Ирвин-Парк, 74

Queen — My Fairy King 10 января, 1974

После смерти Старков прошло уже три дня, когда Джон наконец-то решился выйти из комнаты. Спасая себя и девочек, он убеждал себя, что сможет быть старшим братом, готовым ринуться за сестёр в огонь и воду, но, в итоге, подвел не только их, но и себя. За всё время, что он лежал без дела в мансарде под крышей, он успел продумать множество вариантов развития событий: что бы случилось, приди он в тот день раньше? Смог бы он предотвратить это? Заметил бы он странных людей, которые ошивались вокруг дома? Погиб бы он сам? Может, ему и стоило погибнуть, может, это было бы справедливей смерти Брана и Рикона. Джон только об этом и думал, плакал, зарывался в подушку и даже отказывался есть. В ночных кошмарах ему являлась миссис Старк. Она просила его защитить девочек, позаботиться о них, но всегда отворачивалась и начинала плакать. Она видела его душу; она знала, что он не может помочь ни девочкам, ни самому себе. Арья, которая, казалось, свыклась с горем в первый же день, носила ему еду. Сначала он ей открывал, но потом, устав от вечных проповедей в духе «Не стоит так убиваться, мы все потеряли близких» перестал это делать. Он никого не хотел видеть, но однажды пустил в комнату отца, надеясь на чисто мужской разговор. Увы, ожидания Джона не оправдались: Роберт Баратеон пожурил его за чрезмерную «балбесность» и попросил состричь его чудесные кудри. Когда отец ушел, Джону стало еще хуже. Сам он стричь не умел, а поэтому на четвертый день к нему зашла Маргери. Она, как и Арья, пыталась носить ему еду, так что и сейчас принесла небольшой поднос с парой тарелок. В одной из них явно был суп, а вот содержимое второй Джон признал не сразу. Оказалось, это было простое пюре с котлетами: вот только взглянув на них, Джон вдруг решил, что это слишком много, а он совершенно не голоден. — Я не буду это есть. — Это еще почему? — Не хочу. — Маргери казалась озадаченной. — Я решил стать вегетарианцем. — С каких пор? — Это не здоровая пища. Ты знаешь, что красное мясо повышает риск сердечно-сосудистых заболеваний? А у свиней нашли СПИД. — Я сделаю тебе овощной салат, если ты пообещаешь поесть. Нельзя так голодать, Джон. Арья и Санса уже потеряли двух братьев, и терять третьего им ни к чему. Будешь чай? Джон не ответил. Маргери поставила поднос с едой на стол и вытащила из кармана халата столовые приборы, а из сумки — специальную бритву. Она выдвинула стул прямо перед Джоном и пригласила его сесть. Включила машинку, разрезала одну из котлеток боковой стороной вилки и отправила небольшой кусочек себе в рот. — Говоришь, в свиньях нашли СПИД? А это не свинья, это курица. Белое мясо. В нём калорий меньше всего, между прочим, и никаких тебе проблем с сердцем и сосудами. Джон снова ничего не ответил. Он знал, что Маргери разбирается в подобных вещах, но поддержать разговор не мог. — Так какие у тебя дальше планы? — Планы? — Ну да. Ты учишься где-нибудь? Колледж? Университет? «Мои дальнейшие планы — не умереть», подумал Джон, но не решился произнести этого вслух. — Я собирался поступить в военное училище. Как Робб. Но не сдал экзамены прошлым летом, а весь этот год готовился, хотел сдать заново. Записался в тренажёрный зал, но… сейчас у меня нет никакого желания туда ходить, так что я, наверное, поднабрал пару кило. — Когда не едят, кило не набирают. И что ты не сдал? — лезвие стало плавать по голове Джона, и он, стараясь не думать о плохом, решил ответить. — Математику. Географию. Финский. — Вы изучаете финский? — брови Маргери подпрыгнули вверх. — Дядя думал, что переехать в Финляндию — это очень перспективно. Говорил, что если опять начнется война между финами и русскими, мы с Роббом сможем там зацепиться. Но я в языках не силен, так что… — Ты можешь снова пойти в школу, — Маргери пожала плечами, пережёвывая еще один кусочек котлеты. — Мне уже 22. — И что? Без кудрей и бороды ты выглядишь куда младше. К тому же, это будет отличным прикрытием и для тебя, и для девочек. По поводу школы и документов не переживай, мы как-нибудь сможем договориться со Станнисом. Ты знал, что его повысили до