Изломы

      Поздно вечером Владимир вернулся в свой кабинет, хотя дел ему там теперь особо не было. Не включая свет, он сел за стол и, о чём-то крепко задумавшись, просидел какое-то время неподвижно. А после вдруг поднялся и подошёл к окну.       — Останусь здесь, — решил он, — здесь мне лучше всего. Дома опять что-нибудь страшное со мной сделается, а это мне уже надоело выносить.       Владимир открыл окно, впуская в душное помещение свежий воздух с едва уловимым морозцем в нем. На улице уже стемнело, начали загораться огни фонарей и окон соседних домов. Владимир смотрел в эти далёкие окна, и вид их возрождал в нём то тоскливое чувство потерянности и неприкаянности, какое, казалось, чувствовать должен бездомный пёс, глядя на сытую жизнь таких же, как он, только — кому-то нужных, чьих-нибудь. Нет, не зависть брала Владимира при взгляде в эти окна. Это была настоящая тоска того, кого однажды выгнали из дома, и случилось это так давно, что он и забыл уже, каково это — иметь место, куда можно вернуться, где было бы тепло и хорошо. И, смотря с холодной улицы в какое-нибудь светлое окошко, хотелось ему куда-то вернуться, но куда — он уже не помнил и не знал. И каждое такое окно чужой жизни было для него недосягаемой, несбыточной мечтой, призраком, зовущим туда, где уж пусто всё, давно выжжено, и нет никого, кто ждал бы.       Вымученно вздохнув, Владимир оставил открытой форточку и вернулся за свой стол. Делать было нечего, а скоротать этот вечер как-нибудь да надо. Он взял в руки карандаш и стал черкать что-то на первой попавшейся под руку бумажке. Что там у него выходило, Владимир не видел: было уже слишком темно. Он зажёг настольную керосиновую лампу.       — Грустно, — констатировал он. — Сейчас бы послушать песенку какую задушевную, чтобы про тоску, про печаль, эх!       Владимир пожалел, что нигде поблизости не имелось граммофона и хоть каких-нибудь записей к нему.       — Что ж, посидим в тишине. В этой невыносимой тишине, от которой мне уже дурно… Нет, так дело не пойдёт.       Владимир выдвинул ящик стола и стал ворошить в нём небрежную стопку бумаг будто в поиске чего-то. Видимо, сразу не найдя искомого, он стал вытаскивать содержимое ящика и, складывая на стол, перебирать его. Вдруг из-под каких-то листков выпала и улетела под стол небольшого формата карточка. Владимир обратил на это внимание и решил сразу же поднять выроненную вещь.       — А-а, — протянул чекист, невесело ухмыльнувшись, — снова этот хренов жид.       Выбравшись из-под стола с фотографией одного очень неприятного ему лица, Владимир с досадой шлёпнул ладонью по какой-то стопке листов, оставив на ней злополучный портрет.       — Провалилось дельце! Не помогло! — разочарованно, но с напускной бодростью воскликнул он. — А ведь сколько надежд я возлагал… на эту рожу.       С фотокарточки на него с чувством собственного достоинства и даже не без наглости, как Владимиру казалось, смотрел молодой человек с очень пышными чёрными кудрями и выдающимся крючковатым носом.       — Ну и чёрт с тобой! Чтоб ты там с концами провалился!       Владимир взял фотографию и перевернул её, чтобы не видеть этого лица, вызывающего в нём столько раздражения и гнева.       — Или не надо, — чуть более задумчиво продолжил он после небольшой паузы, — а то как же без тебя этот-то будет жить… Он ведь помрёт, вона как страдает без тебя! А ты, подлец… Такого человека не ценишь, такую душу бросил на растерзание мне да ещё кому-нибудь, кто попадётся на его пути… А ведь может попасться кто и похуже меня. Это просто бесчеловечно. Ну и скотская же ты рожа!       Владимир плюнул в сторону фотокарточки, скрестив руки на груди и нахмурившись.       — Отнести тебя, что ли, назад, — буркнул он, — что ты скажешь на это, а, рожа?       По правде говоря, Владимира куда больше, чем мнение рожи, волновало другое. Он чувствовал, что ему просто нельзя было туда вернуться, что путь этот для него теперь запретный, что забыть он должен дорогу к этому дому. От этой мысли внутри что-то сжалось, заныло под рёбрами. Предчувствуя новую волну мучительного сожаления, Владимир оскалился, блеснув зубами. Он ощущал, что где-то между ключицами у него застрял этот, не нашедший выхода, смешок, порождённый, на самом деле, болью и глубокой, тяжёлой и страшной тоской. Но думать о ней не хотелось, а потому Владимир криво усмехался самому себе, глядя куда-то в даль за окном, силясь рассмеяться во весь голос — громко, горько. Кто знает, может быть, вышла б из него с этим смехом хотя бы самая малая доля того, что так невыразимо мучило…       — Ладно, ла-адно, — вполголоса, всё на той же усмешке, протянул он, опуская взгляд, — поглядим, что получится. Я не знаю, что будет и что я решу делать. Я ничего уже не знаю.       Владимир залез рукою в полупустой уже ящик и достал, наконец, с его дна то, что искал.       — Ну вот, знал же, что хранится до сих пор! — поставив на стол бутылку водки, воскликнул чекист. — Теперь самое время, самое, что ни на есть!       Откупорив бутылку, он сделал пару глотков из неё, затем временно отставил.       — Так будет лучше, теплее и веселее, — со знанием дела сказал Владимир в пустоту кабинета. — Нет, ну, может, конечно, и не совсем веселее, а даже и наоборот… Но это не важно! Интересно, есть ли чем закусить хоть разок… Жрать-то хочется, хочется так, что… А, что-то всё-таки тут присутствует!       