Девяносто девять

Мерфи всеми силами пытался не потерять сознание. Знал: если отключится, то лишится даже мизерного шанса на спасение, шанса, которого, вероятно, у него уже не было, но — как знать? Может, спасение спустится к нему на сияющем вертолете или в виде рыжей красотки с бокалом мартини? Его тащили за руки, и когда он спотыкался, то ударялся грудью и животом о жесткую поверхность скалы и мысленно ставил еще одну галочку в списке повреждений на и без того уже избитом до крайности теле. Неужели они и впрямь собираются бросить его в яму с мертвецами? Что ж, разве это не будет достойным финалом для изменника родины, приговоренного к смерти и позже помилованного и отправленного к «сотне»? И разве не забавно, что родина, которую он предал, перестала существовать меньше чем через год после того, как его посадили? — Итак, уродец. Последний шанс. Начинай говорить или отправишься к мертвым. Его бросили на землю лицом вниз, так, что голова оказалась на самом краю ямы, кишащей гнилыми мертвяками. Он мог чувствовать их мерзкий запах, мог слышать издаваемые ими звуки, дьявол, да он мог бы даже дотянуться до парочки из них, если бы его руки не были заломлены за спину. — Ну? Будешь говорить? Он рассмеялся. Смех отдавался болью в животе, в груди — похоже, эти ублюдки все-таки отбили ему легкие. Он мог бы очень многое им рассказать. Например как в шестнадцать лет избил собственного отца, застав его трахающим соседку в гараже среди разбросанных инструментов. Или как его младший брат — один из семерых чертовых младших — умер, потому что некому было отвезти его в больницу, умер, потому что всем было плевать, что маленький ребенок три дня кряду ничего не ест и истошно кашляет. Еще он мог бы рассказать как однажды к нему, тусующемуся с такими же отбросами, подошел мужик в пальто и предложил легкое дело: нужно было всего лишь отправиться на церемонию награждения очередного мудака, пронести с собой оружие и сделать пару выстрелов. Он мог бы рассказать как его избивали — может, семь суток подряд, может, тридцать — после вторых он сбился со счета. Как не давали спать, есть, пить. Как требовали только одного: «Скажи, кто тебя нанял». Он мог бы рассказать как смеялся им в лица, потому что не мог дать им того, что они требовали, не мог не из-за того что не хотел, а потому что они не верили ему, не верили, что он говорит правду, а он действительно говорил правду, и эта правда казалась ему средоточием зла, средоточием его глупой и нелепой жизни. Потом был закрытый суд, для которого его готовили как следует: гримировали разбитое лицо, прятали под костюмом избитое тело, накладывали шины на сломанные руки и ноги. И снова ему задавали все тот же вопрос, и снова он отвечал на него честно, и снова ему не верили. Когда они огласили приговор, ему было уже все равно. — Он ничего не скажет. Бросай его в яму и покончим с этим. Он почувствовал, как его хватают за ноги и поднимают вверх, бросил взгляд на небо: синее, яркое, и подумал: «Жаль, что принцесса так и не успела отдать мне должок». Ладони, держащие его лодыжки, разжались и он полетел вниз, в яму. Прямо на тянущих к небу руки мертвецов. *** Линкольн предложил подняться на скалу и осмотреть лагерь сверху, но Алисия отказалась. Она пришла сюда не для того чтобы прятаться, и не ради разведки. Она пришла, чтобы сдаться. — Вы не обязаны идти со мной, — сказала она, посмотрев на каждого воина, стоящего рядом. — Не обязаны умирать за меня. — Лично я умирать сегодня не планировала, — возразила Октавия, вертящая в руках остро заточенный мачете. — Мы пришли, чтобы защитить тебя, а не для того чтобы героически сдохнуть. Алисия спрятала усмешку. Похоже, непокорность была в крови у небесных девочек. Она вспомнила, как кричала и вырывалась Элайза, запертая в шатре и связанная для верности по ногам. Поначалу Алисия хотела лишь оставить с ней нескольких воинов, но