директора, когда его жену позвали в Конгресс? Все теперь думают, что он попал туда по блату, а на опыт двадцать лет работы в этой проклятой школе всем наплевать. И на то, что Селиса не пойми чего о себе возомнила, и на развод подала. Логики у людей совсем нет! На пол упала очередная копна черных кудрей. Мысли Джона начали блуждать далеко-далеко от школы, но при этом достаточно близко к Станнису. — Кстати, а когда Ренли приезжает? — Что, хочешь отправиться с ним на плантацию мечты? — она посмеялась. — Вряд ли это хорошая идея. Когда он приедет, начнется предвыборная кампания, и ему волей-неволей придется остаться здесь. Ты можешь помочь ему, если язык хорошо подвешен. И Джон снова не ответил. Его кудри падали на пол, как листья в сентябре, а Маргери, решив, что он не настроен разговаривать, больше не произносила ни слова. Когда стрижка была окончена, она сказала: — Возьми в шкафу футболку и переоденься. Раньше здесь твой брат жил, так что там, наверное, что-нибудь осталось. Знаю, что тебе хреново, но это не повод зарастать мхом. Спустись вниз, прими душ. По соседству прачечная есть, закинь туда грязную одежду, — она взглянула на наручные часы. — О, сейчас как раз откроется через двадцать минут. Там в это время никого нет, да и хозяин уходит на другую работу. Вылезай из этой комнаты, Джон, мир ждёт тебя. Она забрала поднос и вышла, закрыв за собой дверь и оставляя Джона наедине со своими мыслями и остывшим супом. Он оглядел себя и вдруг понял, что до сих пор носит ту же одежду, что была на нём в день убийства. Могла ли она быть причиной, по которой Джон чувствовал себя так паршиво? Или, по крайней мере, одной из причин? Так или иначе, он послушался Маргери и залез к брату в шкаф. К счастью, там висели не только черные футболки — их Джендри просто обожал — но была и одна серая. Вытянув её из шкафа, Джон переоделся, сложил грязную одежду в корзинку и наконец-то вышел из комнаты. На улице еще было холодно, так что он пожалел, что не накинул на плечи пиджак или куртку. Старичок, заведовавший прачечной, как раз ушёл: Джон увидел, как его спина во флисовом пиджаке скрылась за поворотом. Войдя внутрь, Джон глубоко вздохнул — здесь пахло чистотой и стиральным порошком, а еще было очень тепло… И хозяин прачечной оставил ключи на одной из стиральных машин. Что за беспечный старикан! Когда одежда завертелась в барабане, Джон подпрыгнул и сел на стиральную машинку, чтобы переждать какое-то время, и взял газету, украденную из соседского почтового ящика. Полосы не пестрили ничем, за что мог уцепиться взгляд, но он лениво, без какого бы то ни было желания вперил взгляд в очередную статью о собственной пропаже. Снимки его, Сансы и Арьи так отличались от того, что он сам видел в зеркале, что стало грустно. Вот же на фотографии его красивые черные кудри, без которых теперь ему неуютно и даже холодно… и он без очков. А теперь похож на какого-то программиста из Майкрософта. По асфальтовым дорожкам барабанил дождь, и поэтому Джон не так часто видел мелькающие черные зонты и резиновые сапоги, бесстрашно шлепавшие по лужам. Он был один в целом мире — или, по крайней мере, надеялся на это. Его глаза бегали по газетным строчкам и колонкам, выискивая хоть что-нибудь интересное, но ничего интересного, кроме объявлений о работе, не находили. Да и те, даже если и представляли для него какой-то интерес, на самом деле были обманкой для мечтавших уехать во Вьетнам. К Джону это не относилось: он восхищался мужеством тех, кто туда отправлялся, но сам не выдержал бы на войне и дня. Погибать ему вовсе не хотелось… а, может, и хотелось. Зазвенели колокольчики входной двери, и Джон по привычке не стал отрывать взгляда от газеты, думая, что если понадобится, то его самого попросят о помощи, а светиться нет никакой необходимости. Не каждый человек, просто нуждающийся в стирке одежды, обязательно убийца, особенно если это окажется какая-нибудь невинная старушка, незнакомая с понятием «стиральный порошок», но бережёного, как известно… Но это оказалась вовсе не старушка — это был мужчина в кремовом свитере с закатанными рукавами и в потертых темно-синих джинсах, которые