Ирвин-Парк, 74

Jimmi Hendrix — Purple Haze 26 января, 1974

Выходя из дома, Джон колебался. Стоит ли ему брать с собой кошелёк? С одной стороны, денег у него немного. С другой стороны, ни Ренли, ни Станнис не позволяют ему тратить собственные гроши, оставшиеся с карманных денег — но не сидеть же у них, в самом деле, на шее. Да и вдруг у него кошелёк из кармана вывалится, или, что ещё хуже, кто-нибудь просто его украдёт? Но как он будет возвращаться домой? На такси нужны деньги, метро будет закрыто… закроется через час, напомнил себе Джон, метнув быстрый взгляд на настенные часы. Он даже не знал, сколько денег было в кошельке, который он схватил с полки перед выходом — решив напоследок, что, если что, займёт у ребят. В конце концов, ради благого дела не жалко и на такси деньги потратить. Эдд как будто бы прикатил на стареньком Харлее, от которого за километр воняло бензином. На раме Джон увидел множество хаотично налепленных друг на друга наклеек — то, что Эдд с угрюмой усмешкой назвал «бурной молодостью». Хозяин мотоцикла сидел, оперевшись о сиденье и засунув руки в карманы кожаной байкерской куртки. В зубах его дымила сигарета — оранжевая точка во мраке. Джон, подходя, словил себя на мысли, что друзья отлично смотрелись бы на полотне — двое молодых парней в кругу от фонаря, повсюду окружённые тьмой. Как метафорично, что в эту тьму они готовы ринуться, чтобы сражаться с притаившимися там чудовищами. Гренн стоял тут же, стряхивая пепел на переднее колесо и провожая взглядами симпатичных девчонок, удостаивавших внимания скорее железного коня, чем парня, притворившегося его хозяином. Увидев друзей издали, Джон почувствовал ещё больший прилив уверенности в собственных силах. Он их окликнул, Гренн помахал ему зажжённой сигаретой, а Эдд, выпрямившись, горестно вздохнул и похлопал мотоцикл по седлу. — Парни, как думаете, сколько надо пахать, чтобы купить такого малыша? — протянул он. — А самое главное — кем? Копы так много зарабатывают? Может, зря я к вам припёрся, а? — Отказаться ещё не поздно, — предложил Гренн, энергично пожимая Джону руку. — Когда ты войдёшь в клуб и начнёшь торчков отлавливать, пути назад не будет. — Ну да, как Пип с Сэмом. Сэм-то ещё ладно, а Пип чего? Жирдяю, может, от отца что-нибудь перепадёт, он у него шишак большой. Пип тоже выучится на инженера, уедет в Детройт и будет собирать там вот таких красавчиков… — Эдд смотрел на мотоцикл так, как не смотрел ни на одну прохожую девушку. — Я, может, и не останусь с вами на потом, парни. Молодость же, надо всё попробовать. Расколошматить себе череп на Харлее — в том числе, и хер с ним, что больше потом ничего не попробуешь. «Дженис Джоплин умерла в 27, Джим Морриссон умер в 27», вспомнил Джон, ему рассказывала Арья. «И Джими Хендрикс — тоже, и все они скончались от наркоты». Эдду было всего 18, впереди целых 9 лет на достойную смерть, а вот у Брана и Рикона не было даже столько времени… умирать молодым никто не должен, они здесь именно за этим. Вершить правосудие, спасать тех, кому ещё не сбылось 27, и даже тех, кому далеко за 27. — Ну, парни, раз уж мы здесь, — произнёс Гренн, бросив сигарету и затоптав её носком ботинка, — может, пойдём? — и он кивнул в сторону мрачного, едва освещённого переулка. В таких обычно стояли мусорные баки, в таких обычно избивали хиппи подобно отставших от стада овечек, но Гренна это не остановило — он двинулся прямиком во мрак. Мелькнув в свете фонаря, его фигура скрылась, и Джон, переглянувшись с Эддом, нерешительно последовал за ним. Эдд напоследок ещё раз нежно погладил руль мотоцикла, тяжело вздохнул и только не наклонился поцеловать раму. В переулке оказалось мрачно и сыро. Ночь была безлунная, сухая, и даже звёзды не освещали непроходимую тьму. Эдд зажёг походный фонарь, и Джон увидел потускневшие от времени кирпичные