Изломы

      По улице расстилалась мгла. Мёл снегопад, заслоняя всё белой колючей пеленой. Был поздний час, и уже мало кто встречался на улицах и по этой причине, и ввиду такой непогоды. Ветер завывал так злобно, что сразу становилось ясно: лучше носа даже во двор не совать. Вот Родион и сидел уже который час, не желая покинуть здание консерватории и ощутить на себе всё негодование январской вьюги. На стене, за его спиной, потрескивали ходики, и когда Родион впервые за всё время бросил на них взгляд, стрелки приближались уж к десяти. Пора уже собираться да уходить, но только ужасно не хотелось покидать маленький кабинет, хранящий тепло и даже своеобразный уют, а выходить наружу, да в метель, да в одиночку таким поздним вечером — и вовсе было страшно. Однако нельзя же заночевать прямо здесь, за фортепиано! Родион, думая о том, как неприятен будет его путь домой, продолжил что-то машинально наигрывать, глядя в ноты. Хуже уже не будет от того, что я еще тут задержусь, — подумал он, понимая, что мало что теперь подталкивало его на выход. Однако и заниматься далее желания уже не было никакого.       В здании, казалось, не осталось уж никого. В воздухе, отяжелевшем за день от концентрации разнообразных музыкальных звуков, воцарилась тишина. Изредка только слышались отдаленные шаги по коридорам и отзвуки голосов, но вскоре стихли и они. В кабинете было темно, свет исходил единственно от керосиновой лампы, поставленной Родионом на столик у фортепиано. В ясной тишине тревожно стучали в стёкла огромного окна колючие льдинки, а ветер под крышей свистел совсем уж свирепо. И чем дальше продолжался этот вечер, тем тоскливее делалось у Родиона на сердце.       Однако внезапное появление высокой фигуры в дверях нарушило всё нарастающее уныние.       — О, Родион, это вы здесь! Доброго вам вечера, — поприветствовал Родьку незаметно вошедший в кабинет Левентхольд. Он появился здесь, не издав ни звука, и даже обыкновенно скрипучие двери им были открыты совсем бесшумно. Звучный, с приятной глубиной голос, раздавшийся в маленьком пространстве кабинета так неожиданно, заставил Родиона встрепенуться.       — Ох… Здравствуйте, — выдохнул он, чувствуя, как резко его сердце подскокнуло к горлу.       — Не пугайтесь! — Геллерт беззлобно хохотнул, подходя ближе. — Задумались? Можно немножко отвлечь вас? У вас такой утомлённый вид.       — Да, конечно, — Родион не сдержал улыбки. При виде живой души в такой тоскливый вечер ему вдруг сделалось радостнее, да и сам дирижёр вызывал в нем такой необыкновенный восторг, что в его присутствии все вокруг в один миг преобразилось.       Геллерт взял из угла стул и, придвинув его к фортепиано, сел по левую руку Родиона.       — Вы такой трудолюбивый, прямо даже завидно! — улыбнулся дирижёр, прищурив на Родиона серые, в густых черных ресницах глаза. Под этим внимательным, таинственно поблёскивающим из самой своей глубины взглядом Родион пришел в настоящее смущение и начал суетливо перелистывать сборник этюдов, стоявший на пюпитре.       — Нет, что вы, я просто очень поздно сел заниматься, вот и получилось так, что допоздна… — начал было оправдываться Родион, не желая, чтобы Левентхольд подумал о нем лучше, чем он есть на самом деле.       — А что вы учили? Шопена?       — Да, этюды, как видите… — Родион наконец оставил в покое ноты и положил легкие пальцы на клавиатуру, погладив в задумчивости щербатые клавиши старинного инструмента.       — Хм! А что вы играете сейчас?       Геллерт смотрел на него с неподдельным интересом, упершись локтем в поднятую крышку клавиатуры и подперев кулаком голову. Глаза его живо блестели в тусклом свете.       — С-сейчас или вообще? — совсем растерялся Родион. — Да вот, ля-минорный учил.       Геллерт принял более скромное положение, сев прямо и положив Родиону ладонь на плечо.       — Ну что вы так растеряны, боже мой, это я вас напугал настолько?       — Ничуть! Вы… я… Ну, просто немножко…       — Та-ак, — протянул Геллерт, — хорошо, то есть, не очень. И не сидите так сгорбившись, это некрасиво и вредно для спины, которая и так весь день в напряжении у вас, пианистов, находится!       