Изломы

      — Ну нет, нет, все не так!       Родион сидел за роялем, ссутулившись от того, как прямо над ним горячо возмущались в его сторону.       — Еще раз! — прикрикнул на него Волковский.       Родион попробовал еще, но теперь уже более робко прикасаясь ко клавишам: он чувствовал, как за его спиной стоят, не отходя ни на шаг, что он теперь как будто под прицелом, и сейчас в него опять что-нибудь попадет…       — Уберите руки с клавиатуры, — сдержанно, но с видимым раздражением произнес Волковский. — Еще раз я услышу этот этюд в таком виде — и я от вас откажусь. Все, ступайте. — Он хлопнул ладонью по крышке рояля. — Учите, ибо никто за вас ничего не выучит, уважаемый. Само собой не приходит ничего.       Родион, неслышно вздохнув, собрал свои ноты с рояля.       — Я постараюсь, — тихо ответил он. — До завтра…       И покинул кабинет, аккуратно прикрыв за собой дверь.       «Фух, — подумал Родион. — Кончилось. Так ведь и до истерики человека можно довести! Вот я уже… уже руки у меня трясутся. Какой кошмар!»       Он пошел слоняться по широким и пока еще пустым коридорам консерватории. Из огромных окон падали на каменный пол белые лучи: утреннее солнце рассеянным светом просвечивало через полупрозрачные облака, затянувшие все небо. Утро было тихим, но теперь уже немного испорченным неприятными впечатлениями. Родион сел на широкий подоконник и о чем-то задумался, уткнувшись в холодное стекло лбом в надежде на то, что холод спасет его от дикой головной боли, нагрянувшей после столь нервотрепательных занятий.       В какой-то момент коридор оживился, в нем начали разыгрываться скрипачи – с одного конца, с другого — запищал гобой. Засуетился в спешке народ, и вот пространство уже перестало казаться таким широким — в нем теперь стало тесно и как будто бы душно. Родион соскочил с подоконника и поспешил убраться куда подальше от всей этой накипающей суматохи, которая нервировала его только больше.       Вздыхая, он прошелся вдоль стены и поднялся на этаж выше. Там было потише: слышался только приглушенный гул оркестра, доносящийся с другого конца коридора. И все же тут тоже ходили: преподаватели, праздные студенты. А Родиону так хотелось спрятаться сейчас где-нибудь… И он пошел вперед, к оркестровому классу. Остановившись рядом, он все слушал, не решаясь вторгнуться в чужое пространство.       И вдруг Родион увидел, как вдалеке показалась фигура Волковского. Он шел по коридору, неумолимо надвигаясь прямо на Родиона. Нет, этой встречи Родион никак не хотел допустить. Он совсем, ни в коем случае не хотел, чтобы тот заметил его! В испуге он прошмыгнул в двойные двери оркестрового зала, засев между ними и пытаясь успокоиться.       «Какой стыд, — думал Родька, стоя в темноте, — ну, теперь точно другой дороги нет. Тихонечко посижу у них, ведь я не помешаю!»       Родион приоткрыл двери зала и замер в них, растерянным взглядом бегая по затылкам оркестрантов в поисках кого-то. Они не слышали и не видели его, зато дирижер, случайно бросивший взгляд поверх оркестра, сразу заметил Родиона и, отложив всю работу, уверенным шагом приблизился к дверям.       — Простите, — робким шепотом начал Родька, глядя на дирижера и прячась в дверном проёме, — можно мне у вас посидеть? Пожалуйста…       Он выглядел напуганным, взъерошенным — так что Геллерт сразу понял, что пришел Родион неспроста.       — Проходите, конечно, вон там есть где присесть, — тихо ответил он, рукою указывая в угол, где стояли, сгрудившись, стулья.       Родион, ссутулившись и согнувшись, словно бы это позволило ему сделаться еще тише и незаметнее, прокрался через весь зал в темный уголок и исчез с глаз всех, чье внимание он привлек в этот момент. Дирижер плотно закрыл двери и вернулся на свое прежнее место перед оркестром.       — Раз, два, еще раз с того же места! — скомандовал он.       Оркестр вступил единовременно, прозвучало несколько фраз, но недовольный дирижер снова всех остановил, нахмурившись и тряхнув пышной шевелюрой.       — Нет. Не так! Та-а рам та, та-а-а рам, — пропел он, сделав руками плавный жест в стороны и резко сняв на окончании. — Что вы сегодня такие варёные? Соберитесь, господа. Как нехорошо!       Пока дирижер настраивал оркестр на нужный лад, Родион вытащил себе стульчик и устроился на нем, спрятавшись за портьеру. Ему открывался вид на изнурённые лица оркестрантов, бывшие фоном для Геллерта, выплясывающего перед ними просто на все лады. Родион мог видеть его только со спины, но и этого было достаточно, чтобы почувствовать себя хорошо.       «Так странно… — думал Родька, склонив голову, — когда я вижу его, мне становится так спокойно. Так бы и сидел здесь, так бы и сидел… Как же жаль, что я не скрипач какой-нибудь! Они-то каждый день с ним столько времени проводят — даже завидно. Или грустно… Просто хочется быть рядом, хочется его видеть чаще, но возможности нет никакой. Разве что так напрашиваться… Но хорошо ли это? Пожалуй, даже подозрительно. Стоит подумать над тем, как это объяснить, придумать что-нибудь существенное, неглупое… Придумать нужно оправдание какое-то, предлог сочинить, и под ним и приходить и сидеть…»       Родион вслушивался в этот мягкий, но в то же время сильный, командный голос, всматривался в жесты: плавные или резкие, мелкие или размашистые, но все — такие же сильные, собранные. Геллерт не оборачивался на него, а потому Родион мог без страха не сводить с его фигуры глаз, задумавшись и замечтавшись.       «Как здорово было бы приходить к нему просто так, от того, что просто захотелось… — все вздыхал он. — В его присутствии так уютно, хоть и странно это — непонятно, отчего такие чувства. Я просто не хочу уходить от него, просто не хочу, душевно не хочу!»       В оркестровом классе было светло. Из всех окон зала тихо лился полуденный солнечный свет, заполоняя собой огромное, и без того светлое помещение. Родион любил смотреть по сторонам, разглядывать все, что только попадалось взгляду: лепнину на высоком потолке, стеклянную люстру со множеством переливающихся на солнце камешков, позолоченные витиеватые канделябры на светло-зеленых стенах, темно-бордовые шторы также с каким-то золотым узором, собранные у каждого из окон…       Он думал о том, как не нравится ему этот яркий свет, эта излишняя, по его ощущениям, парадность. От этого в самом прямом смысле у него всегда болела голова. Потому по утрам и днем — особенно каким-нибудь солнечным днем — он всегда чувствовал себя плохо, даже болезненно, очень нервно. И всегда с нетерпением ждал наступления вечера, темноты и покоя, в котором он так нуждался, в котором ему было так хорошо. Родиону вдруг подумалось, что Геллерт им ощущался в таких же вечерних, спокойных и теплых красках в независимости от того, в какое время суток он видел того. Казалось, он мог укрыть Родиона от всего, что ранило его, и мог он это только потому, что сам по себе был таковым — теплым, надежным, внушающим спокойствие. Родиону было хорошо с ним без причины и даже без прямого общения. Дирижер просто нравился ему сам по себе, он умиротворял его одним своим видом. Это было удивительно и, может быть, несколько неправильно выглядело со стороны. Однако Родиону было хорошо, и он решил не душить в себе это чувство, а дать ему волю хотя бы на какое-то время.       