стены с мрачными пятнами сырости. Проход разделял два заводских здания, закрывшихся во времена Великой Депрессии — в рабочем районе таких было завались, и никто до сих пор не нашёл им достойного применения. Здесь, кажется, производили с одной стороны что-то мелкое, шнурки, что ли, с другой — дрели, в детстве Джону дядя Нед рассказывал. Гренн, будучи самым сведущим в компании, полагал, что теперь, когда их ровесники не хотели печалиться из-за денег и нехватки рабочих мест, бывшие заводы превращались в ночные клубы — и только там, где они были сейчас, этих клубов было около десятка. У дяди Неда тоже была своя предпринимательская деятельность по производству мороженого — ей теперь Хоуленд Рид управляет, что ли? Всеми этими заводами в Дирфилде. И наследники все тоже чёрт знает где. Смерть от выстрелов, смерть от наркотиков, подумал Джон, ещё сильнее утверждаясь в верности своего решения. Он пришёл сюда спасать жизни других. — Вы думаете, куда это вас Гренн ведёт, да? — раздался голос из темноты. — А я веду вас в самое злачное место на районе. В «Студию 55»… эти умники думают, что святой дух Энди Уорхола охраняет эти стены. Что же, от нас им точно не скрыться. — Я чувствую себя деланным вершителем правосудия, — проворчал Эдд без присущего словам вдохновения. Гренн тем временем остановился и постучал куда-то во мрак — хотя двери Джон не видел, судя по звуку, сделана она была из металла. Прошло несколько секунд, прежде чем они услышали щелчки замка. Светлее, впрочем, от этого не стало — за спиной громилы, открывшего им дверь, слабо горели красные гирлянды, складываясь в стрелку, указывавшую путь вниз. Джон услышал приглушённую музыку — но ничего конкретного; ни слов, ни исполнителя он распознать не мог. — Чего надо? — взыскательно спросил мужчина, ничуть не похожий на ночного тусовщика. — А ты как думаешь? — самоуверенно хмыкнул Гренн. — Мы танцевать пришли. — Оружие при себе? — продолжил тот, не обращая внимания на его ужимки. Джон бросил на Эдда непонимающий взгляд, потому что у Гренна с ответом были проблемы. — А что… — нерешительно начал он, привлекая к себе внимание. — Оно так уж необходимо? Охранник, если это был он, оставил его вопрос без внимания, кивая на вход и пропуская их вперёд. Гренна, впрочем, он остановил прямо на пороге и облапал медвежьей хваткой — и, ничего не обнаружив, махнул рукой. Наступил черед Джона — он стойко выдержал обыск, хотя и покраснел словно девственница. Эдда же уличили в попытке протащить внутрь перочинный ножик. На вопросительный взгляд из-под сурово насупленных бровей он ответил: — Да банки я им открываю. Зубами не могу, некрепкие они у меня. Пальцы не работают, вечно кольцо в хмелю топлю. — Внутри все банки за тебя уже открыты, — произнёс громила, легко выбрасывая ножик в сторону. Эдд проводил его отчаявшимся взглядом, но не произнёс ни слова. — По клубам Дозорные ходят, режут кого ни попадя. Нам здесь такое не надо. — Как же вы определяете, Дозорный это, или нет? — нагло ухмыльнулся Гренн, и громила едва не спалил его на месте. — Глаза у них как у недотрахатых ублюдков, — ответил тот. — И гонору как у индюков, решивших, что их касается, кто кого трахает. — Так потому-то и нож при мне, — пробормотал Эдд себе под нос, — ещё Уорхол вас знает, кому ты приглядишься… — Вали домой, приятель, если тебя такое пугает. Когда ты сосал мамкину сиську, мы в Монтерее вопили под Джоплин и Хендрикса, и не такое видели, что тут творится… Джон импульсивно сжал Эдда за руку — тот вздрогнул от неожиданности. Джон подмигнул ему незаметно для охранника — и Эдд, хотя и побелел как мел, всё-таки понял, чего от него хотят. — Не переживай, — подбодрил его Джон. — Мы же рядом. Мы никому тебя в обиду не дадим. Нож заберём, как выйдем, сразу же. — Вас там сожрут, щенятки, — произнёс охранник, и в его голосе