Геллерт взял Родьку за плечи и распрямил их, потянув назад. Родион почувствовал, как что-то весьма ощутимо хрустнуло в плечевом поясе…       — Вот так-то лучше, так можно и продолжить занятия!       — А почему вы сказали: «у вас»? — вдруг поинтересовался Родион, обычно боявшийся задавать откровенно глупые вопросы. — Вы разве сами не пианист?       — Пианист, а как же иначе! — рассмеялся Геллерт, качнув головой; при этом взгляд его был просто прикован к Родиону. — Просто здесь мне хватает работы, а концертировать… Концертирую я больше с оркестром… С оркестрами.       — У вас, наверное, большой опыт! — в голосе Родиона послышалось восхищение.       — В дирижировании? Я бы не сказал! Хотя… Для моих-то лет… Может, и большой. Вот сколько ты мне на вид дашь? — И Левентхольд загадочно усмехнулся краем тонкого рта.       Родион робко поднял на него глаза, взглянув в красивое, словно отточенное до идеала лицо с чеканными линиями подбородка и скул и орлиным носом с тонкой, такой же скульптурно-отчетливой переносицей. Левентхольд был молод, но Родион не мог определить, насколько именно. Во взгляде его серых глаз играло что-то юношеское, озорное, но при этом взгляд этот был вдумчивый, умный и глубокий, и было в нем что-то, что Родиону никак не удавалось уловить.       — Не знаю, честно говоря… — ответил он несколько недоуменно.       — Ох, простите меня великодушно, — вдруг словно опомнился Левентхольд. — Я так бестактно перешел на «ты»! Просто задумался, ну, или вы мне стали настолько привычны, что я уже невольно к вам — как к давнему своему другу обращаюсь.       — Да ничего, пустяки… — От смущения Родион готов был уже сквозь землю провалиться; ну зачем, зачем этот дирижёр так раскланивается перед ним! — Если вам удобно так, пожалуйста, можно на и «ты», мне так даже приятнее.       — Почему приятнее? — поинтересовался Геллерт, снова положив руку на хрупкое родионово плечико.       — Потому что… Потому что я не очень похож на того, кому говорят «вы», мне неловко, — выкрутился Родька, понимая, что хотел бы всего лишь быть ближе к Левентхольду, чувствовать его расположение и покровительство в этом простом, сердечном «ты». Но об этом как ему скажешь? От одной только этой мысли кружилась голова…       — Глупости! Ну, кто вам такое в голову вбил? — возмутился дирижер.       Родион опустил взгляд, промолчал.       — Ладно, я буду говорить так, как получится, но вы не обижайтесь на меня за это.       Родион утвердительно кивнул, подняв на дирижёра взгляд круглых, немного недоверчивых сейчас глаз. Геллерт неотрывно смотрел на него, смотрел прямо в глаза, — будто желая что-то в них обнаружить, что-то вычитать во взгляде.       — Я утомил вас?       — Ничуть…       — Помешал, видимо!       — Нет, нет, это неправда! Вы только не уходите, останьтесь, пожалуйста! — переполошился Родион и чуть ли не замахал от ажитации руками. Как он боялся, что Геллерт, не выдержав этой родионовой неловкости, уйдет, покинет его, оставит здесь вот так просто! Как бы смешно это ни звучало, но для Родиона словно солнце взошло в тот момент, когда Левентхольд вдруг возник рядом с ним в этот вечер. Да и когда еще они смогут вот так вот посидеть вдвоем? Родион уцепился за эту чудесную случайность и не хотел ее так просто отпускать…       — Хорошо, хорошо, — рассмеялся дирижёр, блеснув в полумраке белыми, без единого изъяна зубами. — Тогда хотите, я вам немного помогу? Разберем вместе ваши этюды. У вас имеются какие-нибудь трудности?       — Эх, да, — вздохнул Родион, успокоившись и вернувшись в свое привычное меланхолическое амплуа. — Трудности… Есть.       — В чём же? Давайте откроем ноты.       Геллерт распахнул «этюды» и нашел среди них упомянутый Родионом ля-минорный.       — Продемонстрируйте!       Он поставил ноты и отодвинулся на стуле вбок и чуть назад, освобождая пианисту пространство.       — Нет, нет, что вы, он ещё не выучен, он совсем не готов, я не могу! — ахнул растерянный Родион.       — Вам нечего стесняться. Считайте, что вы у меня на уроке, и я вас не для наслаждения слушать пришел, — настаивал дирижёр.       — Ох… Хорошо, я попытаюсь, — неуверенно согласился Родион, садясь поудобнее и разминая запястья. — Только у меня не получится ничего хорошего. И темп… Не выйдет.       