Ирвин-Парк, 74

Glenn Miller — In The Mood 18 января, 1974

Ренли уже давно понял, что Харви Милк должен быть гениальным, если решил объявить всем о своей предрасположенности к мужчинам, тем самым раскрыв врата всем себе подобным. «Женщины», говорил он, «это, конечно, хорошо, но кто может знать больше об удовольствиях, которые можно доставить мужчине, как не сам мужчина?» И Джон продолжал ему это доказывать. И тогда, когда они ненадолго закрылись от мира в прачечной, и несколько раз после этого. «Наверх» его Джон не пускал. Ренли это не всегда нравилось, но не позволять этому мальчику поиграться со своей едва открытой сексуальностью он не мог. Открывая глаза, он не видел перед собой ничего, кроме белого потолка. Он помнил, что там должно быть пятно от некогда приклеенной люстры, а ещё пятна от их с Лорасом кулинарных экспериментов… но сейчас не видел ничего. Только чувствовал. Джон. Джон. Там Джон внизу, под одеялом. Сколько мужчин было под этим самым одеялом, но такого старательного — как будто ни разу. Все до Джона хотели добиться чего-то для себя, и никто и не задумывался о его, Ренли, удовольствии. Он даже не замечал это поначалу, просто наслаждаясь, но теперь, когда перед ним был такой разительный контраст… — Ренли! — раздался громкий голос, раскрылась дверь, и Станнис: — Ты ещё… твою мать. Бесцеремонен как обычно. Что ж, братец, тебе же хуже — ты так красноречиво отвернулся. — Я же просил стучать, — блаженно ответил Ренли, даже не глядя на старшего брата. Джон напрягся, и Ренли — не будь он Ренли! — запустил руку под одеяло и погладил племянника по голове, надеясь, что это его утешит. — Но, раз уж ты здесь, давай послушаем, что ты хочешь сказать. Станнис покачал головой и закатил глаза, но всё-таки ответил, не глядя в сторону кровати: — Не хотелось бы быть твоей секретаршей, но ты помнишь, что сегодня по программе? Бриенна просила меня напоминать тебе об этом, — он скривился, — потому что она «не может сюда переехать», а тебе всё время нужно подгузники менять. — Ты и сам этому не особо счастлив, я смотрю, — сказал Ренли. Белый потолок. Без пятен. Джон, ну ты чего? — Отвечай на вопрос. — Поездка в другой округ? — Нет. — Какой-нибудь благотворительный приют? — Нет. — Ренли приложил палец к подбородку, изображая бурную мысленную деятельность. — Тогда, наверное, антивоенная демонстрация. — Ток-шоу Марва Гриффита, болван. Повестку читал? Знаешь, как одеться, и прочее-прочее? — Нет. Положи на тумбочку — я посмотрю, когда освобожусь, — и он потрепал Джона по щекам. Джон всё ещё был напряжен, но вот Станнис, покрасневший как помидор, мог бы с ним потягаться — он скомкал записку с повесткой и бросил её Ренли в лицо, а затем развернулся, и, громко хлопнув дверью, вышел из комнаты. Голова Джона всё ещё лежала у Ренли на животе, словно он боялся шелохнуться. — Джон, — произнёс Ренли со сбитым дыханием, — можешь расслабиться. Он ушёл. И помоги мне расслабиться тоже, прошу тебя — видишь, какой занятой я… — Джон вылез из-под одеяла и упал на подушки рядом. — Ты в порядке? — Нет. Мне не нравится прятаться. Мне кажется, что это всё неправильно, ведь мы оба мужчины, и нас роднит кровь… кровь моего отца и твоего брата. — Он взглянул на Ренли в поисках сочувствия, но тот лишь обиженно усмехнулся. — Ты пришёл сам. Я тебя вчера не звал. — Я просто не знаю, что чувствую, вот и всё. Мне захотелось прийти, и я пришёл. Хотел спросить совета, ведь ты в этом лучше разбираешься, чем я. Не раздумывал, правильно это, или нет. — Но раздумываешь об этом теперь? Джон совсем сбросил с себя одеяло, спустил с кровати ноги и теперь