впервые за весь разговор прозвучала эмоция. Это было, к удивлению Джона, злорадство. Как только дверь захлопнулась, они начали спускаться вниз, следуя за красной гирляндой. Ступени, как и дверь, оказались металлическими, но ничего другого Джон из-за приглушённого света увидеть не смог. Музыка с каждым шагом становилась всё громче, а Эдд, как только они покинули поле зрения охранника, с отвращением вырвал свою руку из руки Джона и зашептал: — Да ты что, решил притвориться таким, как они? Пидором? Мимикрируешь? Хочешь стать с ними одним целым? — Мне показалось, это поможет, — оправдался Джон, благодаря темноту за то, что Эдд не видел смущения на его лице. Не мог же он объяснить им, что вовсе не мимикрирует. Не мог сказать, что точно так же его руку иногда, когда никто не видит, сжимает Ренли — и если это плохо, почему же ему бывает так приятно? — Пиздец, я влип, конечно, — вдруг забормотал Эдд, — нож отобрали, баба ни одна на меня не посмотрела… — Да ты ради баб сюда шёл, что ли? — саркастично заметил Гренн. — Слушай, они тут все под кайфом. Любую хватай, тащи в угол… правда, сил она может не рассчитать, и откусит тебе твою мужскую честь. Ну, или наблюёт на неё. Я даже не знаю, что хуже! — Идиота ты кусок, Гренн, — Эдд пытался перекричать музыку, — кто же с бабой ложится, когда она обдолбанная? — Известно, кто! Те, кто привык побеждать. И, надо полагать, те, кто гордится собой и так — и кому не нужен для этого байк. Спускаясь вниз и всё отчётливее слыша громкую музыку, Джон думал, что если сегодня увидит гомосексуалиста, то не станет вылавливать его. Он здесь ради наркотиков, напомнил себе Джон, явственно слыша голос Джими Хендрикса. Арья любит Джими Хендрикса. Точнее, он против наркотиков. Конечно, заявил себе Джон, налегая на металлическую дверь, обтянутую гирляндами по периметру. Он здесь против наркотиков, против смерти. Над балкой горели неоновые буквы — «Студия 55»; справа и слева, в таких же неоновых рамках, собранных из простых рождественских гирлянд, висели карандашный набросок Энди Уорхола и репродукция его «Самоубийства». «Уорхол всемогущий», пробормотал Эдд себе под нос. Джону же это показалось сборкой детсадовских аппликаций, прикреплённых магнитиками к холодильнику. Но вот тем, что происходило внутри, явно занимался человек опытный. Подобное безумие ребёнку даже с самой яркой фантазией в голову не пришло бы. Первые несколько секунд Джон пытался просто прийти в себя. Музыка хлынула на него ливнем красных с синим отзвуков, грохочущими гитарами и голосом, едва прорывающимся сквозь со страшной силой фонящий микрофон. Нет, это был, конечно, не Джими Хендрикс, но кто-то, кто изо всех сил пытался быть на него похожим — его кучерявая голова высилась над десятками других, таких же кучерявых, покрытых, буйных. На сколько хватало глаз, повсюду были люди — они копошились, словно в муравейнике, меняя позы каждое мгновение, визжали, хлопали, выкрикивали матерные слова. Джон поначалу даже не приглядывался к ним, решив, что с него достаточно пёстрых пятен их одежд, но цель вынудила его идти дальше. Слиться с толпой, окружившей сцену, он не решился; оглянулся, но ни Эдда, ни Гренна рядом уже не было. Приблизиться к людям, возможно, слиться с ними — это ещё ничего., но как выискивать наркотики в такой толпе? Джон огляделся по сторонам — стены зала были облеплены лапающими друг друга парочками как мухами; сверкали белоснежные женские ноги, закинутые на спину парня со спущенными штанами; рядом, скатившись на пол, сидел худой парень, покачиваясь взад-вперёд. Этот уже накачен, подумал Джон, хотя из-за оглушительной музыки едва слышал свои мысли. Может, ему можно как-то помочь, решил он, двинувшись в его сторону. Взгляд его против воли высматривал остальных, стоявших у стены, и он заметил пару страстно целовавшихся гомосексуалистов. Один