Джон видел на рекламных вывесках и плакатах. Даже сзади было видно, что у мужчины хорошая обувь — кроссовки с кожаной отделкой, или вроде того, оставляшие за собой большие мокрые отпечатки. Значит, у человека этого, кем бы он ни был, очень много денег, но при этом он ходит в такую дешевую прачечную, на которую ни один нормальный богач и не посмотрел бы? Может, это кто-то из заведения — не иначе Петир Бейлиш пожаловал. Вот только Джон знал, что Бейлиша не зря зовут Мизинцем — он невысокого роста, а этот посетитель был высоким и широким в плечах. Джон продолжал косить на него глазами, пока тот вытаскивал из рюкзака кучу вещей. Он так и продолжал бы гадать, что это за человек, если бы тот не стал подпевать под нос какую-то песенку, а его голос не оказался знакомым. — Ренли? — Джон совсем осмелел, надеясь, что не ошибся, и мужчина обернулся. Его голубые глаза и черные взъерошенные волосы явно выдавали в нём Баратеона, и Джон невольно улыбнулся, радуясь тому, что наконец-то встретил его. Дядя уставился на племянника, сморщил лоб и застыл на месте. — Мне не сказали, что ты вернулся. — Я… И не предупреждал никого, — нашелся Ренли, улыбаясь и вновь оборачиваясь к стиральной машинке. — Я тебя даже не узнал. Это Маргери тебя так? — Да, в целях безопасности, — Джон сглотнул. Не так он хотел его встретить, ох, не так… И уж точно не ожидал, что будет так ступориться, не зная, что сказать. И вряд ли знал, что его живот свернётся, как засохшая каша, готовый выдохнуть что-то наружу, будто шар, набравший воздуха и готовый лопнуть при первом хлопке по резине. Ренли даже не смог задержать на нём взгляд, коротко и нервно улыбнувшись и снова занявшись перебором белья — но уже без прежней уверенности. О песенке, которую он собрался было напевать, и речи не шло. — Да, она умница, — в его голосе послышалась некая неуверенность и — а может, Джону только показалось — некоторое волнение, которые никак с уверенным в себе Ренли Баратеоном не сочетались. — Я хотел сейчас сразу к ней пойти, но… Запачкал её подарочный свитер, представляешь? Меня лошадь лягнула, а я оделся весь по-праздничному… хотел обрадовать, все дела, а тут… лошадь… В детстве он так часто слышал подобные жалобы, что не удержался от добродушной усмешки. Ренли всегда поражал его умением смеяться над самим собой — какое бы дерьмо ни летело в его сторону, ему всегда удавалось превратить его в то, что казалось не жалким, а забавным. Ренли не везло, но он не прекращал улыбаться и всегда думал, что чужие беды всяко важней его собственных… тогда Джон даже решил, что Ренли, старше его всего на каких-то шесть лет, ему даже ближе холодного и всегда неприветливого отца. Что было страшнее всего, общество Ренли он предпочитал обществу девушек даже тогда, когда настало время влюбляться, встречаться… он слушал болтовню об этом, хвастовство, но никогда не хотел этого для себя. Вплоть до этого самого момента. Джон отложил газету и легко спрыгнул на пол, подходя к дяде. Тот, кажется, задумался, опершись о поверхность стиральной машины, и не заметил, как племянник тихо подкрался сзади, обняв его за живот и прижимаясь к спине щекой. Вдруг стало тепло, а Ренли наконец-то обратил на него внимание, коснувшись его пальцев с намерением убрать — но Джон не позволил. Он забыл, как это может быть хорошо — обнимать кого-то родного. Он забыл, что когда-то был с ним так близок… — И как же это называется, Джон? — Кажется, я соскучился. — А еще ему не хватало тепла. Простого, человеческого. Его тепла. Ренли развернулся и прижал Джона к себе, словно убаюкивая, как маленького ребёнка. Рука легла на его постриженную голову, и Джону впервые за несколько дней стало очень спокойно. — Что она сделала с твоими волосами, Боже… — Даже говоря это, он всё равно гладил Джона по голове. Тот поднял глаза: дядя был выше его на одну голову, но был достаточно близко. — Они тебе нравились? — Да. И теперь нравятся. Ты не стал хуже лишь от того, что тебя лишили кудрей. — И всей семьи. — Джон жалобно поднял на него взгляд и увидел, как голубые глаза Ренли сочувственно опускаются. А он ведь так близко, и руки, опущенные без