No one would listen

Кристина не помнила, как заснула. Забавно, что уловить момент, когда из полудрёмы ты попадаешь в объятия Морфея, невозможно. Не в человеческих силах сознательно переступить грань между сном и явью. Она помнила, как Эрик поставил перед ней маленький поднос с чашкой горячего чая и крохотными булочками. Ей было очень неловко, но после того, как у неё явственно заурчало в животе, отпираться не имело смысла: она была голодна. Пришлось согласиться на позднее «чаепитие». Эрик наблюдал за ней, то и дело интересуясь, не нужно ли ей чего-нибудь ещё. Однако на то, чтобы упросить его тоже налить себе чашку чая и взять булочку, пришлось потратить не одну минуту. Она помнила, как сильно устала: веки слипались, словно их кто-то смазал мёдом, и она вспомнила старые сказки про Оле Лукойе, которые ей когда-то рассказывал отец. Она хорошо помнила, как сонным взглядом следила за Эриком и как он начал петь, чтобы успокоить её. Так же он усыпил её в день их первой встречи лицом к лицу, когда он впервые привёл её в этот дом. Его голос стал для неё тем единственным, что она точно знала о последних часах до сна. Эрик сидел рядом с её кроватью, в кресле — его задумчивый и мягкий взгляд успокаивал её. Он снова надел маску, и Кристина не могла понять, зачем. Но спросить было неловко: она понимала, как тяжело ему расставаться с ней и пытаться привыкнуть к мысли, что маска больше не нужна, что ему не от кого под ней прятаться. Кристина и без того слишком часто заставляла его открывать своё лицо в этот вечер. Она просто наслаждалась его пением. Едва ли человеческая речь способна передать все те грани, оттенки и краски, которые обретали звуки в его устах. Это был безмятежный, не осквернённый ничем источник гармонии, из которого она черпала чистое блаженство. Никогда она не слышала такого голоса — деликатный в своей силе, могущественный в своей утонченности, мягкий и пленительный, достающий до самой глубины её души, он заставлял её трепетать. Казалось, что если бы она на мгновение закрыла глаза и открыла их вновь, она бы увидела сверкающего в Свете ангела, сошедшего с небес, чтобы зажечь её душу. Но она знала, что это был Эрик. Живой человек, всего лишь человек…и это не укладывалось в её голове. Впрочем, она и не желала ничего понимать. Он не пел ничего необыкновенного. Слова были простыми, знакомыми ей с детства — это были колыбельные или детские песни, которые были так распространены по всей Скандинавии. Он не менял мелодии, не изощрял её трелями и bel canto — он создавал драгоценные камни из пыли. Всё это было так просто, обыденно — но в то же время какая-то невероятная сила поднимала её над землёй, как будто ей подарили крылья. Кристина не замечала этого, но на её губах появилась улыбка — счастливая, как у ребёнка, прикоснувшегося к красивому цветку, или взрослого, приложившегося к святыне. Она засыпала спокойным, крепким сном — на её губах всё ещё играла улыбка. Эрик, заметивший это, не отважился сразу оглушить её тишиной. Он продолжил тихо петь, ловя глазами каждый вздох уснувшей девушки. Закончив, он ещё долго смотрел на неё — смотрел и не верил своему счастью, вспоминая каждое мгновение сегодняшнего дня. Он безумно тосковал по Кристине весь этот месяц. Понимание того, что он поступил правильно, отпустив её и фактически благословив на брак с этим мальчишкой-виконтом, который всё ещё не наигрался в сказку о бескорыстной любви, не облегчало его боли. Всё это время Эрик скрывался в одном из мест под Парижем, где его бы ни за что не стали искать. Да и что греха таить, едва ли в этом ещё более сумасшедшем, чем всегда мужчинe узнали бы Призрака Оперы. Он не различал день и ночь, ничего не делая, ничего не ожидая, чувствуя только холод, когда камин в его комнате затухал, и голод, когда он забывал поесть. Безысходная печаль и исступленное желание увидеть Кристину — вот два чувства, которые завладели на этот срок его разумом. Какое мрачное, безнадёжное существование он влачил и как тяготился им! На самом деле, встреться ему в каком-нибудь переулке убийца или разбойник — он