засунул руку в штаны другого, сжимая руку между его ног, и Джон непроизвольно облизнул пересохшие губы. Его собственный член с готовностью дёрнулся в штанах, но Джон только отмахнулся. Сейчас его волнует другое — худой парень под наркотой, на которого никто не обращает внимания. Здесь пахнет смертью, но не сексом, подумал он. По крайней мере, должно быть так, но член становился твёрже. Как назло, его толкнула какая-то девушка, тащившая за собой другую — она врезалась в другие пары, заставив их подвинуться, и с готовностью встретила объятия второй. Лесбиянки, подумал Джон, не в силах отвести от них взгляд. Джими прекратил петь, все хлопают, все заняты сексом, вылизыванием друг друга и откровенным сжиманием гениталий… и, признаться честно, Джону нетрудно было их понять. Гомосексуалист у стены выпрямился, натянутый, словно струна, задрал шею, открыл рот, хватая воздух; девушка кричала громче, Джон даже слышал её, глядя, как её пальцы лохматят голову между её бедрами. Он снова облизнулся. Секс окружал его со всех сторон, музыка снова била по ушам, заставляя его забыть то, за чем он пришел, и голова трещала от непонимания. Мертвенно-белая фигура накаченного парня расплылась перед его глазами, её сменили другие — обнажённые парни, девушки, разум его отключился, оголодалой плотью смутно он немо жаждал любить. И побрёл к туалетам, наталкиваясь на тела, ощущая их жар под ладонями, к горящим в стене буквам. Неон в буквах «Т» и «А» сгорел: его приглашали в «УЛЕТ», а далеко не в «ТУАЛЕТ». Вот только здесь, рядом с тесными кабинками, оказалось ещё хуже. Здесь горел свет, от которого Джон отвык, и, пока он жмурился, кто-то уже обратил на него внимание — прикоснулся к его к груди, шепнул что-то на ухо, заставив мурашки побежать по его спине, легко тронул его член пальцам… Джон даже не стал оглядываться, не стал смотреть, кто это был; боковое зрение выхватывало голые задницы парней, приспущенные штаны, сверкающие от влаги спины, короткие ёжики волос и волны волос, блестящих от пота… и стоны. Конечно, он слышал стоны, судорожно ухватившись за ручку двери, кто-то бросил ему в спину что-то обидное, оскорбительное… дверь хлопнула и закрылась, оставляя Джона в одиночестве с пожаром в штанах. Стена кабинки тряслась — по соседству кто-то явно трахался. Какой-то парень закричал, второй просил ещё, третий выкрикивал между хлопками тела о тело требования трахнуть его покрепче, хлопнула дверь, раздался торжествующий хохот, кто-то взмолился поиметь его так, чтобы он забыл собственное имя. Джон сжал пальцы у себя между ног, но это не помогло — и не должно было… он быстро оглядел кабинку, оказавшуюся не такой тесной, как ему показалось — здесь вполне могли поместиться два человека. Два человека… два человека… стоны, просьбы, мольбы, крики, вздохи, чьи-то имена… Ренли. Трахни меня так, чтобы я забыл, как меня зовут. Джон Баратеон, нет, Джон Сноу. Потные пятна пальцев на дверце перед ним и белые пятна на полу, словно от упавшего шарика сливочного мороженого. Мороженого, блядь. Какого хуя я думаю о мороженом? Возможно, я просто хочу успокоиться. Я хочу, чтобы от близости голых совокупляющихся мужских тел меня не бросало в жар. Я хочу, чтобы меня тоже трахнули так, чтобы я забыл своё имя. Рен-ли. Да-ле-ко. Ах! Он здесь один — так можно? Джон в страхе бросил взгляд на щеколду — туалет закрыт. А может, и зря? Другой поможет лучше, чем ты сам. Они все хотят. Им дела нет до того, кто ты, и что тебя могут разыскивать. Кому-то наверняка понравится твоя лысина, кто-то запустит язык тебе в глотку и сожмёт яйца так, что… Джон подошёл к двери туалета, прислушался — щёлкнула дверь… позвать кого-то? Попросить кого-то? Чьи-то имена, вздохи, крики, мольбы, просьбы, стоны — член его не успокаивался и теперь успокоится вряд ли. Выхода не остаётся, решил