дела, хватаются за его мягкий свитер, жалобно, будто в какой-то мольбе. Он так долго боялся оказаться с ним рядом, так близко, как теперь, и вот, он понимает, что не в состоянии с собой справиться, и что Ренли нужен ему больше, чем когда-либо раньше. — У тебя всё еще есть я. Помни, Джон — чего бы ты ни попросил… — Руки опустились с волос ему на щеки. — Я всё достану и всё для тебя сделаю. Хорошо? Я знаю, что прошло много времени, и мы давно не виделись… — Целую вечность, — усмехнулся Джон. — Да… — Ренли снова запнулся, сбитый с толку этим замечанием. — Господи, я не знаю, что со мной творится. Странная злость окатила Джона, но злость вовсе не на Ренли… Этот человек, лучший из всех, что он встречал, просто был перед ним, и Джон моментально признался себе в том, о чем раньше боялся даже думать: его дядя чертовски хорош собой. Он лучше всех его бывших девушек и одноклассниц, даже лучше Сансы, а этот кремовый свитер… Ренли хотел отпустить Джона от себя, но тот этого не позволил, буквально приклеившись к дядиным губам. Тот поначалу опешил, но хватки не потерял, опустив руки Джону на поясницу. Тот был нерешителен, боялся отказа, ошибки, а Ренли, как обычно, был полностью уверен в своей победе. Он подтолкнул Джона вперед, не отрываясь от него губами, пока его спина не ударилась о поверхность стиральной машинки. Джон ощутил, как к ягодицам прикасаются его руки, как они опускаются чуть ниже и садят его на машинку. Только тогда Ренли отпустил его. — Спасибо за объяснение! — чуть ли не захлебываясь от радости, проговорил он, посмеиваясь над Джоном и его несчастным выражением лица. Этой передышки было достаточно, и Джон тут же бросился на Ренли, неумелый и незнающий, как его порадовать. Стоило тому отстраниться хоть на сантиметр, и Джон кусал его губы, тянул на себя… Ренли смеялся, тянулся руками под его футболку, касался голой груди, поднимавшейся быстро и неравномерно, словно в истерике. — Да, видимо, ты и правда скучал по мне. — И я… — Джону вдруг стало неловко за свои действия. Он посмотрел на дядю, но даже не знал, что сказать. — Прости, ты, наверное, думаешь, что я сумасшедший. Ренли только фыркнул, опустив руки Джону на бёдра. — Да брось ты. У нас всегда к этому шло… как и к тому, что я должен буду стать твоим первым сексуальным опытом, — добавил Ренли шёпотом, и Джон выпучился на него как конь на новые ворота. — Что? Хочешь сказать, что никогда не думал об этом? Что единственная причина, по которой мы подружились, это то, что я смог стать твоим лучшим другом? И ты никогда не хотел меня вот так, по-настоящему? Не представлял меня голым, и не представлял, что голый же находишься со мной рядом? — Джон молчал, задумчиво кусая губы. В самом деле: осмеливался ли он думать об этом? Ренли изменился в лице, выпрямился, убрал руки… Джон, впрочем, едва не схватил их, едва не потребовал с пеной у рта вернуть их туда, где они лежали. — Тогда, мой милый Джон, у нас проблема, потому что между нами нет честности и доверия. На начальной стадии отношений это не к добру. — Мы не на начальной стадии, — сказал Джон как-то совсем напуганно. — Мы уже давно знаем друг друга. Мы практически лучшие друзья. — Нет, Джонни, — его заговорщицкий тон превратился в змеиный шёпот. — Мы выше и больше, чем просто лучшие друзья. Если ты этого не признаешь, моё сердце будет разбито. Дядины глаза смотрели в самую душу. Джон понял, что если сейчас соврёт, он всё равно догадается. Заметив его замешательство, Ренли снова потянулся к его шее, сначала коснулся мягко, губами, потом укусил, втянул немного кожи… сорвавшийся с губ вздох выдал Джона с потрохами. И что это у него в штанах — камень? — Джон… — произнёс вдруг Ренли с не меньшим запалом, не прекращая метить его шею поцелуями. — Решайся… решайся быстрей, я не могу… — А если кто-нибудь зайдет? — заплетающимся языком спросил Джон, отстраняясь. — Сейчас утро, здесь никого в это время не бывает, — ответил Ренли, пользуясь передышкой и снимая с Джона футболку. Она отлетела куда-то в сторону, и он заботливо растёр ему плечи. От каждого его прикосновения Джон был готов застонать, словно резко попал под тёплый