Я устал себя мучить бесцельно. И с улыбкою странной лица Полюбил я носить в легком теле Тихий свет и покой мертвеца. Сергей Есенин
Зофья с Ксавьером стояли у окна в палату, одинаково сложив руки на груди с одинаково хмурыми взглядами. В том же коридоре, у стены напротив, на скамейке, болтая в воздухе ногами, сидел Алексис — необычайно молчаливый для себя самого. — Ты уговорила его поесть? — спросил Ксавьер, глядя на Ванду и Пьетро за стеклом больничной палаты. — Кажется, это было позавчера, того, что он съел, едва хватит на поддержание жизни новорожденного, а он взрослый мужчина, — отозвалась Зофья, с грустью глядя на сгорбленную спину Пьетро. — Он не проронил ни единого слова за все время. — Неправда. Он послал меня, когда я хотел помочь, так что, считай, говорить не разучился. Зофья, не в силах больше смотреть, отвернулась и облокотилась на стекло, разграничивающее коридор больницы и палату. Ксавьер не отвернулся, только взглянул быстро на Зофью и продолжил наблюдать за Вандой: как у нее едва заметно редко шевелятся пальцы или подрагивают ресницы. — Все, чего мы добились, кажется, летит к чертям, — отметил он. — Дурацкая была идея с командой, — согласилась Зофья. — Но это все равно многое изменило. — Например? — как истинный скептик тут же спросил Ксавьер, изогнув бровь. Это изменило разве что количество шрамов на теле Ванды. Разве поменялось что-то еще? Все те же одиночки, неспособные на жизнь в том мире, в котором вынуждены крутиться. Нет, это не мир, который называют реальным. Это мир злодеев и героев, который им, кажется, пришелся не по размеру. Зофья долго молчала, выбирая нужное слово, но в итоге решила ответить вопросом на вопрос. — Разве это не изменило нас? Ксавьер долго думал, но в итоге, не потеряв серьезности в лице довольно таки сухо и строго отметил: — Не меня. — Ты изменился раньше, — шепнула Зофья и обернулась на Ванду. — Она тебя изменила. — Знаю. За это ей я и благодарен. Он хотел еще многое сказать. Например о том, что не хотел бы, чтобы Ванда умерла так глупо. Или о том, что несмотря на все прошедшую ругань и холод между ними, она не перестала значить для него меньше — он был достаточно умен и воспитан для того, чтобы уважать свое прошлое. В конце концов, он уже давно перестал смотреть на нее как на бывшую девушку, она стала его другом. А терять друзей, видеть, как они умирают у тебя на глазах, потому что прикрывали твою спину, очень тяжело, он это знал лучше, чем что-либо другое. — Меня коробит от твоей маски сухаря-вояки, мы же знаем, каким ты можешь быть, — заметила Зофья, которая поняла, что не следовало об этом говорить уже после того, как слова были произнесены. — Вам не стоит знать, — отметил он. — Никому не стоит. Зофья прикусила язык, чтобы не ерничать и не спрашивать о большем — Ксавьер закроется еще сильнее, а это для полуразвалившейся команды нужно меньше всего. Она только взглянула на Алексиса, и тот кивнул, пожимая плечами, что означало только одно: Ксавьер прав в том, что скрывает свою жизнь и мешать этому не стоит. — Тогда... На тебя ведь тоже попал тот дым, как на нас с Алексисом, да? — Да, — отозвался Ксавьер сухо, предпочитая обманывать себя надеждой на то, что на этом расспросы закончатся. — Ты не почувствовал ничего? Почему на тебя это не подействовало так, как на нас? Он долго молчал, то ли выжидая, то ли гадая, хочет ли отвечать, и хочет ли отвечать честно. В конце концов, он решил, что Роджерс все-таки скоро объявится, команду распустят и он никого из них больше не увидит — а раз он больше их никогда не встретит, почему бы не сказать правду? Извращенный синдром случайного попутчика в действии. — Ты была когда-нибудь в плену у афганских талибов? — спросил он и ответил сам же, прежде чем Зофья успеет что-то сказать. — Я был. Они требовали выкуп, но американское правительство не идет на переговоры с захватчиками и террористами. С каждым днем, с каждым