бы распахнул полы фрака и указал, куда стрелять. Пытаясь облегчить страдания и унять тоску, он снова и снова возвращался к воспоминаниям, связанным с ней, но услужливая память подбрасывала ему лишь самые болезненные: наполненные ужасом глаза, отвращение и презрение, дрожь её холодных рук, слёзы и мольбы отпустить её и выключить свет в комнате пыток. Красные полосы на ее запястьях — следы верёвок — долго снились ему, чередуясь с редкими, чистыми снами, в которых Кристина пела ему. И вот теперь он не мог поверить ни глазам, ни разуму. Слишком много чудесного произошло за сегодняшний день, чтобы и он не казался сном. Слишком много тепла было в её глазах, прикосновениях, ласках и словах… Да и сам факт того, что она пришла к нему, вернулась в дом, где ей причинили столько страданий… Это не укладывалось в голове, но было невыразимо прекрасно. Дрожащими руками он коснулся своих губ и щёк, пытаясь впечатать в кожу тепло её поцелуя. Он чуть наклонился, чтобы лучше рассмотреть Кристину, пока она спала. Светлое платье, украшенное дорогим брабантским кружевом, было, несомненно, подарком её жениха. Эрик нахмурился: светлое к светлому не идёт, это знает любой, кто хотя бы сколько-нибудь разбирается в этом. Он встал, тихими шагами приблизился к шкафу у соседней стены и приоткрыл его: одним движением он вытащил платье глубокого синего цвета, украшенное белоснежными кружевами, и положил его на стул, стоявший рядом с постелью Кристины. Он удовлетворенно кивнул: завтра Кристина примерит его, если оно ей понравится. Он снова обернулся к ней, тихо возвращаясь на своё место. Кристина уже безмятежно спала, перевернувшись на бок и подложив руку под голову. Эрик улыбнулся: эту привычку она вынесла из детских лет в Опере. Сейчас она больше чем когда-либо казалась моложе своих лет — юная, прекрасная, чистая, с этой нежной полуулыбкой на розоватых губах. Сердце в нём забилось трепетнее и быстрее. Эрик осторожно распрямил тёплое одеяло, которое смялось у спинки кровати, и одним ловким движением накрыл её до плеч. Затем встал, подошёл к камину и подбросил в него пару деревянных чурок, которыми обогревался в это время года весь Париж. Внимательно проверил, всё ли в порядке с тягой — нет, труба тянула исправно, угара быть не должно. Наконец, он в последний раз обернулся, чтобы посмотреть на неё долгим, тёплым и ласковым взглядом, и выскользнул за дверь. *** Кристина проснулась позже обыденного. В её ушах всё ещё звучала вчерашняя музыка, и она улыбнулась, припоминая то восторженное благоговение, которое будто дарило крылья. Нет, как же так могло случиться, что такой талант, такое поразительное владение голосом и музыкой досталось такому человеку? К слову об Эрике. Где он? Кристина смутно помнила, что кто-то ласково накрыл её одеялом и пел ей, пока она не провалилась в сон после долгой и утомительной дороги. Кто мог это сделать, если не Эрик? Она потянулась, протирая заспанные глаза и озираясь по сторонам. Комната была такой, какой она ей и запомнилась: изящная мебель, вместительный шкаф, зеркало на красивой подставке, дверь в ванную… Вдруг посреди красного бархата и тёмного дерева её взгляд зацепился за синий проблеск. Она быстро встала и коснулась благородно-синей ткани. Платье… Элегантное, лаконичное, несомненно, дорогое. Для неё всегда оставалось секретом, откуда Эрик знает её мерки, чтобы заказывать для неё такие наряды. Однако она улыбнулась и, прижимая платье к груди, быстрыми шагами направилась в ванную. Раздеваясь до корсета и нижних юбок, чтобы умыться и смыть дорожную усталость, она бросила своё платье на пуф рядом с тем, что оставил ей Эрик, и вдруг замерла. Аккуратное, в безукоризненном стиле, без тени помпезности, красивого глубокого василькового цвета платье Эрика… В нём, наверное, будет очень удобно, если она его наденет. Тем более было бы замечательно надеть что-то свежее, не пропахшее пылью и потом. Замечательное, но…чужое. И… Светлое, обильно украшенное дорогим кружевом, хрустящее роскошью платье, которое для неё купил Рауль… Она ведь говорила ему, что не привыкла носить такие