Джон, откинувшись на стенку. Закрой глаза и думай об Англии, говорила королева Виктория. Плевать тебе на остальных, пусть трахаются, и пусть трахают кого хотят. Джон зажмурился, дрожащими руками расстёгивая пуговицы. Я не мимикрирую. Я то, что говорят обо мне, я не притворяюсь. Он расстегнул ширинку, опустил штаны с бельём и крепко перехватил член правой рукой. Стало гораздо легче, круче, он выдохнул, повёл рукой вверх, вниз, касаясь набухшей от крови кожи. Стимуляция, кровь, пульсация. Здесь музыка тише, но её всё ещё слышно, и крики, и стоны, и мольбы, и просьбы, и чужие имена. Закрой глаза и думай о Ренли, говорил себе Джон. «Я гомосексуал», сказал себе Джон, представляя, что собственная рука принадлежит кому-то другому. Кому угодно, чужому, незнакомому парню, тому, кто уже касался его, тому худому парню, одуревшему от наркоты. Этот бедняга, быть может, уже сдох, пока ты тут трахаешь сам себя, пока наяриваешь по члену ладонью. Сожми крепче, закричи. Друзья ненавидят тебя, но здесь есть те, кто тебя поймёт. Кто тебя не осудит. Они рядом, они могли бы… могли бы, Джон не решился договорить, ибо возбуждение накрыло его с головой. Образы мерцали перед закрытыми глазами, звуки срывались с губ сами по себе, и он уже жалел, что не пошёл с тем парнем. Он же не Ренли, подумал Джон, громко застонав. Ренли далеко; ближе, чем Англия, но пока Джон доберётся до них обоих, ему уже ничего не будет хотеться. Кто-то другой мог касаться члена языком, мог крепко сжать его в ладони, кто-то мог растянуть Джона по стене и ласкать его, пока он не забудет, кто он такой. Собственного имени у меня больше нет, я могу, я могу… Конечно, теперь это не имеет значения — пятно свежей спермы почти незаметно на загаженном ободке унитаза. Не он первый здесь кончил, не он последний. «Я — гомосексуалист», повторил он, натягивая штаны обратно, и мысль горько отозвалась в его голове. Что-то обо мне подумают Гренн и Эдд? А Пипар с Сэмом? Гомосексуалист. Проклятье. Мысль о том, что он знает, кто он, переполняла его гордостью, но он понимал, что друзья этой гордости не оценят, если им вдруг доведётся узнать правду. Впрочем, ещё есть шанс доказать обратное — понял Джон, открыв дверь и тут же увидев, что в туалете оказался Гренн. Он, крупный, пугающий, прижал одного из парней к раковинам и явно собирался начистить ему морду. Они оба бросили на Джона взгляд, и Гренн заявил: — Джон! Я его с поличным поймал. Этот пидор меня лапать начал! «Пидор», подумал Джон, оглядываясь. Остальные напуганно жались к писуарам — они-то здесь, конечно, не причём. «Я ещё и пидор». Парень, которого Гренн прижимал, вдруг паскудно ухмыльнулся — наверняка он слышал. Наверняка он знал. Он был худой, с осветлёнными волосами и стеклянным взглядом зелёных глаз. Ширинка была расстёгнута, ремень торчал из-под шлёвок… пидор. Возможно, даже тот, что приставал и к Джону. Гренн не поверит, даже если он скажет, что Джон не двинул ему в череп сразу после того, как тот начал приставать к нему. Гренн ничего не знает обо мне, подумал Джон, когда тот заорал прямо в лицо своей жертве: — Такие как вы — выродки! Ублюдки! Вы срёте на всё, что нам дорого, вы портите нас в глазах этих взрослых сук! — Мы просто свободный народ, — намеренно сладко пропел он. Господи, да ему насрать на Гренна. Он поддатый. — Гренн… — позвал Джон, надеясь остановить его. Парень безвреден, может, он не сознаёт, что делает… «Не сознаёт?» спросил Джон сам себя. «Да ты что, Сноу, совсем поехал?» — Гренн… — всё так же елейно проговорил парень, подавшись вперёд. Джон видел, что глаза Гренна налились яростью, а губы задрожали — он толкнул парня обратно, не позволив ему приблизиться, но тот не растерялся: — Мальчик… я покажу… ты поймёшь… — он схватился за собачку на ширинке противника и уже потянул её вниз, когда Гренн вышел из