отказом вести переговоры было хуже и хуже. Все больше и больше павших из нашего отряда. Тех, кто не выдержал. А у меня еще и надежды меньше, чем у остальных — я не американец, грош мне цена. Мое гражданство тогда только оформляли. За особые заслуги. Вспомнив что-то, он презрительно фыркнул и остановился, заметив, как дрогнули губы Ванды. Пьетро тоже вздрогнул, им обоим показалось, что ведьма проснулась. Но нет, это не больше, чем наваждение. Желаемое притворилось явью на секунду, играя с ними. — И как ты ушел? — На базу бросили словно тонну тротила — все разнесло в щепки. Меня и еще одного товарища отбросило взрывной волной. Талибы, если и не погибли, даже проверять нас не стали — если мы не умерли от взрыва, то добили бы нас истощение и солнцепек — всего лишь за несколько часов. Но мы выжили. Он тащил меня первые несколько суток, сам я идти почти не мог. В итоге мы провели восемнадцать дней в пустыне. Его растерзали стервятники, человека, которому я обязан был жизнью. Так что, я прошел через ад, — Ксавьер подвел итог и с тяжестью в глазах из-за вспыхнувших воспоминаний заметил свое отражение в зеркале. Сколько же шрамов, и это только на не скрытых одеждой его лице и руках, оставили те талибы. — То, что было пару дней назад, вовсе не боль. Прелюдия. Я попросил бы представить тебя, если бы был садистом, как то, что ты испытывала от силы несколько минут, длится часами. Сутками. Со смехом, довольными шутками. С особым профессионализмом и наслаждением. Это — боль. Настоящая. Зофья шмыгнула носом, вновь коря себя за заданные вопросы. Стоит отметить за правило — не спрашивать у него больше, чем "Как дела?" и не пытаться даже на этот вопрос добиться чего-то большего, чем простой формальный ответ. Даже в школьные годы он был довольно-таки скрытным, может, перед Вандой другим. Зофья знала только его имя и фамилию, даже не знала второго имени и дня рождения. На этом, пожалуй, и заканчивался список вещей, о которых она могла с уверенностью о нем заявить. Если она и тогда, от простого еще парня ничего не могла узнать (хотя не особенно и пыталась), что уж говорить о том, кто перед ней был сейчас? Видавший виды боец, которого жизнь избила так жестоко, что ни один школьный ботаник и представить себе не может. Они сидели возле палаты еще минут пятнадцать, ожидая непонятно чего и надеясь на что-то глупое, волшебное, невозможное. Барнса они почти не видели и не знали, где он пропадает. Там, в коридорах и закоулках, когда они с Алексисом выполняли свое задание, что-то случилось. Мальчишка то ли не понимал и не знал, что произошло, то ли в привычной манере отказывался говорить. — А Вивьен меня никогда не любила, — вдруг произнес Алексис, сидя на скамейке рядом с Зофьей. Ксавьер, который устроился на полу возле двери палаты, тут же отметил: — Не удивлен. Почему вдруг захотел об этом поговорить? — Смотрю на этих двоих, и как-то грустно стало, — пожал плечами мальчишка. — Думаю, если бы со мной случилось что-то подобное, она бы просто фыркнула, сказав, что я не выдержал естественный отбор. Ксавьер изобразил что-то лицом, похожее на то, что ему было ну очень интересно. Он сейчас ждал, когда вернется Роджерс с Вижном. Ждал, что делать дальше. Ждал следующей отправки куда-нибудь, чтобы наконец хоть немного отвлечься. Странно, что Капитана так долго не было, словно он не знал о случившемся. Они ожидали, что Роджерс примчится на следующий же день и погрузится в глубокие раздумья, а синтезоид пропишется в палате Ванды на стуле рядом с Пьетро, до тех пор, пока кто-то из них троих не погибнет либо чудесным, но маловероятным образом, исцелится. Они сидели в абсолютной тишине больничного коридора, и каждый из них думал о чем-то своем. Возможно, о том «своем», что хотел бы непременно скрыть от других. Очень личном, за гранью доверия. — Кстати да, позвони ей, — воскликнул Алексис, взглянув на Ксавьера так, словно мог его