выслушав поток ругательств, поняла, что оставить охрану будет недостаточно. Непокорная девчонка найдет способ сбежать и сделать по-своему, а этого Алисия допустить не могла. Она жестом попросила Линкольна подойти ближе и прошептала, чтобы остальные не слышали: — Уведи их. Он кивнул, а она, бросив последний взгляд на своих воинов, пошла вперед сквозь кусты, туда, где уже были видны ворота лагеря небесных. «Если мне придется погибнуть сегодня, я сделаю это с твоим именем на губах». *** — Беллами! Белл! Сюда! Скорее! Он выскочил из палатки, на ходу застегивая штаны. У ворот явно что-то происходило: там собралось не меньше трех десятков людей, и все они что-то кричали, потрясали оружием, переговаривались. — Разойдись, — он протолкался через толпу и остановился, удивленный. Прямо перед ним стояла чертова командующая. Она как будто не замечала дула десятков автоматов, направленных прямо на нее: стояла так, словно вышла на прогулку и встретила знакомого, не слишком приятного, но с которым вполне можно перекинуться парой слов. — Уберите оружие, — приказал Беллами, жестом прервал возмущенный гул и посмотрел на командующую: — Что тебе нужно? — Пришла предложить обмен. Моя жизнь и свобода в обмен на жизнь и свободу моих людей. Беллами ничего не понимал. Она что, серьезно? Разве она не понимает, что стоит ему подать сигнал, и ее расстреляют в одно мгновение? Нет, она не может этого не понимать. Она бы не пришла просто так. — Ты явно притащила с собой какой-то козырь, — сказал он, подходя ближе. — Что-то, что не даст мне просто убить тебя на месте. Она равнодушно пожала плечами. — Я еще не предъявила свой козырь, но ты все равно до сих пор меня не убил. Может быть, я смогу обойтись и без него? — Нет. Не сможешь. Он шагнул к ней, замахиваясь и ожидая защитной стойки в ответ, но она лишь выше подняла подбородок и осталась на месте. Пришлось опустить руку: ударить по лицу просто стоящую перед тобой девушку оказалось куда труднее, чем Беллами мог предположить. — Выкладывай, — велел он со злостью. — Что ты притащила? Взрывчатку? Мою сестру? Армию? — Нет, — покачала головой командующая. — Я принесла все, что ты перечислил. Все разом. *** Два долгих дня занял переход, но за все это время Густус позволил им лишь один привал для короткого сна. Рейвен выбивалась из сил, но глядя на то, как идут остальные, старалась держаться. Двое суток пробираться сквозь лес, то и дело встречая мертвых, двое суток идти, видя только спину впереди идущего и ощущая боль в стертых ногах. Двое суток на то, чтобы добраться до мифической «Розы», с которой земляне, похоже, связывали все свои надежды. — У каждого из них кто-то попал в плен к морским, — объяснил ей Джаспер, когда она спросила, почему воины хранят молчание. — Они оплакивают их так. Молча. В этом бесконечном походе земные и небесные как будто слились в один отряд. Все очень скоро стали одинаково грязными, одинаково покрытыми кровью и потом, одинаково молчаливыми и суровыми. — Какого черта мы сразу не пошли вместе с Индрой в Розу? — на исходе первого дня пути спросил Атом. — Зачем было нужно сначала идти с Густусом, а потом все равно вернуться к Индре? — Потому что если бы за нами следили морские, то они перебили бы нашу группу, а группа Индры осталась бы жива, — объяснил Джаспер. — Эта их командующая хоть и жестокая, но умная сучка. На мой взгляд, она все делает правильно. Вот только Рейвен так не считала. У нее до сих пор стояло перед глазами лицо Финна, которого схватили земные. Схватили по приказу той самой сучки-командующей, схватили, чтобы отдать морским людям. Жив ли он? Если Беллами жив и даже возглавил атаку на лагерь, то, возможно… Она боялась надеяться. В этом новом мире лучше было поменьше думать о других, потому что легко могло выйти: ты подумала, а его уже убили. Или сожрали. Или и то, и другое разом. Ремень автомата натирал шею — наверное, на