Залезши в собственный карман, он нащупал там какой-то сухарь и, вытащив его и отряхнув от грязи, принялся с особым старанием грызть засохшую хлебную корку. Свою скромную трапезу он запил ядрёною водицею.       — Ну и хреновое ж дело! — Владимир мотнул головой. — Поганое дело…       Взгляд, как назло, так и притягивала фотокарточка, лежащая на бумажной стопке изображением вниз. Невольно начали находить воспоминания о том, каким образом она была добыта.       — Мне просто повезло, что я нашёл её, я ж и не надеялся даже. Думал, возьму вещицу какую или письмо изыму, может быть, записку какую-нибудь… А тут целый портрет попался. Сколько радости-то было! Сразу оно облегчило мне задачу. И сразу возник в голове простой план… Да-а… Не вышло вот только всё по другой причине. И тут уж никак не повлияешь, ничего не придумаешь, нарочно не подстроишь… Бессилен я оказался, хотя и такую власть имел. И такое доверие… Глупый он, по правде говоря. Или как это вернее назвать? — Наивный. Обдурил я его, как вокруг пальца обвёл, — а он и поверил сразу же, без лишних вопросов. Перепугался за своего жида — чуть не умер на месте. Странное создание…       Владимир, постепенно осушая бутылку, сидел в глубокой задумчивости, вспоминая во всех подробностях то представленье, что он разыграл с ничего не подозревавшей своей жертвой. И всё удивлялся тому, как просто оно получилось, как легко ему это всё давалось.       — Я ведь знаю, я видел, что на самом деле он не так-то глуп. Это совсем другое… Это мне непонятно совсем, — продолжал размышлять Владимир. — Наверное, всё это от страха. Мне всегда казалось, что он за себя вообще не боится, но вот за других… Я на этом и сыграл, как только разнюхал это в нём. Знаю я, за кого ему страшнее всего, но как так можно — понять не смогу никогда. Вот только все равно хотел, чтобы и за меня боялись так же, чтобы я тоже был этим светом в окошке да тем, на ком свет клином сошёлся, мать вашу… Да! Вот чего я хотел. Мне нужно было обернуть его к себе, чтобы мне доставалось всё это выражение верности и вечной преданности… Но теперь уж поздно думать об этом, поздно мечтать. Пропало всё, всё упустил я, и нет иного пути больше, нет! Никогда по доброй воле не будет он со мною рядом, а других таких нет, не бывает. Меня просто подразнили, показав, возможно, единственное такое существо и не предназначив его мне. Это всё. Мне больше нечего ждать, не будет больше никого похожего. Больше никого не будет никогда.       Владимир смотрел перед собой и видел вместо разбросанных по столу бумаг лишь что-то своё, выдуманное. И всё это должно было подвергнуться уничтожению.       — Идиотские какие-то мечты! — Владимир вдруг сделался ужасно зол, ощетинившись уже сам на себя. — Как я всё это ненавижу! Как ненавижу… Почему он нейдёт всё из моей головы, если сказано ясно: всё, конец, не удалось, прощай! Не нужно мне этих мечтаний теперь, этих «если бы да кабы». Нет ничего, так пусть и в голове будет пусто! Я не хочу жалеть об этом, не хочу вечно теперь страдать по нему. Что я, совсем, что ли, ума лишился? Сейчас же перестать думать!       Однако власти над своими мыслями Владимир не имел никакой, и приказывать себе теперь было самым бесполезным делом. К тому же всё усугублялось расслабляющей ум пьяной туманностью, отчего все мысли и образы в голове лишь усиливались, становясь всё более откровенными и неотвратимыми. Откуда-то издалека подкрадывалось страшное, безумное отчаяние…       — Я так несчастен, так одинок. Но это смешно, это не может меня так пугать! — Владимир неловко дёрнулся и уронил стоявшую у его локтя пустую бутылку. — Я вообще человек такой, что у меня и души-то никакой нет, чтобы чувствовать! Мне нечем чувствовать, понятно? Поэтому я не могу страдать. Меня никто не заставит! Даже этот… Этот… Имя его забыл, ну надо же! Забыл снова… И ладно, и хорошо, и пускай!       Владимир положил сильно потяжелевшую и уже идущую кругом голову на руку и, лёжа на столе, стал туда-сюда катать упавшую на бок стеклянную бутылку.       — Вот если бы… — задумчиво начал он, — а, довольно с меня! Не надо, вот не на-адо мне этого! Больше никаких «если бы». Больше ничего нет, понял? Нет ничего!       Но чем больше твердил Владимир сам себе, что нет ничего, тем больше чего-то на него и находило, тем оглушительнее и ярче оно становилось в его голове. Казалось, что осталось что-то недосказанное, неисполненное, и оно не отпускало просто так, даже более того — призывало к чему-то. Вероятно, к продолжению этого безумства…       Владимир поставил бутылку и стал смотреть через неё на окно, в котором виднелись светившиеся желтым окна ближайших домов. Все огни в его глазах расплывались и становились бесформенными дрожащими пятнами на темном фоне. В какой-то момент Владимир перестал понимать, что он видит и где находится. Ему начало казаться всякое, и вот уже он видел себя смотрящим в речную гладь, где отражались огни шумных улиц. Издалека повеяло чистой ночной прохладой… Он стоял на мосту в уединении, глядя в темную, расцвеченную зыбкими отражениями воду. Он ожидал кого-то, и этот кто-то вот-вот должен был появиться. Почему-то тревожно было на сердце. Владимир боялся этой встречи… Он всё всматривался в воду, но глаза вдруг начала застилать белесая дымка. От этого казалось, что всё это уже сон, а не явь. Владимир задумался над этим и тут же проснулся, резко оторвав голову от стола. Впрочем, разбудило его вовсе не это, а скрип открывшейся двери в кабинет.       — Это что, ты здесь? — в затхлой, сонной тишине раздался удивлённый голос.       Товарищ Ломовцев застал Владимира в тёмном кабинете с бутылкой водки.       — А кому здесь ещё быть должно по-твоему! — возмутился тот, стараясь принять наиболее достойное положение за столом.       Ломовцев зажёг свет, чем вызвал ещё больше возмущения, и подошёл к Владимиру.       — Что ты здесь устроил? — спросил он серьёзно.       — Работаю, — как можно более убедительно ответил тот, сжимая от злости зубы. — Я занят. Уходи.       — Чем ты занят? — Ломовцев взял со стола пустую бутылку и потряс ей. — Этим?       Владимир посмотрел ему прямо в глаза. Сам вроде бы и злой, взъерошенный весь, а взгляд такой недоверчивый, тревожный, испуганный… Загнанным в угол беспомощным зверем показался сейчас Владимир только что вошедшему своему товарищу. Но тут Владимир вдруг сощурился на Ломовцева и так нагло и криво ухмыльнулся, что разбил всякое неуместное впечатление о себе.       — Не твоё собачье дело. Не видишь, что ли, что мне идти некуда! Ни кола ни двора, что называется, да и в трактир не пойдёшь в таком виде — вот и распиваю здесь. Потому что имею право. А право моё, потому что я здесь всё равно что живу — большую часть жизни своей провожу тут, вот прямо здесь, а ты гонишь!       Владимир даже встал и, сильно шатаясь, вылез из-за стола, чтобы поравняться с товарищем. Тот смотрел на него не без растерянности, но тут вдруг нахмурился.       — Да ты и лыка не вяжешь уже, и я даже не про теперешний момент говорю!       — Я вяжу всё, что полагается, — прикрыв глаза и сложив руки на груди, с особой расстановкой проговорил Владимир, — и вообще любые свои обязанности выполняю достойно. Тебе меня не в чем упрекнуть.       Владимир, ступая неуверенно, шатко и оттого чересчур шумно, вдруг направился к дверям.       — Не хочу я разговаривать, всё это пустое дело, — пробормотал он, дёргая на себя дверь. — А то, что ты выгнал меня отсюда… То на твоей совести будет.       — А ну, стой. — Ломовцев схватил его за плечо, не давая выйти. — Не гнал я тебя.       — Не гнал! Вы посмотрите! — удивлённо воскликнул Владимир, скорчив надменную рожу. — Да вы все тут рады меня изгнать, а ты — вперёд всех. Убить меня хочешь, со свету сжить. Уничтожить!       Он едва ли мог стоять на ногах. Владимира шатало и, по-видимому, сильно мутило, потому как он то и дело закатывал глаза, зажимая ладонью рот.       — Послушай, не надо пороть всякую брехню, — рассердился Ломовцев, — я не виноват, что ты нажрался и теперь кажется тебе всякое!       — Мне в таком виде кажется лучше, чем на трезвую голову, — прикрыв глаза, ухмыльнулся Владимир и шагнул назад. — Я так всё лучше понимаю! Да у меня тут же глаза открываются на всё, и вижу я гора-аздо больше… Потому что обостряется чувство, а голова — да что она! Она только мешает, потому что мысли всегда затмевают чутьё, а истинно всегда оно лишь одно. Голова человеку дана только для того, чтобы болеть! Или чтоб шапку носить… И болит она всегда попусту. А душа болит, только когда есть с чего болеть!       Ломовцев подошел к нему вплотную, чуть ли не сбив с ног. Владимир смотрел на него, задрав кверху голову, и лыбился всё с таким видом, будто знает он уже всё в этой жизни.       — Вы меня откровенно достали, товарищ Рокотов. Или вы прекратите это всё безобразие, или я прекращу прикрывать вас. — Ломовцев стал напирать на него всё сильнее, и взгляд его становился всё более мрачным. Смотреть на всё это спокойно и молча он больше не мог.       — Ну надо же, — отозвался с неприятной ухмылкой Владимир, попятившись назад и уже оказавшись вжатым в угол. — Даже «на Вы» теперь, какая честь. Чем только я заслужил…       — Послушай, прекрати уже, наконец. — Ломовцев глядел на скрючившегося в углу Владимира сверху. — Да если кто увидит…       — Пусть смотрят! Кто угодно! Я не боюсь!       — Прекрати дурить, Володька! — Голос его сделался ещё строже, хотя теперь в нём проступила нотка удивления и даже протеста. — Ты чего портишь себе жизнь, дурак ты эдакий! Ты здесь на очень хорошем счету, да тебе…       — А мне всё равно-о, — протянул Владимир, закатывая глаза. — Отстань, Ломовцев, без тебя тошно. Прекрати меня поучать, не батька ты мне и не кто ещё такой, чтоб смел ты вот это вот со мной делать… Понял?       — Мне также всё равно, — отрезал Ломовцев. Слушай сюда: у тебя слишком, слишком много оплошностей. Что ты вообще творишь? Сначала ты привёл сюда какого-то постороннего ободранца, устроил представление такое, что все ещё долго вспоминали и рассказывали тем, кто этого не видел. Потом были опоздания, явки на рабочее место в пьяном виде, скандалы, драки в людном месте! И ещё кое-что известно мне, Рокотов. При обыске квартиры по одному недавнему делу были изъяты большие деньги… То есть, они должны были быть изъятыми. Ты понимаешь, что это уже плохо пахнет, что это — уже преступление по должности, злоупотребление полномочиями? Скажи спасибо, что тогда никого с тобой не было рядом, кроме меня!       — Ну ты и сволочь же… — ахнул Владимир. — Я ведь просил тебя не припоминать мне этого!       — Я предостерегаю! Прекращай, я тебе говорю, заниматься этим, прекращай, иначе худо будет. И не могу же я вечно за тебя отвечать. А если узнает кто? Так и я быстро из органов вылечу вместе с тобой, если еще жив останешься!       — Да что ты пристал. — Володька уже не на шутку озверел. — Провались ты к чёрту со своими наставлениями! Да тут каждый второй поступает так же, даже хуже! Один ты такой манерный! А боишься за собственную шкуру — так просто сделай вид, что ничего не видел, и заткнись уже наконец. Или поди, давай, донеси на меня! Ну? Что ты скажешь? Что я превысил полномочия, приведя сюда этого, как ты сказал, ободранца, что жалкие гроши себе — да и то не для себя! — взял? Да кто это вообще заметил бы, кроме тебя, дотошного гада! Ну сволочь же ты, правда. Ещё и назойливая сволочь. Ещё и обязательно тебе надо меня до нервного припадка довести!       Владимир со всей силы толкнул его, чтобы высвободиться, но Ломовцев схватил его за локти и мигом скрутил ему руки за спиной. Володька громко выругался и начал вырываться, пиная ногами воздух и спьяну всё не попадая в своего товарища. Тот крепко держал его, оставаясь у Владимира за спиной и не давая тому к себе развернуться.       — Ах ты… — Владимир выкрикивал различные весомые ругательства. — А ну, пусти!       — Сначала уймись, после отпущу!       — Убью! — взвыл вкрай униженный чекист и всё-таки вырвался из железной хватки, согнувшись так низко, что Ломовцев, крепко вцепивщийся в него, чуть было не раздавил Володьку, упав вслед за ним.       — Получай, получай, дерьмо ты собачье! — Володька врезал своему товарищу промеж глаз, схватил за воротник и принялся и далее бить его куда придется; в глазах у него все смешалось от крепкого спирта и исступленной ярости. — Дрянь! Сейчас ты у меня пожалеешь и ответишь за всё!       Однако Ломовцев был далеко не промах в драках и, будучи абсолютно трезвым, легко сумел выйти из такого положения, зарядив Володьке согнутым локтем точно в переносицу и отвесив вдобавок пинок коленом под рёбра. Тот заскулил, отпрянул назад, впечатавшись спиною в стену и, видно, испытав от этого большое потрясение, вмиг ослаб и съехал, обессиленный, вниз.       — Ну что, весело? — хмыкнул Ломовцев, поднимаясь с пола. Из носа у него текла смазанная струйка крови, а в ушах звенело, но он и виду не подал, что его это как-нибудь смущает. Владимир слабо прорычал в ответ что-то невнятное и злобное.       — Вставай, ну. — Ломовцев протянул ему руку, подойдя ближе. — Побесновались и будет.       Владимир никак не отреагировал на такой жест. Опустив голову на грудь, он сидел у стены, вернее, валялся на полу, прислоняясь к стене лишь затылком и плечами. Руки и ноги его безвольно распластались по полу, словно Владимир уже испустил дух. Он хрипло и тяжело дышал, не шевелясь.       — Володька… — Ломовцев присел подле него. — Я ж не мог тебя убить, в конце-то концов. Вставай, драматический актер!       Владимир наконец отозвался, послав того куда подальше, но после случилось пренеприятнейшее происшествие. Товарища Рокотова вырвало.       — А вот это всё от пьянства, многоуважаемый. — Ломовцев, будучи не из брезгливого десятка, подлез под Володьку, приподнял его и взял под руки, ставя на ноги. — Давай, пошуровали, перебирай ногами, ну, раз-два!       Володька совсем обмяк, и перебирать ногами получалось у него с трудом. По пути его стошнило повторно.       Владимира вывели через какую-то чёрную лестницу в тёмный двор, где его ожидал привычный ему автомобиль. Забросив Володьку на задние кресла, Ломовцев уселся за руль.       — Ты что это удумал! — рявкнул Владимир, почуявший неладное. — Ты куда меня повёз, скотина!       — Не буянь, — спокойно ответил Ломовцев, уже заведя машину, — а лучше скажи, где ты теперь проживаешь.       — Я тебе сейчас покажу — проживаешь! Я тебе проживу, сука, мало не покажется! А ну, выпусти меня отсюда!       Владимир беспомощно трепыхался, пытаясь подняться. Однако руки его оказались накрепко связанными.       — Вот уроды, — сипло выдохнул обескураженный Владимир.       — Я один тут, один урод, — спокойно ответил ему Ломовцев, выводя автомобиль со двора. — А то бы всё складывалось иначе. Говори, куда едем, Владимир Николаич. Ну?       — Куда, куда — на кудыкину гору, к чертям на кулички, мать твою, Ломовцев, я тебя прибью, просто задушу своими руками, как только смогу ими владеть в полной мере! Ты начерта издеваешься надо мной! Собака… Да кто ты вообще такой, чтоб смел меня таким образом…       — Молчать, — прервал его Ломовцев. — Вот видишь, что с тобой делает весь этот твой яд да спирт или чего там… Мозги все поотшибло напрочь.       Владимир послал его — громко, изо всех последних сил.       — Да не ори попусту. Я тебя домой везу, к тебе домой, ну? Разумеешь ты это? Слышишь, чего говорю? Эх, безнадёга… Володя, где ты живешь, скажи ты мне по добру, и я отвяжусь от тебя!       — Начерта оно тебе надо, — буркнул Владимир, уткнувшийся лицом в кожаное сиденье. — Будто бы я без тебя не мог этого сделать!       — Не мог. Или наворотил бы по пути такого, о чём пожалел бы, придя в себя.       — Да и хер с ним, — уже спокойнее отозвался Владимир. Кажется, его начинало одолевать смирение. Или же он просто проникся такой терпеливостью по отношению к себе.       — Говори адрес.       — Да хрен его знает, Ломовцев, и это я уже без злобы тебе говорю. Мне так всё в этой жизни осточертело, что я поселился в одной конфискованной квартирке в дряхлом таком деревянном доме рядом с железнодорожной станцией… А, забыл, как называется. За городом. Я туда мог добираться на трамвае, перед этим пройдясь пешочком, ну, и после ещё пройдя… Далеко, в общем, живу я нынче. А ещё и незаконно! Чего, не нравится тебе, что я квартирку засранную себе присвоил? Да она же не нужна никому была… Куда её, кому её, под что? И в этом доме-то больше, кажется, никто и не живет, кроме меня… А там ведь два этажа, и на втором раньше…       — Довольно трепаться без дела, говори, куда везти тебя! — рассердился Ломовцев и нажал на тормоза.       — Я не знаю, говорят же тебе!       Они остановились посреди какой-то тихой узенькой улочки, на которой ввиду позднего часа не было ни души. Ломовцев повернулся к Владимиру и нахмурился на него очень грозно.       — Тогда я отвезу тебя к себе и, пока не протрезвеешь, не выпущу тебя никуда!       Володька одним лишь словом выразил своё отношение к этому предложению и вовсе отвернулся, заныкавшись в складку между сиденьем и спинкой кресел.       — Ну и порешили, значит! — объявил Ломовцев, резко сдвинув автомобиль с места.       В продолжение пути Владимир успел хорошенько вздремнуть, хотя спал он также и тогда, когда его уже вытолкали из машины и стали куда-то направлять, а также и далее, и после. Каким-то чудом сумел он дойти на собственных ногах до места назначения, ну, а что было дальше — того Владимир и вовсе не понял и потому не запомнил. Впрочем, наутро в памяти у него осталось лишь немногое из всего случившегося…       Владимир продрал глаза только в полдень. В глазах, однако же, у него пока что не было ничего, кроме каких-то блёклых цветочков и листиков на посеревшем оранжеватом фоне.       — Это чего? — не понял Владимир и попытался пошевелиться.       Он перевернулся на другой бок, скрипя зубами от того, как болела шея, спина и ныли бока, и обнаружил, что находится он в абсолютно домашней обстановке. Ему открывался вид на высоко расположенное большое окно, наполовину занавешенное какими-то тряпками. Владимир лежал на полу, вернее, на каком-то ковре или же шерстяном одеяле — это он понял по тому, как измята и исколота была его щека, на которой, похоже, он пролежал всё это время, не шевелясь. Он обнаружил также, что был при сапогах и при полном выходном обмундировании… Что такое?       — Ничего не понимаю, — поморщился чекист. — И что это за место… Это не моя комната. Я не знаю, где я. Эй!       Володька хрипло крикнул, с трудом приподнявшись на локтях. С него сползло какое-то покрывало.       — Да что это за такое! Эй! Кто здесь?       Но никто не отзывался.       — Что произошло… Что за день сегодня? Чёрт, я не понимаю ровно ничего…       Он тихо заскулил от ноющей боли в костях и упал обратно на пол.       Через какое-то время он услышал, что в комнату кто-то вошёл.       — Эй! Это кто? — тут же выкрикнул он, до этого всё прислушиваясь и ожидая именно этих звуков.       — А-а, пришёл в себя, — ответили ему откуда-то сверху. По комнате прошлись, но после подошли к нему.       — Это я, Ломовцев, твой товарищ, с которым бок о бок ты служишь вот уже несколько лет.       Володьке показалось, будто тот издевается, и он скривил очень злобную мину и перешёл на тот резкий тон, в котором он обычно разговаривал с каждым, от кого ожидал какого-нибудь мерзкого подвоха.       — Куда ты затащил меня? Где я? Отвечай немедленно, зачем это всё и почему я лежу здесь, непонятно где, хотя должен быть совсем в ином месте сейчас!       — Ты в моей скромной хате, — всё так же спокойно, без тени издёвки отвечал Ломовцев, — сегодня воскресный день, а спешить тебе некуда. А находишься ты здесь потому, что вчера ты был не в состоянии дойти самостоятельно, куда тебе надо. И мне пришлось отвезти тебя к себе переночевать.       — Ну спасибо, — нахмурился Владимир, смягчившись, и немного даже смутился, потупил взгляд. — А чего случилось-то со мной?       — Известное дело, чего-чего.       Володька только шумно вздохнул:       — Ну, ясно.       Ломовцев понял, что, кажется, его товарищ не помнит со вчерашнего вечера совсем ничего, и поэтому решил умолчать и про побоище, и про то, как тот его бессовестно костерил на чём свет стоит.       «Всякое случается, что поделаешь, — подумал он. — Но я не в обиде, вот и его не стоит теперь тревожить этим происшествием».       — Ломовцев, помоги встать, — каким-то упавшим, убитым голосом попросил Владимир. — Я пойду отсюда, пожалуй.       Тот, конечно, встать помог, но, видя то, как Володька еле стоит на ногах, покачал головою.       — Очень не советую. Обожди, посиди ещё немного. Я не гоню тебя.       Владимир присел на табурет, уперевшись локтями в колени. В глазах вдруг потемнело, будто кто-то только что со всей силы ударил его в переносицу. Голова закружилась, и всё вокруг поплыло даже при невидящих глазах. Затошнило.       — Ох, — выдохнул Владимир, сжимая двумя пальцами одной руки виски, — посижу, так и быть.       — Могу принести еды или воды, — предложил Ломовцев, присевший на корточки рядом с Володькой.       — Ну, давай это… Воды, — неуверенно ответил тот.       Ломовцев кивнул, встал и пошёл на выход.       — Да и пожрать чего-нибудь принеси, если не жалко, — крикнул ему вслед Владимир.       «И во что такое я только вляпался? — думал он про себя, потирая пульсирующие болью виски. — Такое чувство у меня, что что-то гадкое случилось, а я и забыл, что. Вчера что было? А-а, вчера я думал про этого… И про фотографию — вернуть или не вернуть. Вона что… Вот только всё равно не понимаю, почему этот делает вид, словно спас меня невесть от чего! Воображает из себя рыцаря какого. Ну да, это в его духе будет».       Его размышления прервал звук открывшейся в комнату двери. Володька покосился на вошедшего, однако увидел совсем не того, кого ожидал.       — А, доброго вам дня, — окликнул его звонкий женский голос, — а где же Саша?       Юная девушка прошла в комнату и огляделась, совсем почему-то не удивившись присутствию Владимира здесь. Тот пожал плечами ей в ответ, не сказав ни слова.       — Ничего, если я здесь подожду? — спросила незнакомка, присев на кровать.       — Да мне всё равно, я-то что, — буркнул Владимир, вдруг смутившись. Наверное, он был здесь явно лишним. Однако девушка так, кажется, не считала и запросто, как со старым знакомым, завела с Владимиром разговор.       — А вы тут надолго? А то я у вас хочу Ломовцева увести. Поведу его на прогулку, а то скис он уже весь, как простокваша. Всё в делах и днем и ночью, аж посинел уже от перенапряжения… Всю неделю его не видела дома, представляете! Это просто кошмар какой-то. Ах, да, простите, я не представилась — Вера. А вы?..       Она так неожиданно для Владимира затараторила и стала осыпать его вопросами, что тот на больную голову совсем растерялся.       — А вы с работы его, да? Значит, сослуживец?       — Да я это, — начал Владимир, потирая затылок, — ну да… Я могу уйти хоть сейчас, я тут уже собирался идти и… Просто жду. Он сейчас вернётся. А я Владимир. С работы…       На удивление Володьки его выслушали, даже не перебив. Хотя такие напористые болтуны, из которых была эта Вера, обычно не слушают ответы на свои вопросы, задавая их попусту, лишь бы только воздух сотрясти.       — А-а, очень приятно, — улыбнулась она. — Да вы подождите пока, не спешите. А чего вы сидите тут? По делу пришли? А чего даже пальто не сняли?       — Ну да, по делу, — глухо отозвался Владимир, пряча взгляд в пыльный угол под столом. Выглядел он ужасно подавленным. Но это, видимо, только побуждало Веру задать ещё больше вопросов. На его счастье в ту же минуту вернулся Ломовцев с тарелкой и стаканом в руках.       — Саша! — воскликнула девушка, — здоро́во!       Она встала и подошла к Ломовцеву, уперев ладони в бока и весело улыбаясь.       — Здравствуй, здравствуй, — ответил тот, и заскорузлое в своей серьезности лицо его даже на миг просияло.       Владимир очень удивился: Ломовцев умеет улыбаться!       — А чего ты его бросил? — спросила Вера, указывая на Владимира. — Ах, так вы обедать будете! Ну что ж поделать… Тогда я зайду позже, потому что у меня к тебе серьёзное дело.       — Нет, ну что ты, Верочка, останься, — ответил Александр, ставя на стол перед своим гостем тарелку картошки и стакан кипятка. — С позволения Владимира, конечно.       — Да ну чё ты, — нахмурился на него возмущенный Володька, смутившись ещё пуще прежнего.       — Нет, ну раз так, то как хотите. — Ломовцев выдвинул табурет из-под стола и сел под окном. — Что, Володька, отдать тебя ей на растерзание?       Владимир промолчал, не желая говорить с набитым ртом, и только кинул на своего товарища многозначительный взгляд исподлобья.       — Он сильно злой, Вера, не трогай его лучше, — хмыкнул тот.       — Да почему же злой? — Верочка подошла к столу. — Зачем ты на человека наговариваешь.       — По правде говоря, он прав, — ответил наконец Владимир. — Я очень злой. А знаете, почему?       — О нет, — захохотал Ломовцев. — Вера, ты развязала ему язык!       — Ну и пускай расскажет! Правда, рассказывайте. Уйди, если тебе неинтересно. — она согнала Ломовцева с табурета и, усевшись вместо него на свободное место и придвинувшись ближе к Владимиру, устремила на того заинтересованный взгляд. — На что вы злитесь, на него? Так это не мудрено.       Ломовцев что-то буркнул себе под нос, хохотнул и сел на край кровати, взяв в руки газету и приняв самый занятой вид.       — Да он избил меня, а теперь ведёт себя как ни в чём не бывало, собака, — пояснил Владимир, запивая картошку кипяченой водой. — И думает ещё поди, что он такой благородный герой, спас бедного сослуживца, сбившегося с пути истинного! Хотел на путь этот меня наставить обратно. Тумаками.       — А, так ты всё помнишь, оказывается, — бросил ему в ответ Ломовцев, до того старательно делая вид, что не хочет слушать. — А я-то думал, что ты совсем был не в себе.       — Действительно подло! — воскликнула Вера. — Ну, а дальше что?       — А дальше он жрёт сваренный мною картофель, — дополнил Ломовцев.       — Дальше я вам рассказывать не буду, — с долей гордости сказал Владимир. — Дальше идёт мое личное дело, которое никто никогда и ни за что на свете не поймет.       — А что там такого непонятного? — поинтересовалась Вера.       Владимир помолчал, хмыкнув.       — Да с ума он сошёл, вот и все дела, — снова вклинился Ломовцев.       — С ума люди просто так не сходят, — с тенью укора ответила ему Верочка и повернулась обратно к Владимиру. — Да вы не бойтесь, расскажите. Тут все свои, никто не осудит. А этому я уж рот закрыть смогу.       — Вы серьезно или смеетесь надо мной? — поразился Володька.       — Что ж вы так плохо думаете обо мне, — в шутку обиделась Вера. — Я не смеюсь, ну, а этот… Он просто ворчливый, но издеваться не станет. Упрекнёт только разве что. Но я вас от его упрёков избавлю!       — Да я уж наслушался упрёков, — вздохнул Владимир.       — Ну так и что, расскажете?       — Чтобы такое рассказывать, мне надо знатно похмелиться! — хохотнул Владимир. На душе стало как-то веселее; приятно ему было такое внимание. Давно уж не видел он такого к себе интереса. Да и чувствовать себя неуместным в этом кругу он уже, к своему удивлению, перестал.       — Да пожалуйста! Ломовцев, где у тебя что-нибудь… Чего вам?       — Водки…       Вера пошла шариться по шкафам и антресолям, таская за собой табурет — роста ей явно не хватало даже для не самых высоких полочек.       — Вот, всё, что нужно, — объявила Вера, ставя на стол стеклянную бутылку и рюмку.       — Благодарствую, — кивнул Владимир и взялся за бутыляку.       Ломовцев, краем глаза наблюдавший за всем этим, решил не высказывать никаких возражений.       — Вот, возьмите ещё хлеба, если хотите, — предложила девушка, — чтоб было чем заесть.       — Моё горе ничем уже не заешь, а оно покрепче любой водки будет! — многозначительно произнес Владимир. — Поэтому я привыкший пить так.       Через пару-тройку рюмок настроению Владимира совсем похорошело, и он с большим удовольствием начал повествование о своем житье.       — Вот знаете… Хочу уйти со службы, но мне, понимаете ли, не позволяют! Сколько раз пытался получить согласие на моё отстранение? Всё тщетно! А ведь я уже совсем никуда не годен стал, а никто не понимает этого, вернее, не хочет понимать. Вот у меня нервы больные. Я не-нор-маль-ный! Таких, как я, надо изолировать от общества, а все лишь твердят: меньше, Володя, пей. А проблема ведь не в этом, а в болезни душевной. Как же меня достала вся эта жизнь моя, кто бы знал…       Верочка слушала со вниманием, временами сочувственно кивая головой.       — Мне нужен отдых, я так больше жить не могу! У меня есть личные проблемы, которые больше не могут терпеть отлагательств. А меня держат на привязи! Сдохну скоро!       — Почему же вас отказываются отстранять причине того, что вы нервнобольной? — поинтересовалась Вера. — Или, может, ещё какие врачебные показания есть у вас?       — А! — Владимир махнул рукой. — Плевать все хотели на это. Да и что я сделаю, если каждый дохтур считает своим долгом уверить меня в том, что я здоров и пригоден к любой работе, что-де всё хорошо у меня, здоров как конь и никаких признаков серьёзной болезни у меня нет.       — Ну, а несерьёзной если? Может, билет вам выпишут хоть в дом отдыха? Некоторым предоставляют такое…       — Ха! Большее из всего выписанного мне — не злоупотреблять, мать его, алкоголем и прочими наркотическими веществами. Ха! Ха! И никаких тебе поблажек. А у меня, может, мозги уже набекрень, и как при таком состоянии прикажете работать? — Владимир даже стукнул по столу от досады.       — Может, и правда тебе стоит меньше пить, — вмешался прежде надолго смолкший Ломовцев. — Помнится, за тобой замечали такое — в нетрезвом виде да на рабочем месте… Как только в подвал под арест ты не попал.       — Так попал… Почти. Оправдали.       — А… — Верочка удивилась. — Что, дебоширили сильно?       — Ну, побуянил малость. Но легко отделался. — Володька отмахнулся. — Да и вообще я как-то от всего легко отделывался — я человек незаурядный, экспрессивный, но мне почему-то всё прощается. Наверное, это мое наказание. Стараюсь сделать так, чтоб меня взашей выгнали уже, а не получается!       — Да ты смотри, если ещё чего удумаешь, так не переусердствуй. Вдруг вместо отстранения от должности приглашение к стене получишь, — снова вставил своё слово Ломовцев.       — Да, знаешь ли, временами я даже и на такое уже согласен был бы… — Владимир в задумчивости крутил в руке рюмку. — Но да чёрт с этим, ладно. Что ж тут попишешь, продолжу торчать на своем прежнем месте и нервировать всех своей недееспособностью, в которую никто не хочет верить. На ихней совести всё это, не на моей.       — Так и взаправду с ума сойдешь, — вздохнула Вера. — Не знаю, что тут и делать.       — Да ладно, правда, не задумывайтесь. — Владимир потупил взгляд, осознав, что слишком уж сильно он налёг на чужие свободные уши. — Мне уже пора, поэтому спасибо вам всем за компанию и душевный приём.       Владимир встал из-за стола. Чувствовал он себя неважно: голова всё кружилась, болела невыносимо. Перед глазами всё плыло. Но дольше сидеть здесь ему совесть не позволяла. Нужно было уходить.       — Так скоро уходите! — всплеснула руками Верочка.       — Я же обещал вскоре уйти, — напомнил Владимир. — Я и так задержался порядком. Я пойду. Бывай, Ломовцев. Благодарствую за всё, товарищи. А с вами, — он обратился к Вере, — было приятно познакомиться.       — Заходите ещё к нам как-нибудь, — улыбнулась ему Верочка. — Вопросов вы у меня породили множество.       Владимир вышел из комнаты.       — И чем только привлёк тебя этот хмырь? — Ломовцев удивлённо поднял бровь, глядя на Веру.       — Не знаю, — она пожала плечами. — Грустный он какой-то. Таких, как он, всегда хочется растормошить, привести в чувства. Не могу просто так остаться в стороне, вот нет просто сил промолчать. Ну и пристаёшь вот так…       — Не всякому, однако, такое понравится, — возразил Ломовцев. — Но тебе почему-то всегда все сходит с рук. И хоть раз бы кто обозлился на тебя за твою излишнюю навязчивость!       