увидеть. — Скучает, плачет. Он замер, Зофья немного непонимающе оглядела их обоих. — Это ты про девушку его сейчас? Или про кого? Взгляд Ксавьера стал еще строже и суровее, и он мог лишь молиться богу, в которого не верил, о том, чтобы Алексис не начал болтать дальше. — Ну прости, — отозвался он, словно видел на себе пронзительный взгляд давно потухших зеленых глаз. — Но тебе лучше знать об этом, не правда ли? — Правда, — отозвался Ксавьер, поднявшись. Он на ходу вытащил из кармана телефон, быстрыми движениями набирая давно заученный номер, только напоследок бросив на Ванду за стеклом короткий, полный искреннего сожаления взгляд.***
Пьетро сидел возле постели сестры уже целых... Он не помнил сколько, сбился со счета. Наверное, не больше недели. А может и целый год. Он не знал, это было действительно последней волнующей его вещью. Его тело осунулось, синяки под глазами от отсутствия сна напоминали последствия тяжелой драки, на лице появилась щетина, медленно превращающаяся в бороду - Ванда всегда смеялась над ним, когда он настолько сильно себя запускал. Всегда. Он хотел бы услышать глупые, изредка обидные подколы и сейчас, но мог слышать лишь звук ее дыхания, который слишком часто перемежался с хрипом и бульканьем. Он всегда вздрагивал, когда она сквозь коматозный сон начинала шевелиться — уж слишком непривычным это стало. Он только сейчас задумался о том, что сестра, там, в Зоковии, чувствовала тоже самое. Пьетро подумал однажды после побуждения, что хотел бы вместо сестры пережить то, что она чувствовала. Но он имел все в виду совсем в другом смысле. Не так. Ему нравилось, что никто не докучает своим обществом и не пытается ему мнимо помочь. Все понимали. Раз в день заходила Зофья и уговаривала его поесть - он отказывался. Она уходила, шумно выдыхая, и останавливалась возле окна в палату уже в коридоре, думая, что, может, он дернется сейчас, передумает, и согласится хотя бы на яблоко. Ксавьер хотел присмотреть за Вандой, чтобы Пьетро отдохнул хоть немного - никто не мог вспомнить, когда бегун последний раз спал. К черту его. К черту этого бравого война. К черту их всех - он больше никогда не уснет. А все потому, что как только закрывал глаза, появлялись родители с тетушкой. Они кричали, ругали его и говорили, что разочарованы. Изредка приходила Ванда, которая, не обращая на них внимания, брала его за руку и смеясь, тащила на луг. Она все смеялась, не отвечая на его вопросы и не замечая всех его просьб о прощении, только плела венки из цветов и пела песню, которую он сочинил, и которую она всегда ненавидела. Странно, что она пела ее. Пьетро всегда думал, что если бы сестре предложили пуля в лоб или спеть ту песню, она бы выстрела в себя сама. Из транса его вытащил тихий голос Зофьи: — Мы должны ехать. Он поднялся со стула возле постели сестры и вышел, немного пошатываясь. Зофья, увидев это, подумала о том, что зря его дернула — он не в себе, и новое задание его убьет. Лучше бы оставался с сестрой — так каждому из них будет спокойнее, и Зофье, и Пьетро, и даже Ванде, пульс которой порой лихорадочно подскакивал, если брат уходил куда-то. Спустя час он стоял впереди них всех. Бросится и прикроет любого, только бы самому поскорее отправиться в тот мир, где наглухо теперь заперто сознание сестры. — Герой лишился своей принцессы? — хмыкнула Дагги, разглядывая, в каком составе они появились. — Заткнись, — прорычал Пьетро, которого едва-едва сдерживала Зофья своей магией — он слишком сильно сопротивлялся и рвался оторвать девушке голову. — Решили податься в грабежи и мелкие разбои? Вы пали так низко, — с наигранной грустью, словно он делал на них какие-то ставки, произнес Ксавьер, переключая все внимание на себя: еще одной фразы Пьетро не выдержит, и сдержать его не удастся даже Зофье, и начнется то, чего им сейчас, без Ванды и ее магии Хаоса нужно избежать всеми силами. — Отвлекаю твое внимание от