Он смотрел на дирижера, с головой увлеченного своей деятельностью. Он запросто мог вовлечь в нее и всех вокруг, и большинство сразу же на то и поддавалось. Он обладал такой харизмой, таким умением захватить всеобщее внимание, что Родион не знал, как можно не восхищаться им. Но зато знал, что более всех нуждается в этом восхищении он сам, что ему просто необходимо было получать этот детский восторг, глядя на него, на то, как ловко и умело он держит все в своих руках. Он больше всех хотел быть захваченным этой харизмой, этим фантастическим образом дирижера, сочетающего в себе умение влиять, внушать и в то же время успокаивать, быть мягким и чутким. Совершенно невообразимо, как возможно такое, — думалось Родиону.       Тем временем послышался характерный звук, знаменующий окончание репетиции: начали сдвигать пюпитры, стулья, все складывали свои инструменты и выходили из зала.       — Ну, что вы? — с улыбкой спросил Родьку дирижер, только что к нему подошедший. — Хотите, например, чайку?       Родион, все так же сидя в прежнем положении, поднял на Геллерта взгляд. Дирижер присел рядом, чтобы не смотреть на Родиона свысока.       — Да нет, что вы, не надо, — ответил он, отведя глаза.       — Да будет вам, пойдемте, — настаивал дирижер. — Мне будет скучно одному, а вы — приятная компания.       Родион смутился, но был крайне польщен. Снова в нем возникло то приятное чувство — кроткое, запрятанное где-то глубоко в груди, но такое теплое, что хотелось быть просто счастливым, обладая им.       — Ну… давайте, — ответил он и последовал за дирижером.       В маленьком сумрачном кабинетике, словно бы и предназначенном только для отдыха, Геллерт накачал примус и поставил на него греться небольшой чайничек. Родион присел за стол, стоявший у окна, и в ожидании чего-то следил за дирижером.       — Ну вот, теперь подождем… — Геллерт обернулся к нему, и Родион тут же отвел взгляд. — А вы чего грустите, любезный?       Геллерт тоже присел за стол, сцепив кисти рук и опершись на них подбородком. Взгляд его был направлен прямо на Родьку.       — Я не грущу, — с легким удивлением ответил тот.       Он посмотрел на Геллерта. Их взгляды вдруг встретились и так и застыли; развести их было теперь, казалось, так тяжело…       — Если у вас есть в том потребность, — тихо заговорил дирижер, не отводя от Родиона глаз, — можете приходить, когда вам захочется. Можете не только на оркестр. Я вам рад, ну, а вы уж точно никого не стесните.       — Спасибо, — ответил Родька, опустив голову и скрывая в этом жесте смущенную, довольную улыбку. Он почувствовал облегчение, как только один из вопросов решился и без его участия. И снова, еще больше увяз он в том сладком, но тихом чувстве довольства и радости.       — Можно вас спросить? — поинтересовался дирижер, вставая, чтобы разлить чай по чашкам. — Может быть, я слишком внедряюсь в ваши личные вопросы, но вы мне простите это. Вам неуютно здесь, правда? Вы себе места не находите, если появляется у вас свободное время? Просто у вас был такой озадаченный и даже напуганный вид, когда вы ворвались… Нет, простите, — заглянули ко мне.       Геллерт поставил на стол две кружки с кипятком, бросил в них по щепотке черного чая, а также достал откуда-то из закромов настоящие пирожные с розовым кремом. После сел обратно.       — Наверное, так и есть, — задумчиво сказал Родион, подпирая ладонью щеку, — мне беспокойно почему-то, я боюсь… Не знаю, чего. Я странный какой-то… Мне без дела шататься именно что беспокойно, мне кажется, все, кто видит меня — осуждают меня. И я не знаю, куда пойти, чтобы меня не смущали эти взгляды. Обычно я остаюсь в библиотеке, но и там ведь не безлюдно, а мне хочется побыть одному… Или, что лучше, — с кем-нибудь, но обыкновенно мне не с кем… Ну… Понимаете…       — Понимаю, — ответил Геллерт, отхлёбывая из фарфоровой кружки. — Поэтому я предлагаю вам заглядывать ко мне всякий раз, когда я здесь. Вы только не стесняйтесь, приходите.       — Хорошо, спасибо…       — И попробуйте пирожных, пожалуйста, — значительно добавил дирижер, придвигая к Родиону корзинку со сладким. — Не отказывайте мне, прошу!       Родион и не отказал.