шарил в поисках одежды. Ренли же, так до конца и неудовлетворённый, обиженно упал на подушки и снова стал созерцать потолок, но теперь ему было видно всё — пятно от люстры, пятна от экспериментов с Лорасом… возбуждение придётся снимать самому, в душе, чёрт подери. Невовремя Станнис зашёл, и невовремя у Джона проснулось осознание действительности. Какая же всё-таки глупость — пытаться вообще эту действительность осознавать. Не лучше ли ей наслаждаться? — Просто я, понимаешь, никогда не чувствовал себя педиком, — заметил Джон пристыженно, словно сознавался в смертном грехе. — Педиком? — услышав это слово, Ренли усмехнулся. — Да какой идиот вообще придумал это слово? Оно такое оскорбительное. Есть же другие — гей, гомосексуал, наконец… Мне особенно нравится последнее, оно такое биологическое, раз уж простое homo sapiens не устраивает… — Ренли фыркнул. — А ещё, если ты не знал, древние египтяне хоронили некоторых мужчин в одной гробнице, потому что те были очень близки, и рисовали соотетствующие таблички. Кажется, женщин они считали настолько пустыми созданиями, что не считали нужным проводить в их компании время, и только… — Но ты же о женщинах так не думаешь, правда? — Да я же был женат, чёрт подери! Ренли повысил было голос, но потом понял, что Станнису этого всего лучше не слышать, и заговорил тише: — Если ты испытываешь ко мне чувства, всегда испытывал, и просто стесняешься их… — Я не стесняюсь, — произнёс Джон, потупив взгляд. — Просто это ново для меня, вот и всё. — Ново? Я у тебя что, первый? — спросил Ренли скорее в шутку, но виноватая улыбка Джона ответила на все его вопросы. — Да ладно! — Раньше мне нравились девушки. И то я не очень был в них заинтересован, чтобы склонять к чему-то, ну вот и… — Джон-Джон-Джон, — мечтательно протянул Ренли. — Сколько ещё секретов скрывают эти серые глаза? Джон ничего не ответил, даже не взглянул на него — он уже оделся, бросил взгляд в зеркало и вышел из комнаты. Наверное, ему стоило бы соблюдать осторожность — если Станнис поймёт, что под одеялом был он… Ренли поднял скоманную записку, расправил её, прочитал, тут же забыл, бросил куда-то в сторону и встал сам. Необходимость в душе так и не отпала. Через двадцать минут он спустился на первый этаж — и, к своему удивлению, увидел Джона и Станниса за кухонным столом. Он направился к кофемашине, уловив отрывок разговора: — Да, я могу их пристроить, если они не будут возражать, но имена придется сменить. Джон, если не возражаешь, ты теперь Джон Сноу. Твои сестры станут Алейной и Мией Стоун. — Почему я Сноу? — Ты же не Старк, правда? Ты Баратеон. Ты моя кровь! — Станнис похлопал Джона по плечу, но тот поморщился. — Я же не позволю тебе быть их родственником, правда? — Станнис, — ворчливо произнес Ренли, но Джон превзошел его тон по недовольству: — Где же была моя кровь, когда отец отдавал меня тем, чьим родственником я теперь не считаюсь? — Станнис покачал головой. — Ты думаешь, я не хотел тебя забрать? Ренли тогда просто потребовал у меня, чтобы я поговорил с Робертом и не позволил ему сделать такой глупости. Я и попросил, а в ответ получил что-то вроде «Ты даже не женат, и не знаешь, как воспитывать детей». А я сказал: «Иди к черту, Роберт», и вскоре женился. Но ты-то уже у Старков прижился, а Ренли тоже взял себе жену. Видишь? Ты был бы уже не к месту, как бы жаль мне ни было это признавать. — Он еще раз похлопал Джона по плечу, а потом повернулся к брату: — Пошевеливайся, а то на дебаты опоздаешь. — А что за дебаты? — спросил Джон. — Да так, ничего особенного, — отмахнулся Ренли, и Станнис усмехнулся. — Действительно, ничего