водяной поток. — К тому же, старый хозяин оставил ключи. Мы можем опустить жалюзи, закрыться и провести здесь хоть целый день, лежа на полу и просто обнимаясь. И никто не узнает, ибо никому нет до нас двоих дело. Ох, как соблазнительно звучал его шёпот! Глупо было признаваться в этом даже самому себе, но Джон чувствовал, что сейчас буквально взорвётся, как гейзер. Ренли подался вперед и с жаром начал целовать его грудь, покусывая кожу вокруг сосков и поглаживая руками его живот и ноги, всё еще покрытые тонким хлопком, легко пропускавшим жар его прикосновений. Джон был готов отдаться полностью, не задумываясь о том, что будет после, но его всё еще напрягали окно и дверь, в которую в любой момент мог зайти кто угодно. А если бы вдруг это была Маргери?.. Господи, Маргери, да ведь он соблазняет женатого мужчину, будь она неладна, эта женщина, он никому не может принадлежать, кроме него самого; всё в Джоне разрывается от желания кричать это, когда Ренли спускает с него штаны. Будь он проклят, ведь это его дядя, обхватывает его член одними пальцами и начинает растирать его, как если бы держал тряпку, жутко нервничал из-за какого-то одного особо трудного пятна и тёр бы, тёр бы, тёр, тёр, тёр… — Я всё-таки хочу закрыть дверь, — произнес Джон после влажного поцелуя, накрывшего ему рот. — И жалюзи, нам… надо закрыть ж-ж-ж-жаль… жалюзи… Ренли на мгновение оторопел, но потом резко отпустил его и отошел. Джон полностью высвободился из приспущенных штанов, босыми ногами встал на холодный пол и прошёл ближе к двери, щелкнул ручкой, вставил ключ, повернул его. Дышать было тяжело, осознавать происходящее - ещё тяжелее, но Джон подошёл к окну, дёрнул закрывавшую жалюзи верёвку и погрузил комнату в приятный полумрак. Там, за окном, закрытым жалюзи, остался целый мир: шум дождя, редкие звуки тормозящей машины, людской говор, а они здесь, рядом со стиральным барабаном, беспощадно колотящим память об ужасном событии, свидетелем и участником которого Джон стал. А рядом стоит Ренли… Его любимый Ренли, и он таращит на Джона глаза, нервно разминая руки. Джон стоит в одних трусах, Ренли же целиком одет, взъерошен... весь его вид говорит, что это ошибка, и это должно быть их последней встречей. Тогда Джон попросит прощения и… Скажет, что не может без него жить. И это будет чистой правдой. — Что же я с тобой делаю, Джон… Ты только что потерял свою семью, всех родных, — он подступился к нему ближе, пока наконец не достиг самого выхода, — а я тут руки распускаю. — Но я сам начал… — А я и позволил… — Он подошел совсем близко, и от этого все его слова о воздержании теряли свой смысл. Он даже дышит прерывисто и слишком соблазнительно, да и сам по себе просто невероятен. Джон только сейчас обращает внимание на загоревшую шею и треугольник кожи, единственный открытый участок его груди, и засматривается на голубые глаза. — Я должен был быть умнее, я ведь старше, хотя и… Просто ты так… Я, у меня всегда были слабости к тебе, ты знаешь, я ведь баловал тебя всеми возможными способами, как только стал зарабатывать, и… Воздерживался от того, чтобы не заобнимать тебя в первом попавшемся переулке. Это самое глупое, что я могу сказать, но ты, чертов… — Ренли сжал правую руку в кулак, поднял к лицу, закрыл глаза и выпалил: — Джон Баратеон, мой собственный племянник, заставил меня быть влюбленным животным, впервые познавшим брачный период. Я просто с ума по тебе схожу и чувствую себя сукой во время течки… — Он открыл глаза, сталкиваясь взглядом с удивленным Джоном, которого будто обухом по голове ударили. — Вот так ты заставляешь меня чувствовать. И, знаешь, так было всегда. Наверное, даже когда я был подростком и только стал узнавать, что такое настоящие чувства… Черт. Зачем я это всё… — А я возненавидел себя за то, что люблю только тебя. — Джон отпустил ручку двери и подошел ближе к Ренли, который уже начал пятиться назад в неуверенности, страшась того, что сказал или еще может сказать. — Санса нашла Джоффри, Робб — самый популярный парень в школе, и девчонки вешаются ему на шею за просто так. А я сплю и вижу, как меня трахает мой дядя, и как я отсасываю ему