оцепенения и двинул ему по лицу — сильно, крепко сжатым кулаком, так что тот едва не отлетел в сторону. Кто-то из тех, кто жался к стенке, ринулся к выходу, прошмыгнув мимо Джона, но Гренн заметил и выставил подножку, крикнув, чтобы Джон забаррикадировал дверь. Забаррикадировать? Чего ради? «ДЖОН!», снова завопил Гренн. Упавший попытался подняться, но Гренн, развернувшись, перехватил его за оба плеча, поднял и швырнул в одну из кабинок — по счастью, дверь была заперта изнутри, и головой её парень не проломил… но стукнулся, наверное, больно, скатился вниз и уселся, потирая лоб. «ЗАКРОЙ ДВЕРЬ!», снова закричал Гренн, и Джон бросился было к двери, но тут худощавый блондин, вырубленный самым первым, поднялся и попытался его остановить, махнув в его сторону хлипкой, тонкой как спичка рукой. Удар его получился таким вялым, что Джон легко увернулся… и не нашёл в себе силы ударить в ответ. Он же, блядь, под кайфом, как и все они — разве Гренн, который с детства занимался боксом, не прикончит их всех разом? Парень всё пытался ударить его, но вслепую, пока наконец хаотичные движения его рук не стали похожи на быстрые кошачьи царапанья. Упавший рядом с туалетом снова попытался встать, но Гренн приставил к его груди тяжёлый ботинок. Жертва его захрипела, и Джон подумал, что это уж совсем перебор. Гренн снова закричал: — ДЖОН, БЛЯДЬ, МАТЬ ТВОЮ, ДВЕРЬ ЗАКРОЙ! — Оставь их в покое! — закричал Джон. От его крика в шоке были все — но Гренн в особенности. — Они же под наркотой. Мы выведем их и скажем, что… — ОНИ ПИДОРАСЫ, ДЖОН! КАКАЯ РАЗНИЦА? — Джон видел, что подбородок Гренна дрожал. Джон видел, что на входе кто-то появился, но, увидев, что происходит, тут же вышел. Может, он позовёт на помощь. Приведёт того громилу со входа, и тогда Гренна заберут. Он, кажется, начал понимать. — Ты один из них, да? Ты пидорас? — Нет, — резко ответил Джон. — Да-а-а-а-а-а, — протянул блондин мечтательно, и Гренн развернулся с нему. — Он трахал сам себя в этом тубзане… Ты думаешь, зачем он… — Гренн не выдержал и ударил его снова — блондин отлетел и стукнулся о раковину. На его подбородке заблестела кровь, но Гренну, кажется, было плевать — он забыл, что под его ногами человек, наступил на него, раздался крик, Гренн поднял блондина за затылок и шибанул его об раковину ещё раз. На ней тут же появились красные пятна. Гренн ударил ещё раз. Джон слышал, что позади него кого-то вывернуло наизнанку. Гренн, закричал он. Или просто подумал? После третьего удара Гренн отшвырнул парня в сторону — блондин валялся на земле и хохотал — с окровавленным лбом, с розовой слюной, стекавшей по его щекам и мешавшейся с отвратительной белой пеной. Гренна это окончательно вывело из себя — он прижал его шею ботинком, заставив жадно двигать губами и глотать воздух. Как рыба, оставшаяся без воды. Гренн прикончит его — прямо сейчас, кожа уже синеет, воздуха не хватает… Останови его, Джон, попросила совесть, и он, схватив Гренна за плечо, развернул его к себе. Этого было достаточно, чтобы блондин высвободился и, хватаясь руками за горло, вскочил на ноги. Что было дальше — Джон уже не увидел: Гренн двинул его кулаком по лицу и коленом между ног, заставив согнуться пополам. Джон сжал кулаки, но не успел подняться — тот же ботинок, что едва не задушил блондина, пнул его в живот. Он рухнул на кафель, сжался всем телом, держа руки на животе. Меня Гренн не станет убивать, успел подумать Джон, развернувшись на спину. Испуганные лица гомосексуалистов расплывались перед его глазами, словно он сам что-то принял, и Гренн закричал прямо в его лицо: — ТЫ КАКОГО ХУЯ ДЕЛАЕШЬ, ДЖОН, МАТЬ ТВОЮ, СНОУ?! — Какого хуя делаете вы все? — раздался грубый, но уже знакомый Джону голос. Громила с выхода. А ведь он не хотел их пускать — и больше не пустит. Гренна точно — особенно если он сейчас полезет в