Изломы

      — «Дирижёр из тебя не выйдет, а вот пианист весьма может быть недурственный» — так наш новый дирижёр мне сказал!       Родька просто сиял от счастья, сам ошарашенный этим известием буквально пару минут назад. Конечно же, он сразу прибежал с улыбкой до ушей поведать об этом событии Мойше. Тот стоял у окна на лестничной площадке, что-то монотонно пиликая на альте.       — Ваш? Серьёзно? — Он покосился на Родиона, ажитированно мнущегося у него под боком.       — Ну да, тот самый дирижёр! А что в этом неправильного?       — Ну, может, потому что он скорее даже наш, чем ваш, — как бы между делом бормотал «в ус» Моисей, продолжая вертеть туда-сюда какой-то пассажик. — Ведь зачем вам, самостоятельным таким пианистам, дирижёры.       — А он меня взял на партию рояля в первом концерте Чайковского!       У Мойши в удивлении вытянулось лицо. Он опустил смычок и повернулся к Родиону.       — Тебя?       — Ну…       — Вот это да! А что же, не нашлось-таки никого помощнее?       Родион сконфузился. Он и сам очень сильно сомневался в том, что удостоился этой чести не зря.       — Но он сам меня выбрал… Еще послушал предварительно… Очень внимательно! Я не смог отказать. Да и… Мне не хотелось отказываться тогда. И он очень настаивал!       — Ну что ж, дело твоё, конечно. Только, раз взял на свою голову такую ответственность, потом не плачь.       Родион активно закивал, мол, не подведу. Моисей снова принялся вполголоса что-то выводить по струнам, призадумавшись.       — Странно только, – вдруг заговорил он, – как это всё произошло. Я даже и не слышал, что этот новоявленный Левентхольд намеревается с какими-то там нами что-то ставить.       — Наверное, он пока только пианиста выбрал… – предположил Родион. – Что до оркестра — так он сводный будет. Он говорил, что возьмёт консерваторских, самых лучших, и они вместе с его какими-то оркестрантами сыграют. Но пока всё только в планах, насколько мне известно… Он присматривается.       — М-да, и интересно же, кого он изберёт из числа нашего брата.       Моисей явно не одобрял ни самого Левентхольда, ни эту его затею с «избранными», к которой он отчего-то решил в первую очередь приобщить Родьку, и говорил об этом всём с явной долей пренебрежения.       — Этого я не знаю, — простодушно ответил Родион, присев на подоконник. — Я вообще ничего не знаю. Это мне как бы по секрету шепнули.       — Ладно, понятно, — отрезал Мойша. — Чутьё моё мне подсказывает, что не быть мне в числе избранных этого вашего… Однако оно мне и не надо.       — Почему не надо? Это же так здорово!       Моисей глянул на Родьку с видом «ну и дурак же ты», цокнул языком и пояснил:       — У меня что, дел, что ли, других не найдётся? Вот ещё — дополнительное бремя! Этот ваш концерт… Это тебе развлеченье с оркестром играть, а мне — будничная работа. Зачем тратить время на то, чего и так в жизни предостаточно. Последние свободные минуты отнимает.       — Эх… И правда, — вздохнул Родька и спрыгнул с подоконника. Кажется, он прицепился к Мойше не вовремя со всеми этими глупыми разговорами. И поэтому решил оставить его в покое.       — Ладно, я… Не буду тебя больше отвлекать.       Родион уже собрался уйти, но Мойша неожиданно остановил его.       — Да ладно тебе, уж останься, поскольку пришел.       Родька глянул на него полным разочарования взором, но всё-таки подошел к Мойше.       — Ну прости ты, что я отозвался так о твоем этом дирижёре, — наклонившись к Родьке, вполголоса сказал тот. — Я очень за тебя рад, на самом деле. Молодец ты, раз в тебе увидел какое-то дарование сам гениальный Левентхольд.       Но Родион всё равно знал своё: Мойша или обижен, или зависть его берёт, что какого-то Родьку маэстро выделил, а его — нет. И если со вторым всё было понятно, то по поводу того, что же все-таки могло его задеть, Родион ничего точно предположить не мог. Конечно, он видел, что «гений» вызывал у Мойши неприязнь с самого начала, с самого своего появления в стенах их заведения. Однако Мойша не тот человек, который станет завидовать чьим-то незаурядным способностям, пришедшим с годами и огромным опытом. Он умел завидовать чужому авторитетному положению или везению, но способностям — никогда (слишком уж был уверен в том, что любой сможет так же, если приложит должное усилие). Тогда в чём же причина? Просто ли в том, что Левентхольд неприятен ему как личность? А может, его всё-таки обидело то, что тот никогда никак его не выделял…       — Ну не грусти ты!       — Я не грущу, Мойша, мне просто непонятно, отчего ты так резко на все это отозвался…       — Это было не резко, — возразил тот. — Хотя, признаться, выскочка этот заслуживает того, чтобы хоть кто-нибудь поставил его на место словом или делом.       — Подожди, я не понимаю. Что в нём такого плохого? Он же всё это организовывает ради нас же, ради нашей практики!       — Ну, о том, что в нём плохого, я сейчас говорить не желаю, — снова отрезал Моисей, поворачиваясь к окну, чтобы собрать ноты и инструмент в футляр. — Здесь — тем более не хочу. Еще услышит кто-нибудь, как я оскорбляю светило нашего заведения — так мне не поздоровится. Вы же теперь все его тут обожаете, чуть ли не в ножки ему кланяетесь! Нашли себе объект поклонения.       Родиону настолько это всё не понравилось, что он уже готов был возмутиться, нахмурившись. Но Моисей не захотел продолжать этот разговор и, собрав все свои вещи, направился вниз по лестнице.       — Идем. Выйдем, прогуляемся.       И Родиону не оставалось ничего, кроме как молча последовать за Мойшей, негодуя и не понимая, какое оскорбление дирижёр мог ему нанести, чтобы тот был к нему теперь так дурно расположен. Всё его радостное настроение было вмиг смущено этим недоразумением.