дорогие вещи. Но разве можно было убедить его не баловать свою молодую невесту, не выставляться за её счёт? Кристина вздохнула. Она умылась, переведя целый кувшин горячей воды, который стоял на небольшом столике, и, разгорячённая и оживившаяся, присела перед зеркалом расчесать волосы. Русые волны послушно уложились в аккуратную причёску, и она улыбнулась: ей редко удавалось причесаться с первого раза, буйная копна кудрей была совершенно непослушной. Наконец, она повернулась к двум платьям, лежавшим на соседнем пуфе. Она долго смотрела на них, не зная, что будет правильным. Почему-то ей казалось, что, выбирая между платьями, она выбирает нечто большее. Ощущение было похоже на то, с которым она принимала цветы или дорогие подарки: принятый предмет означал определённое соглашение, своего рода согласие между ней и поклонником. Нередко ей приходилось отказываться или передавать навязчивые дары другим певицам, потому что принять их по той или иной причине она не могла. Наконец, она не выдержала. Как и следовало ожидать, Эрик не ошибся с размером: платье сидело как влитое, и Кристина немного покружилась в нём перед зеркалом, любуясь своим отражением. Улыбаясь, она вышла из комнаты и направилась в сторону столовой, откуда долетал аромат только что сваренного кофе. Эрик стоял у стола, поправляя приборы. Шаги Кристины отвлекли его, и он обернулся на шум. На нём опять была белая полумаска — привычная для Кристины, — и неизменный фрак с белой рубашкой. Девушка улыбнулась ему. — Доброе утро, Эрик! Вы уже завтракали? — Доброе утро, Кристина! Я никогда не завтракаю, особенно если предстоит работать. Но вам нужно подкрепиться. Он аккуратно отодвинул стул, чтобы Кристина могла удобнее устроиться. Оказавшись за столом, она обнаружила кофе, над которым вился аппетитный парок, сваренные вкрутую яйца, томлёные овощи, тонкие ломтики прекрасного сыра, хлеб и простые круассаны. Чуть дальше стояло блюдо с фруктами: где Эрик раздобыл их зимой, она не знала, но их яркие формы радовали глаз, а от предвкушения их сладости рот наполнился слюной. Словно угадав её мысли, Эрик заметил: — Нет, Кристина. Фрукты и сладости нужно отложить до окончания занятия. Девушка кивнула. Затем, словно оправдывая свою неловкость, сказала: — Хотела поблагодарить вас за платье — оно великолепно! — Оно очень вам идёт, — проговорил Эрик, присаживаясь за стол напротив своей ученицы. — Я рад, что вам оно понравилось. Если вам захочется что-то поменять, загляните в шкаф в вашей комнате. Кристина смутилась. — Эрик, вам не стоило разоряться на целый гардероб. Я вполне… — Не нужно об этом, — прервал её Эрик. — Не отвлекайтесь. Вы хотели брать у меня уроки, а это лучше делать в первой половине дня. Кристина подчинилась. Несколько минут ничто не прерывало тишину, кроме стука столовых приборов и шелеста свежей газеты, которую читал Эрик. Когда Кристина закончила, она аккуратно собрала всю посуду и отнесла её к раковине. Прибрав на столе, она вымыла всю посуду и вытерла её, затем под испытывающим взглядом Эрика налила бокал воды и прополоскала горло. — Всё правильно, Кристина. Теперь можно приступать, — она услышала одобрительный голос Эрика и направилась за ним в зал. Они вернулись туда, где вчера произошла их встреча. Орган в изменчивом свете свеч то и дело вспыхивал искорками иссиня-чёрного лака. Эрик быстро подошёл к нему и достал из папки, лежавшей на пюпитре, несколько листов, испещрённых нотами и лигами. Он протянул их Кристине. — Изучите их. Начнём со среднего регистра, затем поднимемся на октаву вверх. Кристина удивлённо посмотрела на ноты. Точно так же она распевалась перед каждой репетицией. Однако спорить она не стала и послушно пропела все пассажи от ноты, которую Эрик сыграл на органе. По музыкальной традиции, бытовавшей в Парижской Опере, это было «до» первой октавы. Кристина пела, аккуратно сложив руки на животе и не отводя глаз от Эрика. По непроницаемому выражению его лица было совершенно невозможно понять, доволен он или нет. Когда она закончила, он мягко заметил: — Вы давно не пели, Кристина. Связки