ней уже образовалось немало мозолей, спрятанных под слоем грязи и пота. Рейвен подумала: как же быстро изменилась их жизнь. Раньше казалось, что в бункере трудно дышать, теперь тяжело дышать было на свободе. Он пришел в ее камеру и сел рядом на кровать, пряча глаза. Она понимала, что он хочет сказать, но не собиралась помогать: все ее внутренности как будто сплелись в горячий клубок боли и отчаяния. — Рейв, я… Ей хотелось закричать: «Что, Финн? Что «ты»? Ты влюбился в чертову принцессу и переспал с ней, когда понял, что больше не можешь себе лгать? Тебе жаль, что с самого начала ты был со мной, потому что теперь тебе приходится что-то мне объяснять? Ты стал ее рыцарем и от этого перестал быть моим?» — Я старался бороться с этим, я пытался заставить себя поступить правильно. Но не смог. В этом был весь он, и она верила ему, верила в то, что он пытался, потому что видела это, видела каждый день, каждую минуту. Но разве кому-нибудь когда-нибудь от этого становилось легче? — Я не прошу меня простить, Рейв. Такое нельзя прощать. Я пришел только для того, чтобы сказать: мне жаль. Если бы у меня был выбор, я бы выбрал тебя. Она практически не могла дышать. На грудь будто камень повесили: тяжелый камень напрасных надежд и планов. Камень, в котором слилось и «Мы будем жить вместе, когда освободимся», и «Когда-нибудь я хотел бы от тебя детей», и «Как насчет Алабамы? Уедем в Алабаму и откроем маленькую закусочную у шоссе». Все это могло стать реальностью, но теперь превратилось в пыль. Одна ночь, проведенная с другой, и ничего не осталось. Но в его словах «я бы выбрал тебя» Рейвен услышала и другое. Она услышала мольбу: «Останься, если сможешь». Она услышала тоскливое: «Я знаю, что с ней у меня ничего не выйдет». Она услышала: «Я все еще хочу быть с тобой рядом». — Финн, — ее рука опустилась на его, исцарапанную, и погладила. — Я все еще твой друг, а ты — мой. Это не будет легко, но я постараюсь, правда. Он посмотрел на нее, и на мгновение ей показалось, что все вернулось. Что они снова «Финн и Рейв», «Малыш и детка», «Зануда и чокнутая». Но она знала, хорошо знала, что это лишь мгновение, и что на самом деле все уже кончилось. С того дня ей действительно стало труднее дышать. Но она вышла на свободу, и все стало еще хуже. — Внимание! Мы приближаемся к Розе. Ускорить шаг! Земляне практически перешли на бег, и Рейвен пришлось сделать то же самое, хоть сил уже и не было. Она положила обе руки на висящий на шее автомат и принялась считать про себя: «Раз-два, раз-два, раз-два». И через несколько сотен этих отчаянных «раз-два» лес впереди поредел, а затем и вовсе расступился, открывая огромную поляну, окруженную глубоким рвом, за которым виднелся бесконечный забор и металлические ворота с нарисованным на ним хорошо различимым: «Sub Rosa». «То, что скрыто». Ворота открылись, деревянный помост упал поперек рва, и прибывшие вошли внутрь. *** Маркус тревожно вглядывался в лица входящих, пытаясь распознать своих. Это было довольно трудно: сейчас каждый из прибывших с Густусом напоминал скорее землянина, нежели небесного. Наконец он разглядел в толпе Джаспера, а следом за ним увидел Рейвен, обоих Миллеров и Атома. — Привет, тыловые крысы, — первым поздоровался Нейт, демонстрируя Маркусу покрытую запекшейся кровью и кое-как перевязанную порванной футболкой руку. — У вас найдется кусок земли, на который мы сможем уронить свои задницы? Клянусь, эта обезьяна, — он указал на Густуса, — вытянула из нас все жилы за эти двое суток. — Если ты хочешь спать, то советую забыть об этом на ближайшее время, — ответил Маркус. — Элайза все еще жива, и мы должны немедленно отправляться на помощь. — Прекрасно, — заявила Рейвен, бросая на землю автомат и падая следом. — Обсудим это через несколько часов, потому что слово «немедленно» сейчас точно не сработает. Следом за ней на землю посваливались и