Владимир тем временем покинул коммунальную квартиру и уже вышел во внутренний двор дома. Какое-то странное любопытство заставило его обернуться.       «Я видел, что из того окошка в комнате виднелись такие же окна, значит, оно выходило в этот самый двор, — размышлял он, бегая глазами от одного окна к другому. — А этаж какой был? Второй, кажется».       Вдруг Владимир взглядом наткнулся на знакомое теперь ему лицо Веры, которая сидела на окне и смотрела прямо на него. Он даже замер от неожиданности. Верочка помахала ему рукой.       — Нет! — Владимир отвернулся и чуть ли не бегом ринулся прочь со двора. — Не стоит мне вестись на это. Нельзя… Ну кто я им, кто? На кой чёрт я им сдался! Я паршивая тварь, мне нет места рядом с ними. Мне нет места в их доме… Нет, никогда больше не увидишь ты меня, прости, я больше не приду, я не могу так вторгаться в чужую жизнь. Мне больно быть среди вас. Я не могу себе позволить это, не могу, как бы мне ни хотелось…       В смятении он быстрым шагом пошёл по улице, но вот только куда — ещё точно не решил. В голове среди прочих мыслей назойливее всех крутилась одна — вчерашняя. К несчастью Владимира, мысль эта одолела его настолько, что он всё-таки пошёл у неё на поводу. Пошёл по её зову — сначала забрать из ящика в рабочем столе злосчастную фотокарточку, ну, а после туда, где ни в коем случае он не должен был появляться.       «Что делаю я, что я делаю! — с ужасом думал он, а сам уже приближался к назначенному месту. — Я же сам себе дал обещание забыть…»       И вот, он снова здесь, у этого одинокого, тоскливого двухэтажного домишки с облетевшей штукатуркой, стоит у хлипкой калитки из железных прутьев, — наверное, в последний раз.       Да, обязательно, точно в последний раз, и этот раз будет уже без встреч, даже без надежды увидеть его самого хоть одним глазком. Владимир пообещал тогда и себе, и ему, что это была их последняя встреча и что больше он не вправе его побеспокоить. Никогда. А сам пришёл и снова выжидает чего-то. Зачем? Продолжения не будет. Владимир уже решил оставить в покое этого человека и больше его не тревожить, и это было его собственное решение. А своим решениям, принятым в здравом (впрочем, и не важно, в каком) уме, он изменять не привык. Конец так конец. А это — лишь дополнение, эпиложек для него одного, осмысление случившегося ради того, чтобы и умом, и сердцем проститься с ним навсегда, и больше уж не надеяться и не ждать случайных встреч. Глупую, дурную штуку Владимир придумал и разыграл с этим человеком. Простит ли он? Забудет? А, впрочем, не важно. Больше Владимира это волновать не должно.       Он вплотную подошёл к покосившейся ограде. На калитке висел замок, но, как оказалось, вовсе не запертый. К дому через заснеженный, опустошенный садик вела протоптанная по снегу дорожка. Владимир остановился, устремив взгляд к оконцу под крышей — тому самому, в которое когда-то он всадил пару пуль. К его ужасу, в том окне горел свет — тусклый, дрожащий где-то в глубине.       Он вытащил сложенный конвертом лист бумаги, в котором лежала та самая карточка, и долгим, пристальным взглядом посмотрел на далекое крыльцо по ту сторону калитки.       — Нет, не пойду, — сжав губы, мрачно отрезал Владимир. — Нельзя мне дальше. Нельзя!       Он смял конверт, но тут же опомнился: ведь он здесь только затем, чтобы вернуть эту вещь. От злости Владимир пнул ногой по снегу.       — Чертовщина какая! И как мне быть? Оставить тут? Так он ведь поймёт, что я приходил!       Он шумно вздохнул и беспокойно начал ходить туда-сюда вдоль забора.       — Да нет, вообще-то, он в любом случае поймёт, что это я принес. — Владимир скривился, осознавая собственную глупость. — Ладно, хрен с ним. Пускай я пришёл, да. Но он меня не увидит. Я просто оставлю здесь то, что принадлежит ему, и уйду, никого ничем не смутив.       Владимир подошёл к калитке и насадил конверт на одну из тонких железных пик, которыми оканчивались прутья забора.       — Вот и пусть висит здесь, — глухо сказал он. — Выйдет, увидит и подберёт. Ну, а мне здесь больше делать нечего.       Владимир резко развернулся и поспешно зашагал прочь, в тоскливый простор заметенного снегом пустыря, засунув руки в карманы и вжав голову в поднятый ворот шинели. Однако что-то всё же заставило его бросить последний, прощальный взгляд к этому печальному дому, к тому окну с растрескавшимся стеклом. Владимир остановился на дороге, обратив взор к оставленному им месту. Дом оставался далеко позади, но в наступающем пасмурном вечере хорошо было видно, как светится, дрожа, тусклое окошко под крышей.       — Прощай. — Владимир до боли стиснул зубы; отчего-то ему захотелось кричать. — Прощай, прощай. Забудь меня, не помни обо мне, не надо помнить.       Ему вдруг представилось, как из этого окошка его увидят, как побледнеет это, и без того всегда бледное, лицо, как блеснут испуганные глаза, взметнутся руки в попытке защититься… Владимир почти что наяву увидел того, кого он должен был оставить, забыть навсегда.       — Не надо! — истошно завопил он в его сторону. — Не надо меня помнить!       И умчался прочь, оставив после себя лишь петляющую вереницу следов у калитки этого дома и глупую, но слишком уж о многом напоминающую им обоим, фотокарточку.