вещей поважнее, сладенький, — мурлыкнула Дагги, посылая ему воздушный поцелуй. Ксавьер в последний момент вспомнил о своем воспитании, удержавшись и не став показывать нецензурный жест в ответ. Мама расстроится. Ксавьер задумался, пытаясь тактически просчитать их следующий удар. Не выходило. Даже не потому, что девушка-мутант отвлекала его внимание, а потому, что их действия были алогичными. Стоит заняться этим, как только они здесь закончат. — Но знаешь, возвращаясь к старой теме, ну где, — Дагги скорчила рожицу, изображая мертвую, — у нас там тоже один парень погиб. Это было, черт возьми, жестоко! Он умирал так медленно! Разве мы, злодеи, были так жестоки? Твоя сестренка окочурилась за пару минут! Пьетро вспылил, в миг освобождаясь от всякого дурмана Зофьи, несмотря на все ее попытки его удержать. Он побежал к зачинщице, но Баки с Ксавьером одновременно переглянулись, начав бежать, чтобы перехватить его атаку — со слепой жаждой мести он долго против хитрой девушки не продержится, сколько бы он ни был силен и каким бы прекрасным капитаном команды ни был. Баки успел схватить его за воротник формы и отшвырнуть назад, где бегуна перехватили Алексис с Зофьей, тут же обхватывая его голову своими руками. Сначала погас свет. Затем и всякое желание сражаться. Оба постарались. Баки с Ксавьером громили атаки двух мутантов, сражаясь в рукопашном бою, пока Дагги сидела на небольшом возвышении с горсткой конфет, рассуждая вслух. — О, сладенький, как смачно тебе съездили по твоему прекрасному личику! — воскликнула она, морщась так, словно съела что-то кислое. Удар он получил от кого-то, кого неугомонная девушка (сразу ясно, чей Алексис брат) называла Летчиком. Он и правда удивительно, опровергая законы физики, парил в воздухе с необычайной легкостью, успевая при этом и наносить удары. Причем весьма успешно. Ксавьер отметил для себя, что если он выживет после всех этих заварушек и доживет до того момента, когда уходят преподавать в военные академии, нужно будет обязательно подготовить студентов к мутантам. Он к этому не был готов даже психологически. Что ж, время сейчас диктует совершенно другое. — На рассвете я затопила печь. Мне тогда лет семнадцать было, сейчас и не вспомнить. Совсем рядом — железная дорога, в девять проходит товарный вагон за вагоном. Может, кто-то, спрятавшись в нем, возвращается на родину, — произнесла Дагги мелодичным голосом, так что Ксавьер с Зофьей непонимающе переглянулись. — Я не угрожаю. Просто… Предупреждаю. Ксавьер хотел что-то колкое ей на это сказать, но во время отразил удар, решив, что оборона в несколько раз важнее. И никто за участившимися атаками не заметил, как потемнел взгляд Зимнего Солдата. Удар за ударом, пока Зофья пыталась удерживать не только Пьетро, но и противников, внушая им быстро все, что только могло прийти в голову. Алексис удерживал тьму, позволяя видеть только своей команде. Последним, что Пьетро видел, перед тем как отключиться, было то, как все они сражаются, защищая друг друга. По его заслуге или нет, но они стали командой. Настоящей, стояли друг за друга горой, а подставляли друг друга исключительно во время шуток. И случилось это все незаметно, так что он вообще узнал об этом совершенно случайно. Если бы его сейчас не отбросили в сторону, не позволяя рваться в бой насмерть, совершенно не жалея себя, он бы, наверное, не заметил. Они — команда. Все еще потерянные, не знающие, куда им идти и что делать. Но хотя бы вместе.***