остальные. Только теперь Маркус понял, как сильно они устали: он никогда раньше не видел, чтобы люди засыпали мгновенно, вповалку, в неудобных позах и прямо на холодной утренней земле. — Друг мой, — позвала его Индра. — Оставь их в покое. Нам нужно обсудить, что мы будем делать дальше. Маркус покорно прошел за ней по дороге, переступая через спящих людей, и вошел в здание с табличкой «Церковь Св. Христофора». Именно здесь в последние дни они организовали штаб обороны. И именно здесь они с Индрой стали друзьями. — Скажи мне, что вы уже бывали в таких переделках. Мне нужно что-то, на что я смог бы опереться. — Я могу сказать одно: пока не было Люмена, пока не было альянса, было еще хуже. Маркус посмотрел на сидящую на полу церкви и натачивающую меч Индру и поежился: сильные темнокожие руки так ловко и сильно орудовали точильным бруском, что становилось не по себе: будто это не сталь заострялась под настойчивыми движениями, а человеческое тело или душа. Он подумал: а осталось ли вообще что-то человеческое в этих людях? Прожить пять лет среди смерти и войн… Не означает ли это превратиться в животное? — Тебе нужно научиться использовать меч, Маркус из небесных людей. Когда альянс будет восстановлен, первое, что запретит командующая — это огнестрельное оружие. — А ты думаешь, альянс восстановится? — обрадовался Маркус. Это была та самая надежда, которой ему так не хватало все эти дни. — Думаешь, мы сможем… — Я уже сказала тебе, — недовольно перебила Индра. — Альянс образовался благодаря командующей, но если на смену ей придет другая или другой — это ничего не изменит. Новый мир создан, и мы не позволим ему погибнуть. Она снова принялась точить меч, а Маркус отошел в сторону и начал разглядывать некогда богатое, а теперь обветшалое убранство церкви. — Ты не собираешься идти к ней на помощь, верно? — спросил он, не глядя на Индру. — Когда ты говоришь, что кровь будет отплачена кровью, ты имеешь в виду не спасение, а месть. Ответа он не получил. Только громче стали звуки, издаваемые точильным камнем, да тяжелое дыхание Индры. Он смотрел на алтарь с дарохранительницей, на обветшалую и осыпавшуюся местами фигуру Христа, и в голове само собой возникало полузабытое: «Господь — свет мой и спасение моё: кого мне бояться? Господь крепость жизни моей: кого мне страшиться? Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут». — Ты веришь в бога? — спросил он, снова повернувшись к Индре и успев поймать ее взгляд исподлобья. — Или верила? Она отложила точильный камень и осмотрела меч в лучах света, проникающего сквозь разбитые витражные стекла. Поднялась на ноги, убрала меч в ножны и сказала: — Не тебе спрашивать, во что я верю, Маркус из небесных людей. Все вы, добровольно согласившиеся пойти в бункер на потеху зрителям, все вы, — убийцы, насильники, предатели, — каждый из вас пошел против воли бога. И я не знаю, наказал он нас за то, что мы смотрели на все это, или вас — за то, что позволили это сделать с собой. Но когда я пришла домой и увидела своих мертвых детей, когда я увидела, как они идут ко мне, вытянув руки, когда я проткнула их головы ножом, именно тогда я поняла, что мне все равно, кого и за что он наказал. Если бог есть — я не хочу для себя такого бога. Маркус остановил ее, опустив руку на плечо. — Индра… — Нет, — она рывком сбросила его руку. — Я не пущу тебя в свою душу. Нечего тебе там делать. Он покачал головой. — Я знаю, и не пытаюсь туда залезть, поверь. Я только хотел сказать, что ты права: все мы, каждый из нас, оказавшихся в бункере, пришли туда по своей воле. Но я не был ни насильником, ни убийцей, ни предателем. На непроницаемом лице Индры невозможно было ничего рассмотреть. Ни интереса, ни отвращения, ни злости, — вообще ничего. — Я пошел в бункер, потому что меня попросили об этом. Попросила мать одной из заключенных, и я не сумел ей отказать. — Почему? — спросила