особенного. Всего лишь Марв Гриффит, приехавший в Чикаго исключительно ради предвыборной кампании — по крайней мере, так он говорит, — Станнис откинулся на кресле. — До Нью-Йорка езды целый день, а Гриффит готов приехать, лишь бы поговорить с ним, а ещё с Мартеллом, Бейлишем и… — Грейджой отказался, — Ренли пожал плечами, — кажется, он не очень любит публичность. Зачем тогда вообще было баллотироваться? — Ещё там будет Рейегар, — добавил Станнис. — Ничего особенного, в самом деле. Кстати, ты избавился от своей маленькой проблемы? — От проблемы? — Ренли чуть было не подумал, что брат говорит о его недавней эрекции — но, к счастью, о ней Станнис знать не мог. Джон смотрел на Ренли также выжидающе — выходит, эта проблема… — А. Ты об этом. Да, он уже ушёл. — Жалко, что мы с ним не пересеклись. Давно не виделись. Ренли так и застыл над чашкой кофе. Да, наверное, Джону, с его угрызениями совести, было ни к чему это слышать. Неудивительно, что через десять секунд он поднялся из-за стола и попрощался — хотя голос его был твёрд, Ренли был уверен, что слышать подобное ему было неприятно. Но не мог же он критиковать за это Станниса, верно? Не мог же попросить брата заткнуться по поводу тех, кто бывал у Ренли в спальне — ведь Джону, этому наивному созданию, тогда, наверное, пришлось бы многое объяснять? Станнис согласился какое-то время побыть его шофёром — скромная услуга за то, что Ренли приютил его в их фамильном доме, отдав при этом его же, Станниса, старую комнату. Он, впрочем, брал на себя и другие обязанности, типа секретарских — матерился, злился, но всё-таки брал. — Все мои учителя проголосуют за тебя, в этом ты можешь быть уверен, — подбадривающе сообщил он, когда они выезжали с придомовой территории на трассу, соединявшую район с центром Чикаго. — И как много учителей в твоем штате? — Если прибавить к этому их родственников, получится около 5 процентов всего населения Чикаго. — Да, кажется, только они и будут за меня голосовать. — Ты не прав, братец. Еще есть те, кто поддерживает твои однополые штучки. Ширен пообещала подговорить одноклассников, хотя Селиса всё нос воротит, говорит, что я ребёнка плохому учу! — он скривился, изображая улыбку, и Ренли сразу понял, что говорить об этом брату не очень приятно. Он делал вид, что смеётся над глупостью Селисы, но это был лишь странный защитный механизм — в конце концов, она выгнала его из дома, и он решил, что должен её послушать во благо дочери — ведь, как известно, дети, растущие с матерями, всегда становятся полноценными гражданками Америки, а вот о тех, кто рос с отцами-одиночками, никто такого сказать не может — они все заканчивают в тюрьмах или наркопритонах. И сколько бы Станнис ни говорил, что его это устраивает, Ренли слышал недовольство в его голосе: брат любил свою дочь и был бы счастлив, если бы ему дали ещё один шанс доказать это. — Когда слушание? — спросил Ренли. Да, Станнис не заговорил бы об этом сам — но всё равно мог хотеть поделиться. — Через пару недель. — Сиворт тебе поможет? — Станнис засмеялся, и для Ренли это было недобрым знаком — жизнерадостностью его брат не отличался. — Сиворт мне, конечно, поможет. Но тебе не кажется, что я и так слишком много на него взваливаю? Он давным-давно искупил передо мной свой грех. Да и, по правде говоря, обращаться к нему за помощью… учитывая, что он даже не юрист… — Не ты ли говорил мне, что если кто-то в этом городе и знает что-то о правах, то это Давос Сиворт? — попытался урезонить брата Ренли. Тот лишь взглянул на него с недоверием. — Ты правда считаешь, что у Давоса получится