Очнулся он уже в машине, на подъезде к больнице. Попросил Ксавьера, чтобы тот посидел у сестры, пока его не будет — она и без того оставалась одна несколько часов. Солдат, немного удивленный такой просьбой от личного цербера Ванды, не подпускавшего к ней никого, выгнул бровь и кивнул после небольшой паузы. Пьетро обещал, что быстро вернется. Несколько лет назад ей приснился сон — он зазубрил некоторые детали наизусть, хотя Ванда так целиком всего и не рассказала, то ли боясь чего-то непонятного, то ли просто не желая вспоминать. Он тогда был одурманен. Она вернула его настоящего. Он помнил, как именно. Может, провидицей она и не была, но огромная, всеобъемлющая магия Хаоса тогда дала ему знак, чтобы он им воспользовался? Он ворвался в ее палату с акустической гитарой, которую чудом нашел. — Свободен, — резко произнес Пьетро, даже не посмотрев на Ксавьера, который, прикрыв глаза, но, совершенно точно, не заснув, сидел возле постели Ванды. Он занял стул солдата, как только тот ушел, плотно закрыв дверь, и с опаской коснулся пальцами струн. Он помнил. Он все помнил. Помнил, как Ванда кричала, когда он играл двадцать четыре часа в сутки семь дней подряд, когда они были подростками — они делили одну комнату у тетушки и он ей все время мешал заниматься. Помнил, как она плакала, когда в их жизни началась черная полоса, а он сидел ночами возле ее постели, наигрывая тихие колыбельные. Помнил, как сорвал голос у Штрукера. Помнил, как отбросил гитару, после того как ему привиделось, что струны режут его руки, разрываются от перенапряжения и впиваются в вены. Наваждение. Наваждение… — Мой космос… Он шептал, потому что боялся пробовать свои голос под мягкое звучание гитары. — Падает на землю, — он замолчал по привычке, обычно сестра после этих слов на припеве всегда ему подпевала. Сейчас молчит. По его щеке сбежала крупная слеза. Он никогда не позволял себе этого при сестре. Терять, судя по всему, больше нечего. Он играл слова песни, которую она в своем сне исполнила, чтобы вернуть его к жизни, сделать человеком, уничтожив туман в голове. Он без устали играл, стирая пальцы, не жалея сорванных связок, не замечая слез, которые редкими каплями падали на деревянный корпус. Даже если бы весь мир вокруг вдруг оказался бы в огне, он, может, только бы чуть ближе подвинулся к сестре на пластиком стуле, продолжив играть до тех пор, пока не рухнут каменные стены, уничтоженные всепоглощающим огнем. До тех пор, пока руки его не обуглятся. Он пел, изредка прерываясь на кашель — все его тело отчаянно протестовало, а пальцы сводило от холода в комнате. Он старался делать вид, что не слышит неровностей сорванного голоса. Все потому, что Ванда так долго хотела услышать, как он играет, как поет, как начинает жить заново, несмотря на все, что они пережили. — Возвращайся ко мне, — прошептал Пьетро, закончив петь очередную песню, но не перестав наигрывать аккорды. Он смотрел на непрерывающиеся линии кардиограммы на экране возле ее постели. Ничего не подскочило резко, ничего не изменилось. — Я безумно по тебе скучаю, — признался Пьетро под звуки гитарных аккордов, которые заполняли своим приятным звучанием всю больничную палату. — Я так тебя люблю. Знаешь ведь, что пока что-то не потеряешь, то не узнаешь, насколько тебе это было на самом деле дорого? И я знаю. Теперь точно знаю. Он положил ладонь на струны, останавливая всякое звучание, и вслушался в тишину. Звонкую и оглушающую тишину, к которой он, после звуков пьянящей гитары, оказался совершенно не готов. Как и к тому, что случилось с сестрой. — Я ведь и раньше говорил, что люблю тебя. Много раз. Забудь. Сейчас, когда смотрю на тебя — такую белую, с сухими губами, потерявшими цвет, с синеющей кожей вокруг давно закрытых глаз. Врачи говорят, что, может, ты уже не вернешься. Боже, Ванда, только сейчас я в силах понять, насколько сильно я тебя люблю. Насколько, черт возьми, сильно ты мне нужна. Он снова начал играть, стараясь даже не поднимать глаз на сестру. Наблюдал, как пальцы скользят по грифу, нажимая на струны подушечками, словно он не может играть вслепую. Словно это до сих пор ему нужно. — Сделаю что угодно, серьезно. Ванда, я сейчас на такие безумные поступки готов, — он рассмеялся. Обычно она всегда смеялась вместе с ним. — Просыпайся. До конца жизни можешь звать меня Капитаном Истерика. И