Индра. — Почему не смог? — Потому что эта девочка совершила поступок, за который ее осудили, но по правде говоря, судить ее было не за что. Впервые за все время он разглядел на лице Индры тень эмоций. Чуть прищуренные глаза, чуть напряженные губы, чуть искривившиеся брови. Он снова коснулся рукой ее плеча, и на этот раз она не сбросила его ладонь. — Что она сделала? — Помнишь историю, случившуюся шесть лет назад? Когда спятивший подросток пришел в школу с отцовским ружьем и убил восемнадцать человек? Индра кивнула. Впрочем, еще бы она не помнила: об этом тогда гудели все телеканалы и газеты. — При задержании этот подросток был ранен и его доставили в госпиталь святого Марка. Приставили охрану, доступ имел только лечащий врач и санитарка, меняющая белье и моющая полы в палате. Маркус замолчал и Индра вопросительно посмотрела на него. — Она убила этого подростка, — слова давались ему с трудом, будто наждаком скрипели по горлу. — Положила подушку на его лицо и держала ее там, пока он не умер. Ей дали пятнадцать лет, которые потом заменили пятью годами в бункере. — Это была небесная девчонка? — спросила Индра сквозь зубы. — И ты восхищаешься убийцей? Убийцей, которая задушила беззащитного? — Нет. Она убила того, кто отнял жизни восемнадцати детей. Она подарила покой восемнадцати парам родителей. Она подарила покой и мне тоже. Он отвернулся, убирая руку с плеча Индры, и снова посмотрел на статую Христа. — Я до сих пор верю в бога, потому что надеюсь, что мой сын сейчас сидит на его коленях и смеется, глядя на все, что мы сотворили с нашими жизнями. Но еще больше я верю в девчонку, которая смогла откликнуться на просьбу убитых горем родителей и сделать то, что принесло им успокоение. Еще несколько секунд в церкви царило молчание. Маркус смотрел на статую, а Индра — он чувствовал — смотрела в его спину. Потом он обернулся и сказал: резко, с силой, удивившей даже его самого: — Когда остальные вместе с Густусом придут сюда, я заберу каждого, кто будет готов идти со мной, и отправлюсь на аванпост. Если я найду ее живой, то заберу и приведу сюда. Если я найду ее мертвой, то принесу сюда ее тело. Если для того, чтобы она осталась живой, я должен буду умереть, то я это сделаю, не задумываясь. Я совершил ошибку, позволив ей выйти за ворота и вскрыть себе вены. Я совершил ошибку, позволив ей остаться в лагере. В третий раз я этой ошибки не совершу. Он смотрел на Индру, а она смотрела на него. Долго, мучительно долго, отчаянно долго. И лежал на полу точильный камень, и блестела сталь клинка, убранного в ножны, и белые глаза Христа смотрели на них из алтаря церкви. — Я понимаю тебя, Маркус из небесных людей, — сказала Индра, протягивая ему руку. — Мертвые в прошлом, живые — в настоящем. И в наших силах сделать так, чтобы вторые не превратились в первых. Маркус кивнул, пожимая протянутую руку. В горле его стоял комок, а в глазах блестели слезы. — Итак, — они сели прямо на пол, втроем — он, Индра и Густус. — Я заберу с собой десяток вооруженных людей, этого будет достаточно для того, чтобы скрытно добраться до аванпоста. — Добраться не трудно, — сквозь зубы проговорил Густус. — Но что ты будешь делать дальше? Командующая не позволит идти в Розу, пока не будет уверена в безопасности этого решения. Маркус кивнул и усмехнулся, бросив взгляд на Индру. — Да, это я уже понял, — подтвердил он. — Но мы не пойдем в Розу. Мой план — идти в Люмен. — В Люмен? — в исполнении Индры это прозвучало почти как «В задницу дьявола?» — Зачем? — Эл рассказала мне, каким способом она проникла в самый центр Лос-Анджелеса. По высоковольтным проводам, окутывающим практически весь город. Мой план таков: мы все приходим в Люмен, забираемся на вышки и проводим там сутки, проверяя, идут ли за нами морские. Если нет — мы уходим в Розу. Если да — по проводам добираемся до метро, оттуда — обратно в Люмен, и повторяем