Работа над ошибками

Гейл

      За время, проведенное мною в больнице, я наслушался много слухов про Китнисс. По крайней мере, я думал, что это слухи. Говорили многое, но темой было нападение. Большинство людей рассказывали, что ее ударили, а в результате она парализована. Кто-то был уверен, что она на грани жизни и смерти, а официальных заявлений не было, потому что велика вероятность, что она умрет, и правительство думало, как сделать ее смерть героической, а не жалкой.       Какое-то время к ней пускали только самых близких: мать, Прим и, как ни странно, ее ментора. К тому моменту, как меня выписали из больницы, а мне разрешили навестить Китнисс, а слухи про то, что она умирает, стали разноситься по всему Дистрикту, жители которого верили, что так и есть, а еще что, вероятно, она в коме, поэтому правительство никак не опровергает ту или иную информацию.       Но я не хотел верить — отказывался верить в то, что она умирает, что она парализована. Прим никогда не отвечала; часто в ее глазах скапливались слезы, и она убегала. Поэтому, впервые увидев ее, лежащую на кровати и не имевшую возможности двинуться, я не знал, как вести себя дальше.       Мы молчали. Я не был готов к такому, даже прокручивая в голове варианты, что может быть с Китнисс, пока меня не пустили к ней. Было очень неловко видеть ее такой, даже учитывая то, в каком состоянии она после Квартальной бойни. Без надежды, без движения, да еще и наверняка с разбитым сердцем, хотя не уверен, что это волновало ее сейчас больше всего.       К Мелларку никого не пускали. Его стали считать особо опасным, после того, как он нанес такое увечье Китнисс, поэтому за ним решили просто наблюдать, убеждая, что он не виноват в том, что сделал с Китнисс, потому как не контролировал себя. Но разве это вернет что-нибудь? Исправит то, что случилось?       Я не знал, нуждается ли она во мне, поэтому приходил. Мы же друзья. И мы всегда молчали, потому что говорить было не о чем. Ее вряд ли интересовало, что происходило в Тринадцатом или снаружи, а ей самой рассказать было нечего.       Но ничто не может длиться вечно, поэтому в один момент Китнисс пришлось начать учиться жить новой жизнью. Ее врач объяснил мне, что, скорее всего, это будет довольно проблематично, понадобится помощь психологов, будет нужна поддержка, но такая, чтобы Китнисс не сочла за жалость, что нужна надежда на лучшее, что, скорее всего, после революции мы все сможем исправить. А пока нужно жить так. Жить, не двигаясь.       Врач сказал мне, что ей понадобится уход. Не только такой, как я мог себе представить. Помочь в принятии пищи, например. У нее же больше нет возможности сделать это самой. Медицинскую помощь будут осуществлять врачи или Прим, так что меня посвящать не стали. А также я должен помогать почувствовать себя лучше — вывозить на улицу, как-то проводить дни с ней, показать, что мало что изменилось. Но как это сделать, если это неправда?       Я пытался осознать, что будет теперь. Пробовал успокоиться, как это делала Китнисс — спрятаться в каком-то укромном уголке, но это не помогало. Сидя в одиночестве, еще больше начинаешь думать о том, что волнует. Это давит, и хочется кричать от собственного бессилия.       Я хочу отомстить за нее, но знаю, что сделаю только хуже. И когда наступает день, когда Китнисс выписывают, мы — я, Прим и ее мама — приходим в палату. Помимо нас, здесь есть еще Хеймитч и врач. Мы смотрим на кресло, полностью автоматизированное, такое, что Китнисс сама сможет им управлять, но это все равно слишком далеко, слишком странно для нас.        — Я не могу, — сказала она. — Я не…       Она молчит, опустив глаза в пол. Выхода нет, ей придется свыкнуться с реальностью, слишком сложной для нее и для любого из нас. Я переношу ее в кресло, чувствуя, какой она стала легкой. В момент, когда врач показал, как управлять коляской, я понял, что ничего уже не будет как раньше. Ее доктор объяснил мне, что многое изменилось, но она осталась прежней. Разве? Вдруг это сломает ее полностью?       Она не знала, что ей делать дальше, когда оказалась в отсеке. Она долгое время смотрела в окно, потом на меня. Отпустила маму и Прим, сказав, что с ней все в порядке и они могут идти, раз у них смена. А мы молчали. Она сгибала и разгибала пальцы — единственное, что она может сделать самостоятельно, помимо возможностей разговаривать, видеть, слышать и дышать.       Первые дни она нигде не появлялась. Собраний не было с того момента, как Китнисс лишилась возможности двигаться. Нас приглашают к обсуждению через три дня после выписки Китнисс. Тему не оглашают, но проигнорировать собрание не разрешено никому.       