на крыше нашей школы, и в его персиковых садах, в его постели… Никогда бы не подумал, что мы сделаем это в прачечной. Ренли от таких заявлений обалдел окончательно. — Да, постель бы тут точно не помешала, — выдохнул он, набрасываясь на Джона и прижимая его животом к стене. — Я бы лучше несколько раз матернулся, чем сказал это по-другому, но я так безумно люблю тебя, Джон Баратеон, — он укусил его за ухо, обхватывая руками его пресс, — и мне всё равно, кем ты мне приходишься. Я тебя хочу с той поры, как только понял, что могу хотеть, как только у моего члена появились собственные желания, так что ты бы никуда от меня не делся. Ни сейчас, ни после. Никогда. Я бы тебя трахнул при первой попавшейся возможности — на крыше школы, в персиковых садах, в прачечной, стоило тебе дать лишь один тонкий намёк… Ты дал его, и мне напрочь снесло крышу. — Он поднял его лицо за подбородок, повернул к себе и снова поцеловал, а отстранившись, потянулся к собственным ремням. — Думаю, что буду зол, если сейчас ты мне откажешь, но… — Ренли, у тебя чудесный свитер, — лишь ответил Джон. — Прошу, сними его, чтобы не запачкать. К тому же, он немного колется. И я хочу чувствовать тебя очень близко ко мне. — Я и так ближе некуда, — шепчет он, и Джон чувствует, как к его бедрам прикасаются голые руки, разгоряченные жаром двух тел. Он действительно очень близко, а сейчас они, что называется, сольются в одно целое. Ренли будет внутри него полностью, не только душой, но и телом — они сойдутся, как две части в одном паззле. Джон закрывает глаза, выставляет одну руку вверх и весь отдается этому ощущению — боли, смешанной с наслаждением… Джон изворачивается и смотрит на Ренли: в тусклом свете на его лбу мелькают капельки пота, а в глазах, голубых и светлых, разгорается огромная страсть к его телу, к нему самому. Он готов поклясться, что Ренли сейчас заберет его себе, полностью, никогда от себя не отпустит, и был согласен на такую участь. Джон запускает руку в его волосы, перебирает их, тянет на себя, а сам целует в губы и ищет его язык. Из его горла то и дело вырываются стоны, от которых дыхание Ренли становится еще прерывистей, и он двигается всё быстрее и быстрее, похожий на заведенную машину. Когда эта странная смесь чувств становится невыносимой, Джону кажется, что его спина и всё, что находится ниже её, лежит развороченное, но это приятная боль, как саднящая рана после выигранного сражения. Он отрывается от Ренли, вскрикивает и чувствует, как что-то капает на пол. Это был он, точнее, то, что осталось от него после того, что сделал Ренли. Тот тоже остановился и хотел было отойти от Джона, но тот не позволил, быстро развернувшись и обняв его. — Я так счастлив, дядя, — шепчет он, ощущая носом его запах — персики, как всегда. Руки Ренли ложатся Джону на спину, а голова на плечи, и он прижимает его к себе. Он словно медведь, закутавший медвежонка в огромные косматые лапы. Он его спасение, его щит, его одеяло, и вот, к кому нужно было идти с самого начала. Если бы понадобилось, даже полететь в Джорджию. В этом бы точно не было никаких проблем. — В следующий раз нужно обязательно смазку взять, — задыхаясь, сказал Ренли. — А у нас будет следующий раз? — Ты возражаешь? — повисла небольшая пауза. Ренли был уверен, что Джон ему не откажет, а поэтому без особого стеснения захохотал во весь голос. Они оба знали, что на улице их, возможно, слышат, и что несколько недовольных посетителей хотят, чтобы прачечную открыли. Но какое дело им было до остальных? Здесь и сейчас им было слишком хорошо вдвоём. Когда Джон вернулся домой, под дверью стояла стеклянная миска, в которую доверху были накиданы листья салата, кусочки помидоров, перца и огурца. Джон подивился заботливости Маргери, стараясь не думать о том, что только что стал причиной, по которой её супруг ей изменил. А салат, приправленный подсолнечным маслом, был действительно очень вкусным — доев, Джон поставил тарелку на стол и снова лёг на кровать, переплетая пальцы и кладя на них голову. Впервые за несколько дней он не испытывал чувства опустошенности, а поэтому без проблем заснул и не видел ни единого сна.