все еще раз. Густус медленно поднял руку и также медленно постучал согнутым пальцем по макушке. Этот стук, видимо, должен был означать, что Маркус сошел с ума. — У вас есть идея получше? — спросил тот. — Мы не можем привести их всех сюда, потому что за ними могут следить. Мы не можем оставить их на аванпосте, потому что рано или поздно их там перебьют. Если есть предложения получше — давайте их обсудим. — У меня есть предложение. Маркус оглянулся: оказывается, рядом с ними уже какое-то время стоял бесшумный Титус. Черт, этот мужик в рясе с лысиной, покрытой татуировками, пугал, похоже, всех кроме самого себя. Он регулярно повторял, что хранит наследие командующей, и никто не мог понять, что конкретно это означает. — Мертвых уже не вернешь, — продолжил Титус, оставаясь стоять, и Индра с Густусом вдруг тоже поднялись на ноги, подчиняясь. — И мы должны действовать по законам Люмена. Сегодня мы соберем конклав, на котором выберем нового командующего. Маркус молчал, ожидая потока возмущения со стороны Индры и Густуса, но никакого возмущения не было. Была молчаливая покорность, смешанная с отвращением. — Командующая еще жива, — Маркус решил возражать за всех. — Разве возможно выбирать новую при том, что текущая жива? Титус медленно кивнул, глядя на Индру. На Маркуса он не смотрел вовсе. — Ты присягала на верность Люмену и должна исполнить свой долг до конца. Маркусу показалось, что он снова в какой-то измененной реальности. Столько разговоров о ценности командующей, о том, как много она сделала для создания нового мира, и вот — они уже готовы бросить ее умирать. Он видел, что Индре не нравится происходящее, но понимал, что ей придется подчиниться. Так и вышло. — Маркус из небесных людей, — строго сказал Титус. — Когда начнется конклав, это будет означать, что под Розой не должно быть чужих. У тебя есть два часа на то, чтобы увести отсюда своих людей. После этого вы окажетесь вне закона нового мира. Ну, вот и все. Иллюзия всеобщего единения и братства разрушилась, едва успев родиться. Если вы не с нами, то вы против нас. А здесь, под Розой, они точно оказались чужими — кем и были с самого начала. — Мы уйдем, — сказал Маркус сквозь зубы. — Уйдем и приведем назад вашу командующую и всех из ваших, кто остался в живых. И тогда, возможно, вы задумаетесь о том, что законы, не проверенные временем, можно и должно менять. Иначе вместо нового мира вы получите старый. И он будет еще хуже, чем был. *** Беллами смотрел на нее, и она с легкостью могла представить, о чем он думает. Верить или нет? Подчиниться или рискнуть? Алисия ждала молча. Она знала, что одно неверное движение, одно неверное слово, — и ее убьют, а голову отрежут и притащат Салазару как доказательство. Но почему-то ей было плевать на опасность. Она думала об Элайзе. Тот короткий поцелуй — значил ли он хоть что-то? Или это был просто момент, который они разделили друг с другом? И, что еще важнее, нужно ли ей, Алисии, чтобы этот поцелуй что-то значил? С Офелией все было иначе. Она тогда была моложе на половину чертовой жизни среди мертвецов и, наверное, от этого была смелее. Куда легче любить, когда не успел познать боль и горечь потери. А после… Нужно немало смелости и отваги, чтобы посметь рискнуть еще раз. Да и стоит ли? За эти пять лет Алисия хорошо выучила урок: каждый, кто становится ей дорог и важен, автоматически попадает под удар, автоматически становится мишенью. Враги были, есть и будут всегда. И приблизить к себе кого-то — значит обречь его на вечную опасность. А вместе с ним и себя тоже. — Я не могу принимать таких решений сам, — сказал вдруг Беллами, и Алисия спрятала улыбку. — Ты будешь говорить с морским львом. Пусть он решает. На это она и рассчитывала. Понимала: шавки Салазара не возьмут на себя смелость решать, они предпочтут оттащить ее королю и отдать ответственность ему. Что ж, отлично. По крайней