вырвать у Селисы опеку? — Конечно, — он улыбнулся. — Ещё и потому, что ты потрясающий отец, и присяжные это обязательно увидят. Станнис снова скупо улыбнулся, отворачиваясь к дороге, и Ренли неожиданно стало стыдно. Ведь он знал, что возможность Станниса получить единоличную опеку ничтожно мала. Он всё ещё думал о брате, когда говорил: — Одним из главных нововведений, на которые я хотел бы обратить внимание до того, как наши граждане отправятся голосовать — это отношения в разведённой семье. Всем известно, что дети очень часто оказываются на распутье, и родители решают за них, с кем им стоит остаться — с матерью, или с отцом. Ни судья, ни присяжные не могут заглянуть в сердце ребёнка, который прекрасно знает и своего отца, и свою мать. Выслушав обоих взрослых, они могут не заметить откровенного вранья и попыток манипулировать их чувствами, не говоря уже о женском предубеждении, что с матерью ребёнку будет лучше. По статистике, 83% таких слушаний решаются не в пользу отца, и на процент удачных решений приходится равный же процент решений неудачных. Защищать семейные ценности — вот, что я хочу делать на посту Конгрессмена. — Выходит, — прервал Ренли Гриффит, — если вы получите пост, вы будете укреплять семьи? — Да, — улыбнулся тот прямо в камеру. — Без семьи мы никто. Семья — единственные люди, которые любят нас, несмотря ни на что. — А что бы вы ответили людям, которые, — Гриффит смотрел в бумаги, перебирая их, вглядываясь в строчки, — которые говорят, что однополые отношения разрушают все традиционные ценности? Вы неоднократно высказывались об этом, к тому же… — У вас там что, снимки папарацци? — Ренли засмеялся. — Да, это правда, я поддерживаю однополые отношения, и я уважаю Харви Милка. Однажды мы с ним даже встречались, но… не более того. Просто поболтали, как два политика со своими собственными маленькими проблемками… — Он снова расхохотался, и Гриффит, стараясь соблюдать серьёзное выражение лица, чуть не рассмеялся следом. Вступился Оберин Мартелл: — Я согласен с Мистером Баратеоном. Я до сих пор не женат, и знаете, почему? Мне кажется, я слишком многое упускаю, ведь вокруг столько интересных людей, что с ними… если бы я уже был женат, смог бы я общаться с ними так же фривольно, как сейчас? — Оберин взглянул на Ренли так, словно они были двумя друзьями, заглянувшими в бар пропустить пару стаканчиков. — Хотя, конечно, всё изменится в тот самый момент, когда я встречу свою единственную. Или единственного, — он тоже засмеялся. И, ей Богу, Ренли был готов поклясться, что Оберин подмигнул ему. — Вы говорите о свободной любви, — Гриффит сдержанно улыбнулся, — и о семейных отношениях в то же время. Разве это совместимо? — Если под семейными ценностями, — продолжал Оберин, — мы понимаем ячейку общества, то у меня к вам встречный вопрос: ради чего изобрели контрацептивы? — Возможно, ради того, чтобы каждый половой акт не заканчивался рождением ребёнка? — Оберин улыбнулся. — Именно об этом я и говорю. Мы, как сексуальные животные, рискуем будущим своих детей, когда вступаем в брак слишком рано — не насытившись тем, что предлагает нам эволюция. Скольких партнёров мы имеем право сменить, прежде чем найдём того, с кем готовы разделить свою постель? А что до этого — предлагаете не заниматься сексом вообще? — Ренли слышал, что Гриффит весьма прогрессивный человек и вряд ли будет краснеть как девица от упоминания подобной терминологии… но именно это и произошло. Он смутился, кашлянул в кулак и продолжил: — Наличие семьи не позволяет жить «роскошной жизнью». Или вы думаете, что семьи будущего не будут возражать против