плохо вас слушаются. Теперь спойте то же самое, но начинайте звук через piano, затем crescendo и снова piano. Девушка подчинилась. С удивлением она заметила, что брать ноты стало гораздо сложнее, но звучать они стали лучше. В них будто появилась глубина, которой не хватало простым нотам без сопровождения аккордами. Они распевались очень долго. Эрик пристально следил за тем, как Кристина берёт звук и дыхание, как работает её диафрагма и как она завершает пассаж. Девушка же за два часа непрерывного распевания гамм, трезвучий и простых хроматических нисходящих и восходящих вспомнила все те уроки, которые она получала прежде. Однако, что бы она ни пела, Эрик всегда находил, что можно было бы поправить. — Первую ноту нужно взять crescendo и diminuendo, затем пропеть всю гамму, ничего не меняя в качестве звука! — раздавался его голос, и Кристина послушно кивала головой. — Здесь можно отточить умение филировать звук, так что ещё раз, Кристина. — Чётче staccato, не смешивайте его с non legato, здесь нужна чёткость! — снова говорил он, и девушка слегка прищуривалась, пытаясь сделать разницу более ощутимой. Она была идеальной ученицей: Эрик не помнил, чтобы она начинала спорить и капризничать, говорить с преподавателем о собственных способностях или требовала поблажек. Кристина обладала редкой способностью доверять своему учителю и уважать его стиль работы. Это помогало ей достичь ещё больших успехов в занятиях, а не тратить время на споры. Они перешли к сложным упражнениям на трели. Кристина закрыла глаза, сжимая пальцами оборку платья, когда трель давалась сложнее. Её голос раскрывался, становясь чище и выше, и звенел в просторной зале, заставляя пламя свеч вздрагивать в испуганном танце. Чем выше ноты, тем чище были трели. Эрик напряжённо следил за тем, как старается Кристина. В один момент он снял руки с клавиатуры, тем самым останавливая её: — Теперь вам нужно отдохнуть. Вы напряжены и тяжело дышите. — Я вовсе не устала, Учитель, и могу заниматься ещё, — проговорила Кристина, еле заметно придерживая рукой тяжело обрывающуюся диафрагму. С непривычки она действительно устала, но не хотела в этом признаваться. — Я настаиваю на том, чтобы вы отдохнули, Кристина. Не будет никакого толка от наших занятий, если вы сейчас надорвётесь и сорвёте голос, — холодно произнёс Эрик. — Присядьте и отдохните, восстановите дыхание. Если хотите, я принесу горячий чай. — Нет, спасибо — мне просто действительно нужно отдохнуть. С этими словами Кристина опустилась на обитую бархатом скамеечку и выдохнула. Она только сейчас заметила, как устала и напряглась, пытаясь извлечь звуки нужных высоты и качества. Отец всегда говорил ей, что петь нужно собранной, но не зажатой; Эрик на первых уроках наставлял её, что напряжённой должна быть только диафрагма, всё остальное необходимо расслабить, чтобы не мешать извлечению звука. А она сжалась, как продрогший птенец, в комок и собралась петь! Эрик, вернувшийся с чашкой чая, увидел её на том же месте. Кристина поймала его взгляд и улыбнулась, принимая чашку. — Спасибо! — Пейте. Это вас успокоит. — Что мы будем делать дальше? Эрик покачал головой. — Не спешите, Кристина. У вас ещё есть время. Девушка печально улыбнулась, отпивая из чашки. Прекрасный аромат чая — мята, жасмин, что-то ещё, нежное и свежее — успокаивал и прочищал голову. Они молчали, глядя друг на друга неизвестно почему печальными глазами. Кристина была рада урокам, возможности петь и получать советы. Её смущали лестные отзывы о своём голосе, потому что, сравнивая его с голосом Эрика, она не могла не поморщиться от разочарования. Ей хотелось учиться, и она наконец-то вернулась туда, где её могли действительно чему-то учить. Однако отчего-то ей было грустно: будто она украла Эрика у всего остального мира, попросив его об уроке. Она знала, что у этой проблемы было лишь два решения: или он учит её, или навсегда уносит свою музыку в могилу. И всё же ей было неловко от того расстояния, которое лежало между ей и Эриком, между Эриком и Оперой, между Эриком и всем миром. Эрик смотрел на неё, такую