мере, она сможет еще раз посмотреть в эти мерзкие злые глаза и, возможно, забрать с собой хоть кого-то из его свиты. Она покорно позволила себя разоружить, тем более, что большая часть оружия осталась за стеной, надежно закопанной в лесу. Не то чтобы она всерьез рассчитывала вернуться, но как знать — вдруг звезды будут милосердны? Беллами сам связал за спиной ее руки. Стянул как следует, до боли, но Алисия стерпела и это. Она удивилась, когда он нагнулся к ее лицу и спросил шепотом, чтобы остальные не слышали: — Моя сестра жива? Алисия медленно опустила веки, отвечая взглядом: да. Жива. И Беллами кивнул с благодарностью. — Выдвигаемся, — отдал он приказ, снова в секунду став суровым и злым. — Организуйте коридор до ворот морского мира, мне не нужны неприятности по дороге. Они вышли за ворота лагеря и двинулись вперед: сначала десяток солдат, затем — Алисия с заломанными назад руками, вокруг нее — еще солдаты, и сам Беллами, приставивший дуло автомата к ее спине. — Только дернись, и я убью тебя несмотря на всю чушь, которую ты сказала. Но она и не собиралась дергаться. Шла вперед, шаркая подошвами ботинок по пыльному асфальту, морщилась от чувствительных тычков в спину и погружалась в воспоминания. — Командующая, Офелия из морских людей просит разрешения поговорить с вами. — Пусть войдет. Стража расступилась, впуская Офелию внутрь зала ассамблеи. Стоящая перед картой Алисия сделала знак рукой: «Оставьте нас». Она не оборачивалась, но точно знала, что недовольный Титус, оглядев Офелию с ног до головы, выходит и плотно закрывает за собой дверь, оставляя снаружи стражу. Она стояла, вытянувшись в струну и ждала. Ждала, когда теплые ладони коснутся ее плеч, погладят и скользнут на живот, сцепляясь в замок. Когда губы коснутся затылка и шевельнутся, шепча: «Я скучала по тебе, моя королева». Дьявол, Алисия терпеть не могла, когда Офелия так ее называла. Но просить, требовать, даже умолять было бессмысленно. — Разве тебе не сказали, что через полчаса я должна буду принять здесь лидера клана огня? — спросила Алисия. — Сказали. Только плевать я хотела на то, что и кому ты должна. Невыносимо. Алисия развернулась и прижалась к Офелии, неловко стукаясь металлическим нагрудником о медальон, висящий на ее шее. Нашла губами кожу щеки, поцеловала и отстранилась, заглядывая в глаза. — Почему рядом с тобой я всегда чувствую себя глупой девчонкой? — спросила она. — Потому что так оно и есть? — улыбнулась Офелия. Она притянула Алисию обратно и поцеловала — с силой, с яростью, будто завоевывая, присваивая, забирая себе. Расстегнула ремешки нагрудника и позволила ему упасть вниз с бесстыжим металлическим звуком. — Что ты делаешь? — Ты не захочешь, чтобы я произносила это вслух, моя королева. Офелия прикусила ее губу, и это было больно, очень больно, но Алисия стерпела. Она знала, что иначе не будет, что иначе невозможно с этой женщиной, с этой любимой, безумной, чокнутой женщиной. Она знала, что в следующую секунду тонкие пальцы расстегнут ремень на ее брюках и опустят их вниз, до середины бедер, а потом она вдруг окажется прижатой грудью к стене с бесстыдно раздвинутыми ногами, а Офелия прильнет к ней сзади, и рука ее проникнет туда, где когда-то давно было бы белье, но теперь — лишь обнаженное, ничем не прикрытое, готовое к новой боли, готовое принять все, что предложат, все, что смогут и захотят предложить. — Не шевелись, моя королева. Я все сделаю сама. И будет холодная стена, царапающая щеку, и ощущение бессилия, и тянущая боль между раздвинутых ног, и горечь с привкусом счастья, и бесстыдное «Мне нравится, какая ты тесная, моя королева», и быстрые движения, не приносящие удовлетворения, но приносящие что-то другое, что-то более важное, более сильное. И осознание: нравится ей это или нет, но иначе не будет, никогда не будет, и как хорошо, что есть хотя бы это, и, возможно, иначе просто не