что сделала.       – Мсье… – округлив глаза, прошептала она.       – Я в последнее время почти ничего не вешу, – также шёпотом отозвался Филипп. – Жизнь путешественника определённо не для меня… – он прислушался. – Вы не ждёте мсье Ферро, верно?       Кристин покачала головой. Вряд ли она вообще кого-нибудь ждала.       Раздался звонок в дверь. Кристин хотела броситься из передней в комнату, но натолкнулась на Филиппа и замерла. Филипп опустил чудом спасённый свёрток с пирожными на случившийся рядом столик для перчаток. Кто бы ещё спас заднюю часть его бедра от столкновения с углом этого, будь он трижды неладен, столика и дал хоть какую-нибудь возможность пошевелиться в тесноте прихожей, чтобы Кристин ничего не заметила… ай-ай-ай! Ай.       – Мадемуазель Даэ! – донёсся голос из-за двери. – Вы дома, я знаю!       Кристин зажмурилась. Филипп позволил себе взять её за локоть. Девушка заморгала как кукла, – но вряд ли что-то могло испугать её больше, чем гость за дверью.       Звонок повторился. Потом постучали тростью. Кристин дрожала, но так и притихла, прижавшись к груди Филиппа. Граф де Шаньи слышал её дыхание, ощущал запах фиалковой воды и мягкость распущенных волос… О боже!       Ему сорок один год, он женатый человек, в его жизни было достаточно женщин из Оперы и пикантных ситуаций, у него будут проблемы с Раулем, а потом ещё и с Эриком, боже, боже милостивый… неизвестно ещё, что хуже! И как он только...       О, да в самом деле! Как всегда.       – Что ж, должно быть, я очень не вовремя! – донёсся из-за двери весёлый голос Жюля Ферро. – Зайду позже.       И шаги удалились.       – Он действительно ушёл, мсье? – спросила Кристин, когда они стихли совсем. – Как вы думаете?       – Зная его… – Филипп пожал плечами. – Я готов думать что угодно, мадемуазель. Всё что угодно. Одно я могу сказать точно: если он посмеет преследовать вас, я так отхожу его тростью… Боже! – с ужасом прошептал он, вдруг сознавая: за исключением того, что он придерживает за локоть Кристин, его руки совершенно свободны. – Я обронил на лестнице свою трость.       – Что?!       Филипп беспомощно пожал плечами. Трость – это было даже хуже, чем если бы он оставил визитку.       Кристин выразительно на него посмотрела.       Храм искусства или нет – Опера есть Опера, и даже самый дивный с виду ангел, живя в её стенах, знает полный набор выражений, которые заставят покраснеть торговку рыбой. Однако Кристин Даэ была хорошо воспитана и поэтому, конечно, ничего не сказала.       Филипп не сомневался: она подумала. В конце концов, её воспитательницей была мадам Жири – а та в большинстве случаев прекрасно обходилась без слов. Настоящая балерина.       – Мсье! – укоризненно вздохнула Кристин.       – Я спасал ваши пирожные! – оправдался Филипп. – Кто виноват, что я не индийский бог и у меня всего лишь две руки?       – Удивительно, что вы об неё не споткнулись…       – Я ударился о ваш столик. Пусть это будет мне наказанием.       Кристин посмотрела на столик для перчаток, потом на Филиппа, видимо, что-то соображая. Потом сказала:       – Я лучше её заберу.       Она повернулась к двери. Вот уж нет, так не пойдёт! Филипп преградил ей дорогу:       – Стойте! Если он вернётся и застанет вас с тростью в руках…       – Я скажу, что Рауль оставил её. На ней же не написано, что она ваша?       – К счастью, нет… Знаете, это прекрасная идея! – признал он. – Я имею в виду, сказать, что трость принадлежит Раулю… он свою забывает где ни попадя. Ему-то она ни к чему. Я подвернул ногу месяц назад, – пояснил он ещё. Пусть мадемуазель Даэ не думает, что сорок один год – это уже порог фамильного склепа! – Я в последнее время рассеян… вы же помните, о дверцу экипажа я ударился при вас. А теперь ещё и столик… Углы мебели – это очень небезопасно, мадемуазель Даэ. Люди из-за них даже умирают… всё время. Да… – заключил он, с сомнением прислушиваясь к себе.       Нет, мадемуазель Даэ не подумает про склеп после всего сказанного. Исключено! Она подумает про неотвратимо надвигающийся маразм – и порадуется, что не вышла замуж. Боже! Какой стыд! Филипп не мог закрыть глаза и отчаянно завыть прямо сейчас, потому что Кристин на него смотрела, но знал, что сделает это позже. Дома. Подальше ото всех…       – Я непременно уберу его куда-нибудь, мсье, – сказала Кристин. – Здесь так тесно… – она вздохнула. – Так я принесу вашу трость? – спросила она. – А потом, может быть, хотите чаю? Скорее всего, мсье Ферро ждёт вас… то есть того, кто обронил перед моей дверью трость. Думаю, он будет счастлив, если застанет вас здесь – любые ваши беды будут для него отрадой.       – Не только мои, – с тихим сожалением вздохнул Филипп. – Если он ославит вас связью со мной…       Кристин вздрогнула. Конечно, подумал Филипп, эта мысль наверняка даже не приходила ей в голову! Насколько же плохо он, вероятно, выглядит, если как мужчину она его даже не воспринимает?       – Так значит, вы хотите чаю, мсье? – спросила Кристин.       Филипп подумал, что с радостью поучаствовал бы в чаепитии за кукольным столиком, так уж и быть, хотя вполне обошёлся бы и горечью от досады. Потом сказал:       – Буду очень благодарен вам, мадемуазель. День сегодня очень ветреный… соскучится же мсье Ферро ждать, в конце концов.       Кристин улыбнулась. Филипп тоже улыбнулся… правда, от улыбки у него слегка сводило челюсть.       Про досаду он не шутил.