хрупкую, доверчивую — едва ли он смел надеяться ещё когда-нибудь услышать её пение и настраивать её голос, этот невероятный инструмент. Однако он был практически идеальным: ему можно было только придать форму. И на это требовалось гораздо меньше времени, чем ему хотелось бы. От одной мысли, что Кристина уйдёт, закончив с его уроками, ему становилось трудно дышать. Призрак впитывал каждую черту её лица, каждое движение тонких рук, каждый взмах ресниц. — Спасибо за чай! Думаю, мне действительно было необходимо выпить что-нибудь горячее! — Вы готовы? Голос Эрика казался встревоженным. В нём звучала надежда, что Кристина устала и занятие стоит отложить. Девушка внимательно посмотрела на него. — Эрик, готовы ли вы? — она мягко улыбнулась, потянувшись к его ладони, но Эрик быстро встал, направляясь к органу. Его походка была плавной и быстрой, однако Кристина заметила, что он сердится. Когда он развернулся к ней, его лицо уже ничего не выражало, кроме спокойного внимания. — Сейчас можно начинать петь. Вы знакомы с арией Розины из «Севильского Цирюльника»? Кристина кивнула, поднимаясь на ноги и оправляя складки платья. — Начните её — только пойте так, как её спела бы несравненная Карлотта. Эрик произнёс это так, будто ему было противно даже касаться этого имени губами. Кристина нахмурилась, но приготовилась петь. Призрак внимательно посмотрел на неё и вышел, вернувшись спустя несколько минут с футляром для скрипки. Кристина замерла. Следя во все глаза за тем, как аккуратно Эрик достаёт скрипку, вытаскивает смычок и берёт несколько первых нот, она не могла сдержать волнения. Когда Эрик начал играть вступление, она разволновалась и пропустила тот момент, когда должна была вступить. Эрик отнял смычок от струны и опустил руку. Кристина покраснела. — Простите, Маэстро. Я отвлеклась. — О чём вы думали? — Эрик нервничал, и в его голосе начинали проскакивать рассерженные нотки. Кристина замялась, рисуя носком туфли круги и заламывая руки: — О Перросе… О кладбище, где похоронен мой отец… О «Воскрешении Лазаря…» Я вспомнила, как вы играли, и забылась. Печальный голос Кристины растрогал его. Эрик покачал головой и сказал уже гораздо спокойнее: — Соберитесь, Кристина. Я хочу вас послушать. Я буду в соседней комнате, чтобы не отвлекать вас. Он аккуратно снял скрипку со своего предплечья и вышел, притворив за собой дверь. Кристина глубоко выдохнула: что это с ней, с чего она так разволновалась? Это всего лишь «Севильский цирюльник». Всё просто. Традиционное пение… … В полуночной тишине сладко пел твой голос мне, Много новых, спавших сил Он мне в сердце разбудил!.. Наивная Розина, как всё было просто! Любимый прекрасный певец и нелюбимый отчим! А ещё уверенность в своих силах и успехе! … Я так безропотна, так простодушна, Вежлива очень, очень послушна… В чём-то они были очень похожи. Гнутся под чужими приказами, наставлениями, правилами, но в глубине души кроются такие бури, что ни один запрет не удержит. …И уступаю я, и уступаю я Всем и во всем, всем и во всем… Но задевать себя я не позволю И все поставлю на своем!.. Кристина пела, прислушиваясь к звукам скрипки, поющей в соседней комнате. О чём думает таинственный музыкант? …Сто разных хитростей, и непременно Все будет так, как я хочу! Ни перед кем я не оробею И все поставлю на своем! Да, на своем!.. Высокие, смеющиеся ноты вырвались из её горла, вспорхнули лёгкими птичками под самый потолок и растаяли, оставляя после себя привкус солнца и радости, знойной молодости, вскормленной тёплыми Апеннинами. Кристина выдохнула, приводя дыхание в норму. Дверь открылась. На пороге стоял Эрик. Он был в рубашке и жилете — наверное, снял фрак, чтобы ничто не стесняло движений. Скрипка, должно быть, осталась вместе с фраком. Эрик медленно натянул перчатки и поднял на Кристину золотистые глаза. — Пусть Карлотта поёт bel canto. Ваш голос слишком прекрасен, чтобы так его портить. Кристина замерла. Похвала Эрика действительно дорогого стоила. А он продолжил. — Мы будем учиться брать чистые звуки. И тогда весь мир узнает, как звучит небесная музыка.