бывает, и раз не бывает, то нужно просто привыкнуть, нужно признать, что так — правильно, что так — хорошо. И однажды, когда-нибудь, возможно научиться получать от этого настоящее удовольствие, а не странное чувство бессилия, остро замешанное с болью. Беллами дернул ее за руки, и она остановилась, вынырнув из воспоминаний и осознав, что стоит перед воротами. Как тяжело будет снова увидеть Салазара, как тяжело будет смотреть на него, зная, ЧТО он у нее отнял. Но она — командующая. И потому она не даст ему увидеть, как трудно и тяжело входить сюда после всего случившегося. Она не даст ему понять, что до сих пор иногда Офелия снится ей в тревожных снах, она не позволит ему увидеть, как боль до сих пор терзает сердце отчаянным «Я не смогла ее уберечь». — Открыть ворота! Металлические створки медленно раздвинулись в стороны, открывая проход. Впереди был виден коридор из вооруженных солдат, а дальше, за их спинами, виднелась ярко-синяя, с белыми всполохами гладь океана. «Я хочу, чтобы мы однажды смогли лежать с тобой в полосе прибоя, моя королева. Хочу слизывать соль с твоего тела и любить тебя в лучах закатного солнца». Алисию провели дальше, мимо колеса обозрения (когда-то оно было главной достопримечательностью Санта-Моники, а теперь — лишь ржавым куском железа), мимо стоящих по обеим сторонам пирса солдат, и наконец, на самом краю этого чертового пирса, на самом его конце, обдаваемом брызгами волн, она увидела Салазара. Он просто стоял там — невысокий, практически лысый, одетый в очередную дурацкую рубашку и парусиновые брюки. Как будто он все еще хозяин маленькой парикмахерской на окраине Лос-Анджелеса, как будто он всего лишь один из миллионов эмигрантов, заполонивших штаты, как будто он все еще муж и отец, заботящийся лишь о своей семье. — Здравствуй, Алисия. — Здравствуй, Дэниел. Она почувствовала, как Беллами отпускает ее руки, как срезает стягивающие запястья веревки. Теперь она могла пошевелить плечами, но не стала этого делать. Застыла на месте, глядя прямо в водянистые глаза Салазара. Ждала. — Ты пришла, чтобы я смог убить тебя своими руками? Это слишком щедрый подарок, не правда ли? Он говорил спокойно, очень тихо, так, что приходилось прислушиваться, чтобы расслышать за шумом волн его голос. — Я пришла для того, чтобы ты отпустил моих людей. Тебе нужны не они, а я. — Это верно. Но считают ли они себя твоими людьми — вот в чем вопрос, дорогая Алисия. Она не успела уклониться: он ударил резко, сильно, без замаха. Она упала, царапаясь плечом о грубые доски пирса. — Все эти годы я хотел спросить у тебя только одно, — медленно сказал Салазар. — Кем ты себя возомнила, девочка? Ты действительно решила, что можешь управлять тысячами взрослых людей? Алисия сплюнула сгусток крови и поднялась на ноги. Она знала, что больше он не станет бить, и смотрела смело и открыто. — Я стала их командующей, потому что кроме меня некому было это сделать. И у меня тоже есть вопрос к тебе, Салазар. Он поднял брови, вопросительно глядя на нее. — Готов ли ты погибнуть вместе со мной и всеми людьми этого побережья? Или тебе достаточно будет моей смерти? Тень усмешки пробежала по его лицу. Алисия молча ждала, а он так же молча смотрел — не на нее, а куда-то за ее спину. — Задай свой вопрос не мне, — сказал он наконец. — Ты пришла говорить с морским львом, и на твой вопрос сможет ответить только морской лев. Она ничем не выдала своего удивления. Знала: нужно обернуться. Нужно обернуться и посмотреть на того, кто на самом деле все это время стоял за обманом, за предательством, за пустыми обещаниями. Но ей нужна была еще секунда для того, чтобы справиться с собой. Но она не успела. Человек, стоящий позади нее, заговорил, и от звука этого голоса подкосились ноги, и только безумное усилие, безумное напряжение воли помогло Алисии остаться стоять. — Здравствуй, моя королева. Я скучала по тебе. А ты?