детей моих потом тому же научи. Я не против, правда. Он стер слезу, которая вновь должна была вдребезги разбиться о его гитару и сыграл ту песню, засыпать под которую она любила больше всего. Экзамены, ссора с Ксавьером, неудачи с выставками, карандаши ломаются в руках и ее тихое: «Сыграй, пожалуйста». Как бы он хотел это сейчас услышать. Сыграй, пожалуйста. — Я скучаю по твоему смеху. Помнишь, как ты смеялась, когда Анка еще была жива? А еще Ксавьеру всегда удавалось тебе рассмешить, я помню, с какой сияющей улыбкой ты возвращалась домой после прогулок с ним. А после… Пять гребаных лет твоего молчания. Наверное, Вижн тоже заставляет тебя смеяться. Я хочу в это верить. Сыграй, пожалуйста. — Как хочу верить и в то, что ты проснешься. У меня больше и смыслов в жизни не останется, сестренка. Мой близнец, моя кровь. Разве можем мы друг без друга? Сыграй. — Ни дня. Помнишь, как ругались? Юные, глупые. Ветер в голове, друг другу якобы не нужны. Только оба знаем, как все на самом деле было, как скучали друг по другу, во время бойкотов. С каким трепетом обнимали друг друга, когда мирились. Пожалуйста. — Я так тебя люблю. Ванда. Милая моя, — Пьетро перебрал струны и перестал говорить, вновь начиная играть. Та песня, что Ксавьер с Вандой не так давно пели. Кажется, она много значила для них обоих. Он помнил слова, но был уверен в том, что произнесет с акцентом. Наверное, сестра бы рассмеялась, но попросила бы его продолжать. Она любила слушать ровный, размеренный и нежный гитарный стон, который задевал какую-то тончайшую струну в сердце, заставляя слезы неожиданно бежать из глаз. Пьетро помнил: он играл, как ни в чем не бывало, пел песни, которые она хотела услышать. А потом она начинала неожиданно плакать, спешно утирая слезы ребром ладони. Это не помогало. Это никогда не помогало. Поэтому она, обычно, шмыгала носом немного виновато, закутывалась поплотнее в его свитер и утыкалась лбом в его плечо. Аккуратно, чтобы он не переставал играть. — Бродяжка, — тихо шепнул он, ставя гитару на плиточный пол, и не говоря ни слова до тех пор, пока до конца не прекратится возмущенный звон изнывающих от усталости струн. — Я соскучился. Возвращайся скорее. Он прикоснулся губами к ее окоченевшим от холода пальцам, которые не почувствуют сегодня прикосновения соленых капель. Пьетро помнил каждый миг их жизни, и все время они вместе. Все время рядом, не зная слова «разлука». Он всегда крепко стискивал ее руку, когда я ей было пять, десять, пятнадцать, и двадцать. Сможет ли он сделать это, когда ей будет двадцать пять? Врачи качают головой. Пьетро никогда в жизни им не поверит, хотя бы потому, что он свою сестру знал: она сильная, она выкарабкается. После того, как она получила пулю в ногу, она справилась. Его маленькая и сильная девочка, еще его, смеясь, успокаивала. Потом, правда, выяснилось, что все довольно таки серьезно, и ее хромота еще несколько недель напоминала ему о том, какой же он осел. Не защитил. Когда она провалялась без сознания несколько дней, а потом оказалась в настолько ужасном состоянии, что даже недолюбливающая Ванду его девушка прониклась искренним сочувствием. Она ходила с трудом, нарушая запреты, не соблюдала рекомендации. Сильная. Справилась. Кома. Долгая. Тяжелая. Глубокая. О ранениях, которые получило ее тело, лучше вообще не говорить. Запекшаяся кровь на губах. Она сильная. Была сильной. До того, как ее кожа стала мертвенно-бледной, а тело до ужасного холодным. Сейчас пропадала всякая вера и надежда. И только глупая, глупая и бессердечная любовь приковывала его к месту. Он думал, что она сильная, но раны брали верх. Он думал, что и он силен, но как только он видит, как слабо дергаются ее веки или шевелятся пальчики, но ничего при этом не меняется, он зажмуривается, пока на веках не начнут проступать яркие пятна. Он думал, что она выкарабкается. Сможет ли и он, если что, выкарабкаться тоже?