Вечность

Хоши ненавидел его так, как принято ненавидеть соперника – пылко, всепоглощающе, с претензией на любовь и бесконечность колючей ревности. Ненавидел, и сам знал все грани своей лжи – ведь не мог, да и не хотел, видеть его сквозь призму обиженной любви с приставкой не-, о которой сам, позорными временами от вчера до завтра, забывал. Забывал – вечность сияет мириадами звёзд – и помнил болезненно. Ловил каждый вздох, каждое движение Джихуна – чуть рваное, нервное, лишённое тонкой изящности и усталое совсем. Ловил – закрывал глаза и мечтал забыть, упрямо помня в мельчайших деталях. Ловил и вспоминал каждым утром, когда приходилось будить его – кончиками пальцев касаться горячей кожи, вплетать руки в прожжённые уже волосы и всем телом налягать на него до болезненного всхлипа. И не то, чтобы его боль была равна наслаждению – просто близость дурманила мозг и юношеская дурость шептала зазывно «Станьте едины». И большего ему не было нужно, дабы остальной мир был подобен пыли. Он знал – так, как своё имя или день рождения матери – что сделает в следующий раз, когда они останутся наедине в тренировочном зале, отражаясь усталыми фигурами от большого зеркала и оставляя всё хрупким миром на двоих. Знал и не собирался отступать или говорить что-то в противовес или запрет, поэтому вжимал Джихуна – маленького и хрупкого всю их вечность – в стул и касался его губ своими. Непристойно, лишь едва-едва, чтобы больше дыхания на коже и глумливое «Эй, Джихун-а, ты помнишь нашу тайну?» на кончике языка. Вот только получилось влажно, сильно, напористо и до крови на губе – так, словно он намеревался высосать весь воздух из лёгких и оставить памятный след. А потом ему пришлось расплачиваться за глупость – горькой и колючей ревностью под самой кожей, когда Джонхан обнимал его так беспечно и улыбался, когда Минхао помогал ему с чем-то или когда Мингю, такой сильный и вроде уже связанный с Вону, просто так обнимал его посреди кухни. Потому, что «Спасибо тебе за всё, хён» для него самого стало звучать громче сотни признаний в любви. И это оказалось слишком больно – комок горечи обжигал глотку и ревность бурлила под кожей колюче. Уджи ненавидел его ответно и с масным оттенком чувств где-то на кайме. Так, как принято возвращать чувства, тлеющими углями и жаром. Ненавидел – всем телом вжимался в матрас и не сопротивлялся чужому теплу. Пальцами Сунёна на его рёбрах было нарисовано больше сотни прохладных узоров, и он уже не мог сосчитать, сколько раз он чувствовал его чуть сбитое, горячее дыхание на затылке. Это было прекрасно и ужасно в равной мере и эта мера имела место быть под именем «примерно», отчего границы, словно мел на асфальте, размывались под горячим дождём его чувств. Размывались – его голос невинно ломался, взгляд темнел и сомнения теряли значимость. Привкус крови Сунёна на языке он помнил месяцами, и это пугало. Под веками вечность дрожал его взбудораженый образ, а дыхание касалось губ. И всё вроде и ответно – Хансоль откровенно смеётся в голос над ними – а вроде и как-то нет. От слова «совсем» нет. И это бесит даже как-то, отдаёт специфической неприятностью и горчит на его – по-сути их, но вне подробностей – вечности. И – мир благосклонен каждой краской и распускается тысячей хрупких бутонов – вечность не знает границ своего обмана, на которых ложь становится откровенным горьким бредом. Откровенно – Сунён целует его жадно – горьким – забирается руками под мятую серую футболку – бредом – касается пальцами выступающих рёбер. И Джихун забывает обо всём. Взрослые детишки склонны скрывать свои пристрастия, выгорая изнутри и становясь сизым дымом. Но их вечность – общая для двоих вне всяких отрицаний – знает правду и не поддаётся обману, ведь приставка не- расползлась вязкой жижей.