Геллерт принял слушательскую позу, закинув ногу на ногу и сложив руки на груди. Родион вопросительно взглянул на него, и Геллерт кивнул в знак того, что можно начинать. Ну, Родион и начал…       — Э, нет, нет, это так не пойдет! — воскликнул Левентхольд, не прослушав и двух строчек после вступления. Он тут же придвинулся обратно и смахнул родионовы руки с клавиатуры.       — Неужели вам неудобно? — Геллерт искренне недоумевал, почему руки эти, обыкновенно пластичные и подвижные, сейчас выковыривали из клавиш нечто корявое. — Обычно вы хорошо играете пассажи. Хм… В чём же дело…       Родион сидел, виновато поникнув головой и приняв свое обыкновенное ссутуленное положение за роялем. Руки его скромно и так же виновато лежали на коленях, и Геллерт взял одну из них.       — Позвольте. — Геллерт накрыл его ладонь своею и, придержав Родионову руку за локоть, поводил ей немного в воздухе, посгибал… — Замечательные руки. Сами-то чувствуете? Странно, что они у вас так зажаты при игре.       — У меня просто не получается, неудобный этюд, устает быстро запястье…       — Так вы освободите его, ну! — Левентхольд, крепко держа в пальцах тонкое запястье Родиона, встряхивал его безвольно болтавшуюся кисть.       — А теперь начните ещё раз вот отсюда и с этим же ощущением свободы. — Геллерт указал пальцем в ноты и отстранился.       Родион заиграл снова. Вид у него действительно был чересчур напряжённый — он и сам будто бы увидел это со стороны. Что же это такое? Неужели так страшно предстоять не в лучшем свете перед Левентхольдом? Как жаль, что не пришел он чуть позже, когда бы Родион хотя бы немного приноровился к этим изломанным пассажам! Теперь ему было ужасно стыдно, и от этого теперь все совсем валилось из рук…       — Я не буду его играть, — горько вздохнул раздосадованный Родион, прервав игру. — Он мне не даётся, наверное, этот этюд просто не по мне. То есть, мне не по зубам — вот. Не по рукам…       — Нет, вы будете играть этот этюд! — настоял Геллерт, снова сев рядом. — Вы артист или кто, в конце-то концов? Пианист!       — Я пианист… Несостоявшийся.       — Ну-ну, не глупите. — Дирижёр приобнял совсем было расстроившегося Родиона. — Пианист — он тот же артист и всякое должен уметь исполнять, даже если не хочется. Нужно трудиться и стараться! Вы ведь это прекрасно умеете. А у вас вот это вот, — он кивнул в ноты, — не получается из-за того, что руки в напряжении, что вы их нигде не расслабляете, так и держите, зажав, всю дорогу. Вам попросту неудобно из-за этого. Ну, кто вас только учил так руки на клавиатуре держать!       — Я дома учился, с детства научили… — ответил Родион, не сразу смекнув, что это восклицание ответа не требовало. И снова ему сделалось стыдно за себя…       — Ах, вот что. Ну и плохо же вас с детства научили! Как вот теперь вам такие неудобные этюды играть?       — Не играть… — прошептал Родька.       — Глупости!       — Но ведь правда… Я играл разные сложные вещи, и они получались, но тут я… бессилен, — пожаловался он.       Геллерт снова взял его правую руку в свою, чтобы манипулировать ей, ища нужные движения.       — Расслабьте… Так… Теперь опускайте в клавиатуру, как бы вы это начали играть. Взяли звук и подотпустили… Ну вот, чувствуете? Запястье свободно, вот так его и держите на протяжении всей пьесы. Что тут невозможного? И локоть не прижимайте. И плечи расправьте. Вот. Запомните это ощущение и следите за тем, чтобы оно никуда не пропало во время игры.       Родион робко вытянул свою ладонь из руки дирижёра.       — Хорошо, — тихо отозвался он.       — Простите, — вздохнул Геллерт. — Вам неприятно, что я вас так поцапал?       — Нет, нет, что вы, нет, — замотал головой Родион. — Я просто немного устал и не очень… То есть, очень… Очень обидно.       Родион сложил на коленях обессиленные, безвольные кисти рук.       — Не расстраивайтесь, ну, дружочек, — стал успокаивать его Геллерт. — Все получится. Вы, главное, выработайте это ощущение в руке… Можно даже без рояля его отрабатывать — где угодно и на чём угодно. А после и за роялем, конечно же. Но обязательно чтоб следили за тем, в каком у вас состоянии руки!       — Я попробую… Но уже завтра, сейчас сил уж нет, правда, извините, что так вот я неблагодарно…       — Не надо извинений. Главное, что вы поняли и не забудете об этом. А если ещё в чём будут сложности — вы обращайтесь ко мне. А то я знаю, как ваш этот… Как его… Забыл фамилию, пианист, в общем, ваш как с вами занимается — да никак! Уж наслышан.       — Он и не должен… — не согласился Родион. — Слушать и критиковать — вот его обязанность, и то хорошо, если укажет хоть на что-то конкретное. А всё остальное… Ведь это самостоятельная работа, тут никто ничем помочь не может.       — Вот уж неправда, — возмутился Левентхольд, — если у вашего ученика что-то не выходит, надо для начала хотя бы разобраться, почему оно не выходит, а уж потом следует гнать его отрабатывать ошибки! Много вы сами поймёте…       — Мы не маленькие уже, чтоб нас учили, — Родион повел занемевшим от неподвижности, усталым плечом, уныло склонив к нему голову.       — А так хочется, правда?       Геллерт направил на Родиона проницательный, прямой взгляд и вдруг улыбнулся.       — Правда, — согласился Родион с самым серьезным видом. — Мне этого очень не хватает теперь… Да и всегда не хватало, по правде говоря. А сам я… Видите, что. Мало понимаю ввиду неопытности.       Геллерт сидел, сложа руки на груди, и всё смотрел на Родиона. На языке все вертелось предложить тому частные уроки, но совесть отчего-то не позволяла дирижёру это сделать.       — Я понимаю, — ответил он, — но вы всё же имейте меня в виду. Я готов уделить вам немножко своего времени, как теперь, например. Вы только не бойтесь меня спрашивать.       — Хорошо…       — Вот и славно. Ну, а как ваш концерт поживает? Вы единолично с ним работаете или показывали этому своему… Волковскому, или как там его, пианиста вашего?       Родион снова потупил взгляд; пальцы его нервно пощипывали краешек манжета на рукаве. Снова трепетное волнение вспыхнуло в нем от одного осознания: сколько внимания получал он теперь от Левентхольда! И за что бы? И не жаль ведь Левентхольду этого времени, потраченного на него, Родиона…       — Я боюсь, что он не станет слушать ещё и концерт, — Родион продолжал разговор, стараясь ничем не выдать своего беспокойства. — У него и так мало времени, а ведь есть ещё и ансамбль, и…       — Я понимаю. Ладно. — Геллерт махнул рукой. — Я всё понял, как тут с вами обходятся. Ну, или это просто один этот Во… Неважно, в общем, один он такой тут, и тебе просто не повезло к нему в класс попасть. Так вот что я предлагаю… Показывай его, концерт, то есть, хотя бы мне. Фрагментами. Идёт? Я буду назначать встречи, чтобы послушать, как у тебя дела с ним обстоят. А то нельзя же это так оставлять, без контроля!       — Ох, я вам так благодарен, правда, — Родион вдруг просиял тихой, искренней улыбкой, наконец-то произнеся эти простые, но верные слова. — Но как я могу вас обременять этим…       — Не страшно. Если я сам предлагаю, значит, это мне не повредит. Ну, а тебе и подавно, — поэтому возражений не принимаю.       — Спасибо! — Родион вдруг прямо-таки расцвёл от радости; очень уж нравилась ему в Левентхольде эта настойчивость, этот энтузиазм и вера в него, Родьку. — Я не знаю, как и благодарить вас! Мне очень, очень хочется…       — Сейчас ещё рано благодарить, — отмахнулся дирижёр. — Сейчас работать нужно, ну, а после… Впрочем, мне важен лишь итоговый результат и ваша удовлетворённость собою.       — Спасибо…       — Да бросьте, — снова рассмеялся Геллерт. — Давайте лучше ещё чего-нибудь посмотрим, поиграем, а об этом поговорим после, на вашу свежую голову.       Родион кивнул, глядя сияющими глазами на Геллерта. В какое же восхищение он его приводил!       «Сам не знаю, почему, — думал Родион. — Просто восторг — и всё тут. Что поделать! А когда он предлагает мне что-нибудь… Я не знаю, как мне отказаться, пускай я и чувствую себя не достойным. Как он великодушен! Как внимателен, чуток! Я будто только этого всю жизнь и искал, и ждал!»       — Что это у нас тут? «Венгерские танцы»?       Геллерт взял с верхней крышки фортепиано толстенький альбом Брамса для фортепиано в четыре руки.       — Да это так… Ансамбли, играю сам по себе между делом, — извиняющимся голосом ответил Родион.       Геллерт открыл ноты и поставил их на пюпитр поверх тех, что уже были.       — Ну и прекрасно, что между делом вы отвлекаетесь на такие хорошие вещи. Давайте тогда сыграем? Вы не против? Да вот хотя бы первый, соль минор. Замечательный!       — Давайте, — воодушевился Родион и просиял еще сильнее от такой неожиданной радости: в четыре руки играть с самим Левентхольдом!       — Это хорошо, что вы с таким энтузиазмом к этому относитесь. — Родиону показалось, что на этих словах дирижёр ему даже подмигнул. — Отдохнёте от своих этих этюдов! Хотите остаться на своем прежнем месте или пересядете?       — Останусь, если можно.       — Пожалуйста, прима ваша! Ну, так что же? Даю пустой такт!       Родион опустил руки на клавиатуру, приготовился, в трепетном ожидании глядя на дирижёра…       Зарокотали басы — благородно и глубоко, а на их фоне предельно легко пронеслись промеж урывков постепенно поднимающейся мелодии звенящие пассажи. Он уступил Родиону эти звонкие верха, взяв на себя ответственность сдерживать их этой глухо рокочущей, насторожённой пульсацией.       Родиону вдруг представилось под всю эту волнующую, элегическую поначалу музыку, как он, легкий и изящный, шёл по пустой заснеженной улице; вокруг неярко горели высокие фонари, а с тёмно-лилового, сизого неба падали огромные, но такие невесомые снежные хлопья. Было так красиво вокруг… И рядом с ним шёл он — его дирижёр. Сначала Родион будто бы не замечал его рядом с собой — наверное, нарочно. Ну, а после… Он ускорил шаг, а потом и вовсе побежал. Усилился ветер, закружил в воздухе снежинки, завьюжило по дороге, засыпало все следы, а он уже мчался по чистым, нетронутым сугробам — легко, едва касаясь их босыми ногами и не проваливаясь вовсе. Он был словно невесомый, недосягаемый призрак, рвущийся прочь с этой земли, стремящийся ввысь — туда, откуда нисходят эти прекрасные ледяные кружева. Но тут Родион почувствовал, что что-то настигло его, что вот-вот он попадётся, и… Он обернулся. Геллерт наступал уверенно и неотвратимо, не взирая ни на какую метель, ни на какие сугробы. Родион снова бросился прочь, но тот мгновенно обхватил его со спины, прижимая к себе и не давая унестись туда, в эту кружащуюся снежную даль. И тут же расхотелось достигать её, этой дали. Стало так спокойно и тепло в его руках… Геллерт держал его — уверенно, крепко, и эта уверенность успокаивала, возвращала к жизни. Родион был совсем невесомый, словно ненастоящий, неживой, и совсем он не ощущал себя. И каким упоительным счастьем было для него чувствовать эту силу, в какой восторг приводило осознание, что есть всё-таки кто-то, способный удержать его, Родиона, и что кто-то этот — земной, весомый, настоящий. И не страшно ведь ему, не боится он таких — странных, ненастоящих, так и стремящихся растаять, исчезнуть… Ему хватит сил удержать Родиона. Удержать и — закружить его, подняв на руки, и унести куда-то далеко, далеко отсюда. А потом снова снег, вьюга, полёт, но уже — вдвоём, в надежных руках… Уже не одинок был Родион: увлёк за собою он того, кому не страшно было, замечтавшись, ненадолго оторваться от земли, кто не боялся сопроводить его сейчас хоть на край света.       Мечты… Как жаль было их оставлять! Но музыка не бесконечна, и вот уже близится конец, и заключительным, уверенным кадансом поставлена отчётливая точка…       Почему-то к горлу подступили слезы, кольнули они в глазах — больно, остро, словно льдинки.       — Что с вами? — Геллерт обеспокоенно потянулся к Родиону, внезапно спрятавшему лицо в ладонях сразу после того, как они завершили произведение. — Вам плохо стало? Что такое?       — Нет, нет, — слабо ответил тот, мотая головой, но всё закрываясь от дирижёра за волосами и пальцами.       — Вы мужественно дошли со мною до каданса, хотя вам стало дурно много раньше? — достойно уважения. Ваш подвиг не остался незамеченным. Однако теперь вы можете рассказать, что с вами произошло, потому что это совсем, совсем нехорошее дело. Переутомились? Голова кружится?       — Не… Не надо, пожалуйста, можно… я посижу так…       — Я с вами посижу. — Геллерт обнял Родиона, сев к нему совсем-совсем близко. — Вы мне простите это, но я… Не могу просто так сидеть и наблюдать ваши слёзы.       «Как он понял? Как он смог увидеть? Ужасно, ужасно, какой стыд, невыносимо, я не знаю, как в глаза теперь ему посмотрю! — сокрушался про себя Родион. — Он видел меня таким… Что делать мне после этого? Что он будет обо мне думать? Ему станет противно? Ему уже противно… Я не знаю, страшно, страшно!»       Геллерт тем временем медленно, успокаивающе гладил его ладонью по спине. Родион, хоть и не поддавался поначалу, а все равно чувствовал, сколько тепла передавалось ему из этой ладони… Или из этого жеста? Слёзы невольно отступили, усмирённые этим простым, казалось бы, движением. На душе стало удивительно тепло и спокойно.       — Возьмите. — Геллерт достал из кармана пиджака выглаженный платочек и просунул его в руку Родиону. — Хоть чем-то вам облегчу ваше состояние.       — Спасибо, — ответил тот, утирая платком слёзы, до сих пор катившиеся из глаз то ли по инерции, то ли уже и от другого совсем чувства. — Простите меня, пожалуйста…       — Тише, не надо мне этих ваших «спасибо» да «простите». Посидите тихонечко, придите в себя, я вас прошу.       — Мне так стыдно…       — Глупости. Всякое бывает, я всё понимаю и не осуждаю вас, честно-честно. — Геллерт продолжал медленно водить рукою по его ссутулившейся спине и плечам. — Всё будет хорошо. Вы переутомились, верно…       — Может быть. — Родион шмыгнул носом в платок. — Да ещё и этот Брамс… Просто… За душу зацепило что-то — не знаю, что! — вот и всё, и… Простите, вам неприятно, наверное. Стыдно мне перед вами очень.       — Идите сюда. — Геллерт снова крепко обнял Родиона. — Не берите вы в голову эту всю ситуацию. Где я выказал, что мне противно? Это неправда. Я только беспокоюсь о вас, ведь такая, простите меня, слезливость, ни о чём хорошем не говорит! Вам точно нужен хороший отдых. И… Нечего больше засиживаться тут допоздна. Вы время на часах видели? Конечно, я и сам хорош, что задержал вас, отвлёк, но вы ведь могли и сказать, что вы уже не можете, что вам пора идти! Что же вы всё молчите да молчите, это ведь вас не доведёт до добра.       — Я не хотел уходить, я не спешил, правда…       Родиону вдруг захотелось обнять Геллерта в ответ, обнять горячо и крепко и сказать всё-всё, что было сейчас на сердце. Вот только что было там — то Родион понимал смутно. Одно лишь было ясно: ему хорошо с ним, и он не хочет прощаться, прощаться ему будет тяжело — ведь так редки бывают их встречи…       — Ладно, что уж тут сделаешь. Вам теперь лучше?       — Наверное…       «Только не отпускайте, прошу, не отпускайте! — в своих мыслях Родион просил об этом чуть ли не криком. — Не отпускайте меня…»       Он посмотрел на Геллерта без страха, посмотрел тихо умоляющими, печальными глазами. Геллерт всё понял и на пару минут отсрочил это болезненное для Родиона действие. Посидели немного в тишине.       — Ну что ж, нельзя же так целую вечность просидеть, — дирижёр покачал головою. — Нас просто выгонят отсюда скоро, вот и всё, много ли в этом приятного? Давайте собираться и уходить. Я провожу вас до дома, потому что, во-первых, вам теперь без поддержки идти опасно, а во-вторых, — также опасно вообще в такой час одному по улице идти. Времена нынче такие, что ведь и днём порой боязно где-нибудь в одиночку гулять. Поэтому, коротко говоря, я возражений ваших не приму. Давайте помогу собрать ноты.       Геллерт встал, легонько похлопав Родиона по спине, призывая тоже подняться, и стал сгребать в стопку раскиданные по всей верхней крышке фортепиано ноты. Родион нехотя встал, пошёл за портфелем, чтобы сложить в него все эти книжки.       — Давайте сюда. — Геллерт помог загрузить ему ноты в сумку, затем закрыл фортепиано. — Вот так. А теперь тушите свет, берите ключ и пойдёмте. Ах да, куда я дел свое пальто?       Родион тем временем уже оделся и готов был закрыть кабинет.       — Подождите меня здесь. Я, верно, забыл его в зале… Я скоро вернусь, не вздумайте уйти без меня!       И дирижёр спешно скрылся во тьме коридора.       Родион присел на стул и устремил взгляд к окну. Кажется, ветер за окном стих, да и вообще вся непогода утихомирилась. Однако его теперь совсем не волновало это.       «Неужели он и впрямь пойдёт со мной? Неужели это правда? Я не верю, что может быть такое просто от того, что мне хочется… У меня нет сил отпираться, просить его этого не делать, потому что… Мне нужно это, мне нужно всё, каждая минута, проведённая с ним! Ведь мне их всегда так мало. И совсем непонятно, отчего…»       — Ну вот, я здесь. Пойдёмте, — позвал его дирижёр, появившийся в дверях в сером пальто нараспашку. Родион кивнул и вышел.       — Дайте мне вашу руку, — попросил Геллерт, когда они спускались по лестнице, — здесь так темно, что оступиться и полететь вниз можно запросто.       Родион подал ему руку, но Геллерт уже не видел, с каким смущением.       — И надо ж было им свет везде убрать, ну что за люди! Хотя правильно: кто мог подумать, что в такое время тут ещё станут ходить…       Они вышли, идя под руку, на заснеженное крыльцо. Во дворе стояла такая тишина, что слышно было, как падают редкие снежинки.       — Ах! — Родион вдруг вскрикнул, заслышав хруст чьих-то шагов.       Геллерт выступил вперед, загородив его собою.       — Кто здесь? — спросил приблизившийся к ним. — Ах, извините, прошу прощенья.       Мойша, весь занесённый снегом и от этого едва ли узнаваемый на первый взгляд, встал напротив дирижёра и отвесил ему вычурный поклон.       — Опять вы паясничаете, — ухмыльнулся Геллерт, — очень хорошо. Что же, уступите нам дорогу, вы не один оказались здесь в этот полночный час. Идемте, Родя, не бойтесь.       — Родя?! — Мойша просто опешил. — Ах вот он где! Куда это ты собрался? Я ждал тебя три часа здесь, караулил у ворот, а ты, значит, с этим…       — Он занимался роялем в то время, пока вы лоботрясничали и распугивали тут прохожих своим видом, — ответил Геллерт, заслонив рукою от него Родиона. — Нечего вам его поджидать и вообще с ним разговаривать. Идите своею дорогой.       Мойша едва ли мог сдержать свой гнев, однако из последних сил ему всё-таки пришлось подавить в себе все эмоции по этому поводу и ответить натянуто-спокойно, прищурив глаз:       — Это вас я бы попросил идти. Родя, ты слышишь меня? Пойдем со мной!       — Да куда он пойдет! С вами! Ступайте, а с Родионом мы разберемся как-нибудь без вас.       Тогда Моисей не выдержал и буквально вырвал Родьку из рук дирижёра.       — Пошли, — сквозь зубы прошипел он ему в ухо.       — Не смейте так обращаться с ним! — Геллерт нахмурился, шагнул к ним и взял Родиона за руку. — Родя, что вы скажете? Скажите уже что-нибудь, и я готов избавить вас от этого неотёсанного дурака!       — Родя, я не понял! — прикрикнул на Родиона Мойша. — Это что за защитничка ты себе нашел? И от кого? От меня? Так я уверен, что господин Левентхольд даже против меня выстоять не сможет! Куда там ему! Пусть о своей шкуре позаботится в первую очередь.       — Мойша, перестань, умоляю тебя! — испугался Родион.       — И не подумаю!       Левентхольд взял Родиона за другую, свободную от Моисея руку, и спросил:       — Если хотите или если нужно — идите с ним. Но если нет, то у вас есть право выбора — воспользуйтесь им, и я спокойно отведу вас домой.       — Нет, это я отведу его домой! — Мойша схватил Родиона, оторвав его от Геллерта. — Какое бесстыдство…       Геллерт скривился в мерзкой ухмылке, глядя на Моисея.       — Ну-ну. Родион, скажите, что вы решили.       — Мойша, пусти, прошу, я попрощаюсь с ним, и мы пойдем, — слабо отозвался Родион.       Геллерт нехорошо хмыкнул, услышав такое решение.       — Да ни за что! Всё! Немедленно идем отсюда!       — Нет! Пусти, пусти меня!       Но Мойша не слушал и просто поволок безвольного Родиона за собой.       Геллерт не мог спокойно вынести такое зрелище.       — А ну-ка постойте, уважаемый. — Дирижёр грубо схватил Моисея за воротник со спины и остановил его. — По какому такому праву вы можете так унижать его? Я вам этого не позволю!       — Да что ты о себе возомнил! — Моисей сплюнул в сторону, хотя хотелось — Левентхольду в морду. — Катись ты ко всем чертям!       — Хватит, пожалуйста! Родион выкрикнул это так громко и надрывно, что обоим стало просто страшно…       — Пусти его!       — Не пущу! Идем отсюда, всё!       Мойша снова попытался потащить за собой Родиона, но тот стал вырываться, биться изо всех сил, чтобы высвободиться.       — Нет, я не могу это так оставить. — Геллерт схватил Родиона за руку и снова вырвал его из хватки Моисея.       — Да я тебя!..       Мойша уже был готов кинуться на дирижёра с кулаками, но его остановил ещё более пронзительный крик.       — Не трогайте меня, оставьте меня! Все оставьте! — Родион вдруг разрыдался во весь голос. — Оставьте, оставьте! Не трогайте!       Он попятился назад, испуганно глядя на застывших в изумлении и не меньшем испуге Геллерта и Моисея. А потом со всех ног кинулся прочь, увязая в снегу.       — Родя! — Мойша помчался было за ним, но Геллерт крепко схватил его и оставил на месте.       — Отвяжись от него, пожалуйста, — спокойно, холодно-убеждающим голосом попросил он. — Зачем ты довёл его до такого? Ему нехорошо было и без тебя.       Мойша не нашелся, что и ответить. Он был настолько растерян, что послушался указания дирижёра. Оба теперь смотрели, как Родион уже не бежал, а с трудом пробирался по сугробам, желая достигнуть ворот и выйти, наконец, на улицу.       — Куда он пойдет, скажи мне? — так же бесстрастно спросил Левентхольд.       — Д-домой, — ответил Мойша.       — Иди за ним да смотри, чтоб не заметил он тебя. Иди так, чтобы всегда был он у тебя перед глазами, чтоб следил за ним и в случае чего оказал помощь или защиту. А то я гляжу, горазд ты защищаться. Всё тебе ясно?       Мойша кивнул, вытаращившись на дирижёра с испугом и большим замешательством.       — Что ты стоишь? Он уже на дорогу вышел, быстро за ним! Живо!       И Мойша пулей помчался по родькиным следам.       — Болван… Неотёсанный, — пустил ему вслед Левентхольд, оставшийся один посреди занесённого снегом сада. — Дурак дураком, и откуда только такой взялся, не понимаю.       Тем временем Родион, не подозревающий, что за ним кто-то мог погнаться, замедлил шаг и, с трудом дыша, неспешно побрёл вдоль дороги.       «Какой стыд! Какой ужас… Ну за что мне это всё, зачем оно мне, за что, — всё плакал Родион. — Из-за него мне теперь ещё стыднее… Дурак… Зачем он вообще здесь появился! Боюсь теперь и вспомнить эту сцену — так стыдно, так… Обидно. За него и за то, что Мойша испортил всё своими выходками. Нет, всё-таки больше за него обидно, за дирижёра… Чем он виноват? А Моисей дурак, он странный стал в последнее время, очень злой… Я боюсь его, не хочу теперь и лишнего раза с ним встречаться. Не хочу к нему, пошёл бы к себе, да поздно уже, страшно мне там ночью околачиваться. Придётся до него идти… Если он вообще теперь окажется дома и пустит. Как же это всё ужасно…»       Родион оглянулся кругом: не идёт ли кто за ним? Но никто не шёл — ни за ним, ни вообще. Горели в тишине тусклые газовые фонари вдоль улицы. Беззвучно кружились в воздухе крупные снежные хлопья. Родион шёл в умиротворённой тиши спящего города, в одиночестве и в каком-то странном, томно-тоскливом настроении, ненадолго встревоженном недавним происшествием. Однако ему хотелось забыть всё неприятное, и потому в скором времени неловкие мысли покинули его. Он думал о Геллерте, и при мысли о нем в груди что-то затеплилось так уютно и тихо. Он вспоминал объятие, и от этого становилось ещё теплее на душе, будто мог он ощущать это объятие снова и снова, повторяя в памяти этот момент… Ему не хотелось больше ни о чём думать, хотя и знал Родион: на утро ему снова придется преодолевать этот стыд и смущение, от которого всегда хочется бежать прочь от всех… Но сейчас он был один, и никто не мог потревожить, спугнуть его самых искренних чувств.       Родион на мгновение остановился, подняв взгляд в тёмное, серое от туч небо. Тихо, спокойно и изящно падали с этого неба крупные снежинки. Как странно грели душу и они, и этот призрачный след от объятия, всё не исчезавший и согревающий Родиона ощутимым, настоящим теплом. Родион вздохнул, откинув мысль о том, как, может быть, неправильно всё это.       «Не важно, — думал он, — сейчас ничего не важно. Я знаю, что это лишь мгновение, упоительная грёза… Мечта. Наутро всё рассеется, как дым, и что останется у меня? Разочарование? Горечь, стыд? Нет. Не хочу сейчас и думать…»       На щёку ему вдруг упала и тут же растаяла, покатившись слезою, снежинка. Родион смахнул холодную капельку с разгорячённых волнением щек и продолжил свой неспешный путь. А в голове всё непрерывно звучал тот венгерский танец…