Дом в лесу, а в нем...

— У тебя живот урчит, ты в курсе? — ехидно заметил Лир, немного отстраняясь от входа; еще не приглашая, но уже и не загораживая так безапелляционно. — О, ну, конечно же, я не в курсе! Это же совсем не мой живот и я совсем не знаю, что не ел последние пару суток! — взорвался Генри, не заметив или не оценив жеста собеседника. Зря. Впрочем, откуда Генри было знать, что, в случае с Лиром, это было самое радушное обращение с гостем за последние несколько лет? Он и не знал. И знать не хотел. Он хотел есть и стереть эту гадючью, снисходительную ухмылку с лица нахала. Правый уголок губ этого самого нахала, до этого приподнятый в этой самой усмешке, презрительно дрогнул в ответ на небольшую, но гневную тираду. Левый, как и прежде, остался недвижим. Дверь громко просвистела, резко закрываясь. Генри зажмурился, ожидая обидного грохота, больно бьющего по самолюбию и барабанным перепонкам. Но его не последовало — в последний момент дверь придержали с той стороны, оставляя небольшой просвет. Генри невольно представил, как, должно быть, непросто было остановить летящую с такой скоростью и инерцией тяжелую дубовую дверь. Когда-то он проделал такой фокус с относительно легкой, сосновой, — а скорее, и вовсе ДПС-ной, — дверью в свою комнату, и так потянул кисть, что еще два дня не мог нормально писать и поднимать что-либо пострадавшей рукой. Этот жест Генри понял. Ему оставляли возможность настаивать без фатального вреда для собственного достоинства. Он ощутил млостную щекотку благодарности где-то под солнечным сплетением, но она тут же была задавлена волной раздражения и еще какого-то липкого, кислого чувства, что проступает где-то там, где у пауков и змей бывают ядовитые железы. Это — мерзкое — возникало в ответ на жалость к себе. Досадливо скрипнув зубами, Генри толкнул дверь, оказавшуюся действительно довольно тяжелой, и вошел в дом. Прихожая отсутствовала, как явление: гость попадал сразу же в какой-то филиал библиотеки хаоса. С восхищением и недоумением молодой писатель и книгоман осматривал окружающий его бардак, состоявший из книг, книжечек, книжонок, карт, тетрадок, отдельных листов и откровенно неприличного размера талмудов. Противоположную от входа стену полностью перекрывали книжные стеллажи, и это было единственное место, где книги были упорядочены и аккуратны. Остальные же пылились в коробках, были сложены в неопрятные высокие стопки и просто свалены в святотатственные кучи; в беспорядке лежали и стояли на кое-как приколоченных к стенам полках и на полках полуразвалившихся шкафов, стоящих безо всякой логики и смысла. «Радушный хозяин» ловко лавировал между всем этим великолепием, избегая прикасаться к книгам измазанными руками, и, в целом, вел себя куда аккуратнее, чем Генри поначалу мог ожидать от него, как от хама. — Подбери челюсть, разувайся и проходи, — непререкаемо донеслось из-за одного из шкафов. — И дверь закроешь! — уже откуда-то издали, видимо, из другой комнаты. «И как только узнал, дверь не скрипела же! А уж этот неподражаемый приказной тон…» — Праведное возмущение никак не способствовало подбиранию челюсти, так что еще какое-то время Генри стоял с достаточно глупым выражением лица. Требование разуться поначалу показалось достаточно странным, но пол был на удивление чистым, или, по крайней мере, сносным, по меркам остального антуража; к тому же, Лир и сам ходил совершенно босым, щеголяя красивой греческой формой стоп. Так что, немного поворчав, Генри все-таки скинул изрядно набившие пятку Timberlandʼы и бросился догонять хозяина дома, стараясь не ронять книги и не наступать на них. В кухне, куда его вполне ожидаемо провели, было совсем еще темно, так как ни одно из окон не выходило на восток. Полутьма, однако, не могла скрыть ту степень запустения, в которой пребывало помещение: пыльное и старинное, добротное когда-то, но обветшалое, оно смотрелось бы очень поэтично и заброшенно, если бы не огромный холодильник одной из самых современных моделей, приветственно мигавший электронным экранчиком цвета индиго. Этот чистый минималистический шкаф казался тут смешным и нелепым; странным чужеродным пятном исполинских размеров. Не будь Генри так голоден, он, наверное, даже пожалел бы о том, что такой неуместный здесь мазок цивилизации портит общую картину. Вообще, чистоплотный, брезгливый и, чего греха таить, несколько разбалованный студент искренне недоумевал, как можно жить в таком доме. Но, увлеченно жуя в полутемной кухне довольно сносную лапшу и заедая ее вкуснейшим салатом, решил заранее принять как данность все странности этого дома и его молодого хозяина. Он почти уже верил — хотел верить, — что этот лес действительно зачарованный, что этого дома никогда не было, пока не появился тот, кому бы он понадобился. Что хозяин дома — не иначе, как какой-нибудь вампир или колдун, который только-только уснул с рассветом и оттого зол и язвителен на солнечном свету, но так поразительно покладист и флегматичен в полумраке кухни. Красивая сказка, рождаемая неуемной фантазией писателя-недоучки, объясняла все: и этот странный, неподходящий холодильник, и книжный хаос в прихожей, и даже привычку Лира ходить босиком, которая после второй чашки отменного кофе уже начала казаться очаровательной. * Отдав на растерзание гостя кухню вообще и холодильник в частности, Лир запихал в себя кусок вчерашней пиццы, запил газировкой для лучшей проходимости, и уселся спиной к окну таким образом, чтоб ему ниоткуда не светило в глаза. Он не заметил, как задремал. Он дремал с открытыми глазами, что-то флегматично мурлыча в ответ на реплики Генри, и грезилось ему, что к нему явился ангел — со шваброй и гигиенической втулкой вместо нимба, — и пообещал, что будет ему позировать, если он уберется в своей комнате. Когда конфликт с посланником господним уже перешел на стадию, когда пернатый, вопя что-то про чертей и задницу Аида, с мокрой шваброй наперевес, гонялся за Лиром, а тот отстреливался из желейного гранатомета, Генри чем-то очень громко звякнул. Лир, чуть не свалившись под стойку, вскочил и опрокинул стул. Какое-то время они просто стояли и смотрели друг на друга. Лир вдруг нервно хихикнул, осознав, на кого был похож упоротый ангел из его сна, и, немного поборовшись с искушением — скорее для виду, — заржал в голос. Хохотал он долго и со вкусом, нагибаясь почти в пояс, хлопая ладонью по столешнице и совершенно не смущаясь шокированного парня, который боязливо отодвинулся от греха подальше.