этого? — Я полагаю, — вмешался Бейлиш, — что мои конкуренты не собираются разрушать семейные ценности. Да, они смотрят на них по-другому, но их поддерживают большие группы населения — отрицать это было бы не только нелогично, но и стало бы оптимистичным враньём. Я не совершу такой ошибки, — он улыбнулся, — но и уверять вас в том, что это наверняка принесёт миру счастье, я не стану. Мы ничего не знаем о правоте масс. Гомосексуализм — явление неизученное, и, возможно, более того — не более чем каприз современной молодёжи. Тем временем, я понимаю желание своих коллег говорить об этом, ведь те молодые люди, что остались в Америке и не отправились во Вьетнам — те же люди, что имеют доступ к подобным удовольствиям, ведь у них есть ресурсы, которых не хватает тем, кому повезло меньше. Я говорю о простых рабочих, фабрикантах — тех, кто живёт ничуть не лучше, чем в Советском Союзе. О ком мы должны заботиться? О том, у кого и без того всё есть, или о том, кто незаслуженно не имеет ничего? — Ренли сжал кулак. Он жалел, что по официальным правилам дебатов, он не имеет права перебивать оппонента — иначе это могло превратиться в какофонию, но Петир продолжал ложно обвинять его, и Ренли злился, прекрасно понимая, что не имеет права показывать, как он теряет контроль. — Соглашаясь на подобное, мы подписываемся на огромный риск. — Вы удивитесь, мистер Бейлиш, — Оберин умно воспользовался паузой и ввернул свой комментарий, и внутренне Ренли восхитился этим, — но однополые отношения — это не каприз современной молодёжи. Если бы у вас появился интерес изучить историю древнего Египта, вы бы заметили, что первые упоминания об этом появлялись уже тогда. — Неужели за столько лет, — Бейлиш позволил себе ухмыльнуться, — не нашлось группы людей, которая бы отвоевала право людей на однополую любовь? И вы будете первыми? — Они так и будут бояться молчать о своих чувствах, — Мартелл улыбнулся, — если мы не скажем им, что то, что они чувствуют — это нормально. То же самое касается военных действий во Вьетнаме. Простые люди, в том числе те, чьи дети участвуют в боевых действиях, полагают, что вся верхушка правительства Америки считает эти сражения нужными. Те, кто страдает от войны, полагает, будто помощь Франции и взаимовыгодное партнёрство стоит жизни их детей, не всегда говорят о своём недовольстве, ведь СМИ — и вам, Марв, об этом должно быть прекрасно известно — говорят исключительно о победах нашей стороны, и ни слова о наших потерях. Люди думают, что мы побеждаем, и то чувство несправедливости, которое зарождается в их сердцах, не находит своего выражения. И я, пользуясь возможностью, хочу обратиться к своим избирателям, — Оберин посмотрел в камеру, — и сказать, что то, что позволяют себе американцы — это непозволительно. Мы ведём нашу нацию в тупик и не имеем права оглядываться на коммунистов, пока не разрешим собственные проблемы. Рейегар Таргариен, до этого хранивший молчание, позволил себе усмехнуться. Гриффит, до этого не обращавший на четвертого спикера внимание, ухватился за эту эмоцию и спросил: — Мистер Таргариен, вам есть, что добавить? — Разумеется, — он наклонился вперёд, словно изображая интерес к происходившей беседе. — Всё чаще и чаще я наталкиваюсь на мнение, будто то, что Штаты позволяют себе делать во Вьетнаме — это нарушение всех прав человека, в то время как мы просто помогаем дружественной стране. Не стоит спорить со мной, мистер Мартелл, — он улыбнулся, — иначе мы не уйдём отсюда до вечера. Всё, что я хочу сказать — это то, что война никогда не происходит по чьей-либо прихоти или чьей-либо жадности. Америка — страна добрых людей, всегда готовых помочь даже ценой собственной жизни. И, глядя на своих избирателей, я верю, что именно такие придут на избирательные участки в день всеобщего голосования — и вместе мы решим судьбу Америки, которую несправедливо превратили в агрессора. Ренли пристально наблюдал за Рейегаром — даром что он сидел рядом, и видел, как крохотные капельки пота выступили на его лбу. Были ли это его слова, или слова кого-то ещё, но он говорил искренне, от всей души — так же, как Оберин, и так же, как Петир… только Ренли, по крайней мере, так казалось ему, выставил себя дурачком. Наверняка после опросов общественного мнения он будет следующий после Бейелона Грейджоя — или, что ещё хуже, окажется на последнем месте из-за одного только упоминания о Харви Милке — человеке, которому Ренли верил. И если он смог добиться успеха, значит… — Вы кошмарно выглядите, — произнёс Оберин уже после съёмок: наверное, это должно было звучать подбадривающе, но Ренли этого не оценил. — Прошу, не говорите, что вас убедила речь Таргариена о том, что война — это благородно, и что американцы — та нация, что может спасти весь мир. — Что вы, — Ренли виновато улыбнулся, — даже на смертном одре я бы никогда не поверил в нечто подобное. Война — это неописуемо ужасно. Ни одна человеческая жизнь не стоит того, за что люди борются исключительно из жадности. У меня оба брата были на войне, и едва выжили. Я тогда ещё даже не родился. — Да, мне тоже не повезло… Могу я поинтересоваться, вы не знакомы с историей моей сестры? — С историей Элии? — Да, с ней, — Оберин улыбнулся, — я бы спросил у Рейегара, ведь когда-то они были близкими друзьями. — В самом деле? — Да. Вы же понимаете, что дети в богатых семьях очень близко друг с другом знакомы? — Ренли кивнул. — Да, мы же постоянно крутимся в одном и том же обществе, постоянно ходим на одни и те же званые обеды — точнее, так делают наши родители, а мы просто бегаем за ними, потому что они хотят нами похвастаться. И потом мы, как истинная элита американского сообщества, подаём свои заявки на выборы. Начинается предвыборная гонка, и… — Мне казалось, вам это по душе. — Ни капли. Надеюсь, вы не используете это против меня, если я вам это доверю, но я здесь вовсе не потому, что хочу изменить общество — я знаю, что оно прогнило до самого основания, и пытаться изменить его бесполезно. Но я знаю, что Тайвин Ланнистер скрывает правду о смерти моей сестры, и вы сами понимаете, почему. Должно быть, его дочь оказалась бы в очень провокационном положении, если бы все узнали, со сколькими женщинами был близок её муж. А если бы это попало в прессу… а это бы попало в прессу, — добавил он опасля. — Я, знаете ли, так ему этого и не простил. Ренли молчал, наблюдая за огнём, загоревшимся в глазах Оберина. Его чертовски интересовало, что он думает о Харви Милке. Кажется, он всего на пару лет старше Роберта, но разговаривать с ним куда интересней. Он прилично одет, причёсан, и наверняка пьёт не дешёвое пиво, а что-нибудь средиземноморское. Возможно, Оберин бы даже оценил вкус его персиков… Он так жарко говорил о своей сестре, он так пёкся о ней… как бы… только подумать… — Вы бы не хотели, — произнёс Ренли неожиданно даже для самого себя, — выпить по чашечке кофе? У меня как раз есть свободный час. Потом съёмки для какого-то журнала, и… — он оглянулся, выискивая глазами Бриенну и подумывая, как бы улизнуть из-под её чуткого надзора. Словно ребёнок в детском лагере, он хотел убежать от вожатой — но её поблизости не было, а Оберин тем временем продолжал согласно ухмыляться. Да, от чашечки кофе