Китнисс хотела, чтобы мы пришли, когда еще никого не будет: если когда все начнут собираться, она будет сидеть, может создаться иллюзия, что с ней все в порядке. Однако когда она появляется, почти все уже в сборе. Разговоры мгновенно замолкают, стоит нам открыть дверь. Было сложно не заметить их взглядов, в которых сочилось сочувствие, и мне хотелось закричать, чтобы они прекратили. Я убираю стул, освобождая место для Китнисс. Было видно, как ей неловко, она была слишком сильно напряжена, а в комнате было слишком тихо. Неужели они не могли хотя бы сделать вид, что ничего не замечают?..       В кабинет заходит Койн, занимая место в центре стола и со всеми здороваясь. Она не начинает говорить, будто кого-то ждет. И действительно. Уже в следующий момент два охранника вводят Пита. Я замечаю, что его взгляд бегает по всем присутствующим, задерживаясь на Китнисс, а мы не можем ничего сказать. Китнисс, и так напряженная, сгибает и разгибает пальцы: кажется, это ее успокаивает, показывая, что она еще на что-то способна. И что, что только сгибать пальцы?        — И зачем он здесь? — спрашивает помощница Плутарха, косясь то на Китнисс, то на Пита. — Думаете, он сможет обсудить с вами принципиально важные вопросы?       Насчет Мелларка никто из нас больше не решается высказаться. Несмотря на то, к каким последствиям привели его действия, почти все из нас понимают, что ему досталось больше, чем всем нам, как ни крути отсиживавшимся под землей, пока их с Джоанной пытали. Пару секунд мы сидим в тишине, ставшей такой привычной за последнее время.        — Нам нужно мнение всех, тесно общавшихся с Сойкой-пересмешницей, — объясняет Койн. — Так как все в сборе, начнем, — говорит она, обводя взглядом всех присутствующих. Все понимают, что речь сейчас пойдет о том, что делать с Китнисс. Стараюсь не смотреть на девушку, но боковым зрением вижу, как она впивается ногтями в ладонь. — Вы все знаете ситуацию с Китнисс, и нам бы хотелось выслушать ваши предложения.       И тут повисает тишина, ни у кого нет предложений. Это была задача правительства. Койн нужна была смерть Китнисс, но не сейчас, в самый разгар революции. Это должно было случиться чуть позже и героически. А сказать, что Сойку-пересмешницу то ли удачно, то ли не очень задушил Пит Мелларк, сначала заявивший на всю страну, что безнадежно влюблен в нее, а потом еще и что теперь они ждут ребенка, было бы как минимум странно.        — И зачем тогда тут Пит? — спрашивает Джоанна. — Думаете, он предложит вам хороший вариант?        — Мисс Мейсон, а каково ваше предложение? — спрашивает Койн, обратив взгляд на девушку. Джоанне явно было сложно в присутствии Мелларка: судя по всему, ей было жаль Китнисс, но осуждать Пита она не могла.        — Давайте скажем правду? — предложила она. — Или спросим у Китнисс, что с ней делать, раз она все равно здесь? Но раз у нас революция, то почему бы все-таки не сказать всем правду? — повторяет она. — Что Китнисс сильно травмирована, но остается символом революции.        — Что за травма? — спрашивает Пит. Конечно, он же появился здесь позже, чем Китнисс. Ему не сказали. Посчитали, что не стоит нагружать его такой радостью. Я еле сдерживаюсь, понимая, что он не виноват в том, что теперь такой, но злость охватывает меня. Почему Китнисс? Получается, цена ее поступков — как минимум невозможность двигаться?        — Квадриплегия. Полностью парализована ниже шеи, — объясняет Боггс, думая, что больше не стоит это от него скрывать, он ведь и сам все поймет, пусть и несколько позже. Вспоминаю, как эти слова впервые врезались в реальность, как все впервые поняли, что у Сойки-пересмешницы больше нет возможности двигаться.        — Надолго? — спрашивает Пит, смотря на Китнисс. В его голосе слышен нездоровый интерес — хочет знать, насколько сильно ему стоит радоваться, что хоть как-то отомстил за выдуманные обиды.        — Вероятно, навсегда, — отвечает Боггс.       А потом опять повисает молчание. Искоса наблюдаю за Китнисс, за тем, как она напряжена, пытаясь отгородиться от всего этого. Сейчас она выглядит вполне нормально. Не зная всей ситуации, можно подумать, что она в порядке. За исключением психики и душевного состояния. Вижу, как Койн собирается что-то сказать, когда ее прерывает Джоанна:        — Зачем здесь Китнисс? — спрашивает она.        — Я же говорила: нам нужны мнения… — отвечает Койн, не успевая закончить, потому что слово в очередной раз перехватывает Мейсон. Наверняка она такая смелая за невозможностью что-либо потерять. Ей нечем рисковать. Сама за себя.        — Вам нужна боль! — вскакивает Джоанна. — Вам нужно уничтожить ее!        — Мисс Мейсон, сядьте! — тут же реагирует Койн, хотя в ушах еще звенит фраза, сказанная Джоанной. Все знали, но разве кто-то осмеливался озвучить эту мысль? Я впервые видел, как президент злится. Она тут же попыталась взять себя в руки, чтобы не показывать своего негодования.       Им нужно уничтожить ее. Но не сейчас.