драку. Оно к лучшему — ни одного наркомана они не отловили, никому не помогли, только драку устроили, и всё. Громила был готов прожечь Гренна взглядом на месте, да и тот понимал всю ничтожность своего положения: его руки, даже сжатые в кулаки, бессильно опустились. — Ты думаешь, жизнь таких, как этот, худых, как будто их глисты изнутри сжирают, долго продлится? Ты, ёбаный увалень, приходишь сюда и начищаешь им морды, хочешь покончить с ними раз и навсегда, потому что они трахают не того, кого хочешь трахать ты… — Они — больные! — заорал Гренн. — И ты — больной! Вы все! — резким движением он обвёл жавшихся по углам гомосексуалистов. — Никсон всех вас проткнёт кольями, черти сраные! — Героин и ЛСД убьют их раньше, чем я вышвырну отсюда твою мускулистую задницу! — рявкнул громила. — Если ты, конечно, не захочешь убраться отсюда сам. По-хорошему, хотя ты этого, блядь, не заслуживаешь. Стоило бы начистить тебе морду, но обойдёмся предупреждением. Я понятно объяснил? Гренн тяжело дышал. Конечно, не так он представлял себе первую вылазку — но выхода не остаётся. Он уложил трёх, вместе с Джоном, в «Студию 55» ему теперь вход закрыт. Гренн вдруг вспомнил о его существовании — скосился на него и, недолго подумав, нагнулся и подал руку. Думает, что я хочу уйти с ним. Я гомосексуалист, но я хочу уйти, подумал Джон, хватаясь за протянутую руку. Он мой друг, но я не могу сказать ему правду. Какой же ты тогда мне друг, Гренн? Он помог ему подняться, и Громила повёл их к выходу. Снова через мерцающий красно-синим зал, мимо белых тел под луной дискошара. Джон зажмурился, чтобы ничего не видеть, но от навязчивой музыки деться было некуда — и он против воли обратился мыслями к туалету, в котором он провёл… сколько? 10 минут? 15? Теперь это было в прошлом. Он вспомнил пятна спермы, стоны, открыл глаза, оглянулся по сторонам… Голова его кружилась после удара Гренна, но пародист Хендрикса продолжал хрипеть в микрофон, люди позволяли себе обниматься, целоваться… Джон простоял так несколько минут и вдруг понял, что Гренн исчёз. Он отстал. Он как сраный хиппи, отбившийся от стада овец. Джон бросился вперёд, едва ли не побежал, но остановился в поисках выхода. Он оглянулся — табличка горела так далеко, так… как он, чёрт подери, здесь оказался? Какая муха его укусила — почему он закрыл глаза? Зачем он остановился? Уж лучше бы у него снова встал член, чем… … чем если бы кто-то схватил его за запястье и потянул к себе, заставляя обернуться. Лицом к лицу он столкнулся с девушкой, клацнувшей на него зубами, едва не укусившей за губы — её обнажённые груди врезались в его, большие глаза впились в капли крови на его лице. Волосы девушки горели огнём, рот изогнулся, обнажая улыбку кривых зуб. Она цокнула языком, громко засмеялась то ли пренебрежительно, то ли ласково. Смеётся над ним? Над ситуацией? Джон поймал себя на том, что смотрит на её язык, и что она видит, куда устремлён его взгляд. Губы его тронула слабая улыбка. Она милая, провалиться ему на месте. Джон вздрогнул, когда девушка схватила его между ног и, не обнаружив там ожидаемой эрекции, стала мять его член. Как ёбаный теннисный мячик. Как будто готовится бросить его, надеясь, что Джон словит — она перехватила его руку и положила себе на грудь. Джон знал, что должен вырваться. Джон думал, что должен попробовать остаться. Рука сжалась сама собой, и улыбка девушки стала ещё шире, а глаза с наслаждением закатились. Другой поможет лучше, чем ты сам. Они все хотят. Им дела нет до того, кто ты, и что тебя могут разыскивать. Член становился твёрже, и девушка, чувствуя это, выпустила его и схватила ворот его рубашки. Вернись, хотелось сказать Джону. Трахни меня так, чтобы я забыл собственное имя. Девушка притянула его к себе, лизнула щёку и сказала на ухо: — Я Игритт. Потанцуешь со мной, белая ворона?