он не откажется, а если повезёт, то они выпьют ещё и чего-нибудь горячащего, испанского, или перуанского, Ренли не понял, откуда Мартеллы родом, но ему захотелось бросить всё и оказаться у Оберина дома… … но домой он вернулся к себе. Они мило побеседовали, оба чувствовали себя весьма свободно и вольготно — но по какой-то причине Ренли не решался пойти дальше. Желание пропало, и, пока они сидели в какой-то дорогущей венской кофейне, его придавило чувство тоски. Что смутило его больше всего — Оберин не очень-то возражал. Он будто решил, что Ренли — один из этих, семейных геев, которые в кулуарах поговаривают о легализации однополых браков и даже подкупают каких-то священников на баснословные деньги… Господи Иисусе. Ренли задумался над этим, сидя в полном одиночестве на кухне. Тускло горела люстра. Чёрт, да ведь её же ещё мама покупала — сколько ей лет? Мама не знает, чего я добился, мама не может мной гордиться, мама тоже погибла на войне. Я бы тоже прекратил эту войну, если бы только мог, ведь им в голову такое даже не придёт. Оберин сказал, что не хочет изменить мир, но Ренли снова задумался о тайных однополых браках и о Харви Милке. А потом — он подумал про Джона. Что смущало его больше — то, что он спит с собственным дядей, или то, что его привлекают мужчины? Сколько бы Ренли отдал, чтобы узнать это. Сколько бы он отдал, чтобы Джон мог просто любить его, ни о чём не задумываясь. Было уже очень поздно, когда в дверь позвонили — и Ренли, переживая о том, кто это может быть, отправился открывать дверь. Он не хотел, чтобы это был Станнис, ведь к нему едва ли кто-нибудь мог прийти, тем более в такое время; к тому же, звонок был один, а значит… — Лорас! — выдохнул Ренли, когда его взгляд заволокла копна золотых волос. От Лораса всегда приятно пахло, и когда он клал руки Ренли на спину, он всегда бережно поглаживал её, словно древнюю китайскую вазу. — Привет. Ты почему так поздно? Ты… — Лорас отпрянул, и Ренли заметил футляр с саксофоном за его спиной. — Ты что, с репетиции пришёл? — Да. Нас очень задержали, но я хотел обязательно прийти к тебе, ибо… — Он положил ладони Ренли на щёки, и тот смущённо опустил глаза. — Я видел тебя по телику. И это было потрясно! Я каждый раз, даже когда вижу постеры с твоей фоткой, я просто не верю, что… — Он замолчал, разглядывая его лицо, и Ренли не мог не любоваться огроменными зрачками, значившими лишь одно: Лорас в него по уши влюблён. — Ну, — ответил Ренли с наигранным смущением, — там были и другие. Неужели ты смотрел только на меня? — Конечно. И, в этом я готов поклясться, весь мой коллектив проголосует за тебя… Ренли, — он опустил ладони ему на плечи, и тот бросил взгляд на его пальцы. — Я так горжусь тем, что я удостоин честь быть твоим другом в это самое время. В то время, как ты завоёвываешь мир… — Он улыбался — соблазнительно, будто настоящее солнышко, но Ренли очень устал. Даже когда Лорас прикоснулся к его губам, хотя он был нежен, ласков, хотя Ренли чувствовал, как искренне Лорас им гордится, он отпрянул и сказал лишь одно: — Знаешь, я… День был очень долгий, и я устал. Мы могли бы… — … подняться к тебе в комнату? Да, я бы очень этого хотел, — и Лорас снова улыбнулся. Да, он был не такой, как Джон — он всегда слушался Ренли, даже если тот не пускал его наверх. В общем-то, Лорас всегда поддавался его требованиям… или просьбам? Ренли даже не знал, как назвать это. Возможно, подошло бы слово «желание». Ренли не мог на него злиться, как не мог он злиться на кого угодно в этом доме — и, взяв Лораса за руку, он закрыл дверь, и повёл своего ночного гостя в спальню.