Изломы

      То ли память, бывает, так зло шутит, то ли это она да собственные вымыслы и грезы вместе оказывают такое действие… Да только не выходил один-единственный образ у Владимира из головы, и вовсе это было нешуточно. Будто бы заболел он одним этим образом и теперь уже с трудом мог жить привычной своей жизнью. О нём одном лишь мысли, и ходил целыми днями Владимир, словно пьяный, совсем рассеянный и отрешённый, и тосковало сердце его, и щемило, бывало, так больно грудь от тоски и желания встретить вновь того, кто показался ему однажды тем самым его идеалом во плоти. Вот только не выдумал ли этот идеал он сам? Ведь как может измениться простой человек под воздействием снов и фантазий того, кто гонится за идеальным! Но нет, он слишком хорошо помнил то воплощение своего идеала, мог в памяти воспроизвести каждое его движение, все его жесты, интонации речей, и ни одна деталь его внешнего облика не исказилась у Владимира в голове. Слишком уж хорошей памятью он обладал и слишком тщательно каждый раз нарочно запоминал все черты. Запоминал прекрасно Владимир все тонкости, но вот беда: не запоминал имен.       И как больно ему было жить, зная, что никогда и ни за что на свете не стать ему ближе к тому светлому образу, мерцающему всегда где-то вдали недосягаемым призраком. Заставить, приблизить насильно? — нельзя, неправильно. Что-то тонкое, неуловимое взглядом и недоступное мысли должно было свести и связать их. Вот только не мог Владимир найти в себе эту призрачную ниточку, которой можно было зацепиться, — была она в нем, да однажды осталась забыта, потеряна в чёрной глубине озлобленной души.       «За что мне это наказание, скажи, за что? Зачем я не могу его забыть?..» — последняя или, кажется, уже первая мысль раздалась в голове Владимира, когда сквозь сон он уже начал ощущать себя лежащим на каком-то столе лицом вниз. Вокруг было шумно, откуда-то издалека доносились голоса, музыка… Далёкие прежде звуки приближались, и вот уже Владимир полностью оказался среди них. Пытаясь пошевелить пальцами рук, на которые была возложена голова, ему пришлось тяжко вздохнуть: те словно и не его были совсем. И весь он, кажется, теперь был не свой собственный Владимир, а может, и не Владимир уже вовсе.       «Опять меня сюда занесло — досадой осенило его, — опять нажрался… А с чего вдруг? Ни черта не помню, хоть убейте!»       Владимир почувствовал резкий кисловатый запах разлитого на деревянном столе вина. Да, он снова уснул за каким-то самым дальним ресторанным столиком, уморённый чем-то крепким, а может быть, и не очень: может, всё дело было в простом душевном недуге.       «И какого ляда я забыл здесь… Как это вообще могло произойти? — всё досадовал он на свою память; но та была совершенно чиста и невинна. — Что такое… Мне что-то снилось… Так я просто спал? Как же долго… Да, кажется, всю жизнь!»       Пьяный бред завладел мыслями Владимира. Он всё так же лежал лбом на столе, не подавая совершенно никаких признаков своего пробуждения. Физически он чувствовал себя парализованным, зато мысли в голове никак не могли унять своего хаотичного движения.       «Вчера нужно было дописать… А, погодите, ведь сон-то был про мой дом! И про… О нет… Но тогда где сон… А где явь… Кто теперь разберёт… А где записка? И почему мне кажется, будто бы я лежу мордой в какой-то винной луже?..» — Последняя мысль действительно заставила Владимира задуматься. И очнуться: он вдруг резко подскочил, распрямился и, схватив себя обеими руками за виски, обрушился локтями на стол.       — Да, нехило натюкался… — выдохнул сквозь зубы чекист, вперив ничего не видящие глаза куда-то вдаль. — Херово…       Внутренне он ощущал себя каким-то не в меру легким, но при том состояние его было ужасно тяжело. Неподъёмную голову тянуло обратно, к столу, и Владимир вряд ли смог удержать её, если бы ему не помогли…       — Ну что ж ты так, Володька! — со вздохом проговорил кто-то за его спиной, хлопнув по сникающему плечу. Владимир, испугавшись такого неожиданного оклика, сразу встрепенулся и даже обернулся посмотреть на того, кто осмелился так запросто обратиться к нему.       За его спиной оказался некто в серой шинели. От него веяло холодом и морозом — он, видимо, только что явился сюда с улицы. Только явился и — сразу же Володьку заприметил!       — Ну ничего ж себе, — подумал вслух Владимир, всё пытаясь извернуться так, чтоб глянуть в лицо тому, кто стоял сзади него. Но в глазах было мутно, всё плыло, да и развернуться как следует у него тоже не получалось.       — Ну да! А ты-то — каков молодец! — опять за своё, — донеслось откуда-то сверху.       Тут некто благосклонно наклонился к Владимиру, являя тому свой прекрасный загадочный лик. Перед чекистом тут же предстала вечно лыбящаяся рожа Садовского.       — А, это ты… — даже как-то разочарованно протянул Владимир и отвернулся от добродушной рожи. — Ну и чего ты прицепился ко мне!       Он даже нахмурился, вновь упав на сложенные на столе руки, но уже не утыкаясь лицом вниз, а направляя воспалённый отстранённый взор куда-то вдаль. С одной стороны, видеть ему не хотелось никого. Разговаривать о чём-либо — тем более. Однако с другой, менее поддающейся осмыслению стороны, было в этом внезапном появлении Садовского и нечто приятное: всё-таки Владимир нуждался во внимании со стороны, теперь — так особенно.       «Ну и пускай хоть эта рожа будет, — рассудил про себя он. — Садовский, это, конечно, не самое приятное явление, ан всё ж равно живой человек. Хоть кто-то из таковских ещё помнит про меня!»       — Я ещё не цеплялся, — ответил Садовский, шурша за спиной Владимира. Скинув с себя шинель, он придвинул из угла скамейку и уселся за стол рядом с Владимиром. Тот на всё это раздражённо выдохнул сквозь зубы.       — Да ты, я вижу, не в духе! Не-ет, сегодня ты совсем не пьян… — заметил Садовский.       — С чего это ты решил? — отозвался Владимир, всё не смотря на того.       — Так ведь от тебя и духом-то таким не веет. Да и сидишь ты за пустым столом.       Владимир снова приподнялся, оглядывая медленно всю поверхность стола. Та действительно была пуста.       — Ну и что же это означает по-твоему, — буркнул он, не особо-то и желая выслушать ответ.       — То, что непонятно, что ж ты забыл здесь!       Владимир скривился, выражая тупую боль, охватившую теперь его всего. Он хотел было ответить как-нибудь резко и зло — всё в своем репертуаре, но в последний миг отчего-то передумал.       — Да я и сам, в общем-то, не понимаю, какого хрена я здесь забыл. Не помню я ничего.       — У-у-у, — протянул Садовский, качая головою, — до чего дожил, брат!       — Ну ты, если причитать сюда пришел, так проваливай, — устало ответил Володька, косясь на Садовского, развалившегося на полстола и подперев рукою кучерявую голову. — Не стоит тебе меня выбешивать. То есть, конечно, оно тебе ничего не стоит. Но не надо этого. Ты меня знаешь.       Владимир наконец повернулся к Садовскому, одарив того серьёзным, тяжёлым взглядом.       — Да у меня и в мыслях не было! — отмахнулся тот.       — Шел бы ты, Садовской, своею дорогой. Честное слово, не до того мне сейчас.       Владимиру казалось, будто бы тот затем только и явился, чтобы, как обычно, спровоцировать его на какую-нибудь бурю гнева по тому или иному поводу. Обычно Садовский выводил его из себя одними только своими повадками.       — Ну ты, угрюмый какой, — чуть ли не обиженно ответил Садовский, вставая из-за стола и сгребая свою шинель. — Что ж, сиди. Мешать не буду. Но ежели нужна будет компания — найдёшь меня где-нибудь здесь. Ну, или не меня — это как тебе угодно. Бывай!       И Садовский ушёл, громко скрипнув сдвинутой скамьей.       Володька посидел ещё с минуту, хмуро глядя тому вслед, и после снова рухнул на стол. Упал, и тут же густой мрак, в один момент нашедший со всех сторон, поглотил его. Он ощутил, как провалился куда-то, и на несколько мгновений его будто бы не стало. Вновь очнувшись через какое-то время, Владимир вымученно вздохнул: да сколько это может продолжаться!       — Я бы уж предпочёл вовсе никогда не видеть этого всего… Как отвратительно мне это всё… — Он скривился, точно проглотив что-нибудь мерзкое, и поднял голову. В глазах у него двоилось, в ушах звенело, но тем не менее он уже помнил, где находится, и прекрасно это теперь понимал. Оставаться в таком положении не было ни малейшего желания. Однако Владимир до сих пор не мог понять, что же всё-таки было до того, как он очутился за этим столом. И это непонимание, незнание, куда и зачем ему следовало бы ему сейчас идти, тормозили великое его желание скорее покинуть это заведение.       — Какой только херни не случалось со мной за последнее время. Но чтобы вот так я терял всякую память…       Владимир был раздражён и зол не на шутку. Падать на стол ему больше не хотелось, поэтому, оттолкнувшись ногами об пол, он отъехал на чём сидел к стене и устроился поудобнее, подпирая её спиною. Насупившись, скрестив руки на груди и приняв в общем благоприятную позицию для раздумий, он принялся усердно выискивать у себя в голове хоть какую-нибудь зацепку. Впрочем, это всё были напрасные старания, от коих лишь только больше заболела голова. Владимир злился всё сильнее…       Теперь он готов был вскочить, разметать в исступлённой ярости всё, что только попалось бы ему на пути. И он вскочил… Но тут же этот порыв был пресечён. Откуда-то из зала донеслись до слуха Владимира стройные звуки фортепьяно. Они пленили его, и тот упал обратно на скамью, выражая на лице такую искреннюю растерянность и беспомощность, что увидь бы хоть кто-нибудь эту внезапную перемену в чекисте, он бы пустил слезу. Впрочем, и сам Владимир уже чуть ли не плакал: какая-то до боли знакомая мелодия послышалась ему и пронзила его в самое сердце. Нездоровое волнение нахлынуло на него, сковывая грудь. Владимир почувствовал, что задыхается.       — Да что же это… — испуганно прошептал он, хватаясь за грудь. — Что за страшное чувство охватило меня… И я не помню, не помню, отчего оно!       А звуки становились всё яснее и ярче. Переливаясь, звенели они чисто и хрупко — словно то капали невинные, чистые слезы. Владимир слышал когда-то ту же самую мелодию и помнил: с чем-то особенным и совсем уж сокровенным она была связана. Иначе как объяснить весь этот душевный трепет? Вот только в памяти у него не было ничего. Одно лишь тоскливое чувство теперь терзало его, и он не знал, почему, почему…       Вдруг Владимир заметил, что находится не в такой уж и отдалённости от источника волнующей его музыки. Сощурив глаза, он смог разглядеть: в дальнем, тёмном углу зала стояло фортепьяно, а за ним сидела какая-то неприметная, блеклая фигурка. Очертания её заставили Владимира вновь вздрогнуть.       — Минуточку… Это ещё кто?       Не веря своим глазам, он тут же полез в карман, нашарил там пенсне и, только поднеся их к глазам, увидел и убедился:       — Он…       Теперь эта фигура казалась не такой далёкой и таинственной, и Владимир запросто мог наблюдать её. В нём мешались противоречивые чувства: растерянность, страх, решительность, отчаяние… Он хотел прямо сейчас броситься к этому пианисту, но в то же время не мог сдвинуться с места, оглушённый внезапным осознанием.       — Он, он, он, — будто не веря своим глазам шептал Владимир.       Пианист убрал руки с клавиатуры, и прекрасные звуки растворились в обыденном ресторанном шуме. Владимир тут же, пользуясь моментом, сорвался с места и широким, уверенным шагом направился в ту сторону.       Пианист сидел, слега наклонив голову на бок и придерживая её ладонью. Он был маленький, тонкий и весь какой-то высветленный, бледный — и сам светлый, и рубаха на нем была из чистого нежного шёлка, серебрившегося в неярком свете. Он запустил тонкие, такие же бледные пальцы в растрепанные волосы, собирая их и откидывая назад. Владимир встал рядом, и он заметил его, обернулся и уставился своими светлыми, хрустально-чистыми глазами прямо на чекиста.       — Мы знакомы, — нерешительно начал Владимир, — были когда-то. Вы помните меня?       Пианист неуверенно покачал головою:       — Нет, не помню, извините.       «Тем лучше, — подумалось Владимиру, — тем лучше…»       — Ну… Я за вами следил, — продолжил он, остановив глаза на спокойном, внимательном взгляде своего собеседника. — А потом… Потом был мост, помните? Мы стояли и… И после я провожал вас до дому. У вас очень странный дом… Вы живёте на каком-то чердаке.       Пианист едва уловимо улыбнулся ему.       — Ну хорошо, значит, такое было, — тихо ответил он.       — Так вы помните? — всё выпытывал чекист.       — Помню, помню. — Родион тепло улыбнулся ему глазами.       — А что вы ещё помните? — Владимир прищурился, ожидая чего-то неприятного.       — Ничего плохого, — всё так же спокойно отвечал пианист.       Владимир пристально смотрел на него, пытаясь прочувствовать его на предмет страха или отвращения. Но, кажется, ничего такого тот к Владимиру вовсе не испытывал, как бы удивительно это ни было.       — Да? — Владимир рассеянно усмехнулся, смутившись. — Не ожидал. А вы… А я вас слушал. Вы прекрасно играете.       — Это очень приятно слышать, — ответил Родион, прикрыв глаза.       — А что это было? — как-то совсем уж робко спросил Владимир.       — Ничего интересного, — просто отозвался пианист, разминая запястья, — всего лишь импровизации. Экспромт.       — Это значит, вы сами придумали, прямо сейчас?       Пианист заулыбался:       — Вроде того.       Владимир стоял, опершись локтем о крышку фортепиано, и всё рассматривал старого своего знакомого, не зная, как с ним теперь обходиться.       — Скажите, — задумчиво начал он, — а вы долго ещё будете здесь?       Тот задумался над вопросом и только пожал плечами.       — Хотите, я возмещу как-нибудь ваше отсутствие кому там это надо? Только пойдемте со мной, — наконец-то выговорил Владимир, — мне есть, что вам сказать.       Пианист глянул на него с живым интересом и тут же согласился:       — Меня никто не держит. Могу пойти с вами хоть сейчас же.       Владимир протянул ему руку:       — Тогда идёмте.       Они вышли из ресторана. Стоял морозный вечер, снег хрустел под сапогами, рассыпаясь и блестя в свете далёких фонарей. Они шли через сад, и синие тени его стелились кругом, охватывая всё вокруг ветвистыми силуэтами. Деревья замерли, закованные пушистым инеем. С чистого, тёмно-синего неба падал едва уловимый серебристый свет рождающегося месяца.       — Красиво, — заметил Родион, глядя вокруг. — Как в сказке. И совсем ведь не холодно сегодня! Такая тишина…       Владимир кивнул ему в знак согласия. Он признался сам себе, что действительно что-то необыкновенное было во всём этом пейзаже — мирном, застылом и тихо сверкающем.       — Вы тоже любите гулять по вечерам, правда? — спросил его Родион.       — Правда, — вздохнул Владимир.       Они прошли через сад и вышли к реке, покрытой льдом и никем не исхоженным снегом, таким же блестящем в небесном сиянии. Вокруг не было ни души.       Владимир повел Родиона через заледеневший мост и остановился посреди него, подойдя ближе к ограде.       — Как-то так мы с вами стояли, — задумчиво сказал он, глядя вдаль.       Родион тоже смотрел вперед, на широкий простор замершей речки, обрамлённой домами с редкими огнями окон.       — А мне кажется, это было не здесь, — ответил Родион.       — Может быть, — предположил Владимир, — да и не важно всё это… Знаете, я бы хотел, чтобы вовсе не было тех нашил встреч, чтобы заново я мог встретить вас, чтобы получилось это не так безобразно, как тогда. Понимаете?       — Не понимаю, — честно сказал Родион, — я не вспомню сейчас ничего безобразного, как вы говорите, поэтому…       Владимир хмыкнул:       — Ишь ты.       Некоторое время они простояли, молча глядя в далёкое тёмное небо, мерцающее холодными искрами звёзд. А после Владимир вдруг обернулся к Родиону:       — Вы же разбираетесь во всём этом прекрасном… Вы умеете его не только видеть, но и создавать. Скажите, могу ли я попросить вас об одной откровенной вещи?       Родион, глядя ему в глаза, уверенно кивнул без раздумий. Казалось, он знал всё наперед, но поверить в это было слишком трудно. Однако спокойствие его, свидетельствующее будто бы о глубокой душевной мудрости, располагало к продолжению разговора, и не довериться, обрубить его было теперь невозможным.       Владимир достал из внутреннего кармана шинели многократно сложенный бумажный лист и стал в нерешительности сминать его, подбирая нужные слова.       — Вы же знаете, вы помните… Тот случай. И меня… Такого. Вы всё помните, я знаю. Такое не забывают. Я после всё ещё думал о вас, много думал.       Родион слушал его внимательно, глядя на него своими проницательными глазами.       — Я очень по вам страдал, простите за откровение. И знаете… Я написал тогда одну вещь — да, иногда я пишу что-то вроде стихотворное, а вроде и не совсем, — и вещь эта о вас. И обо мне… О всех моих к вам чувствах. Примите их, как вы тогда принимали меня — бесстрашно, совсем не смущаясь обнажённой искореженной души. Вы умеете это, и мне это очень нужно до сих пор. Я мечтал встретить вас, и теперь… Теперь вы даже не бежите от меня. Стало быть, не боитесь.       Владимир чуть отступил назад, ещё раз, будто издалека взглянув на Родиона. Тот был спокоен, и ни намека не было в его лице на неприязнь, отвращение или страх. Тогда Владимир окончательно уверился в нём и решился сказать.       — Я очень прошу вас. — Владимир вдруг подался вперёд, чтобы опуститься на колени перед Родионом. — Я прошу… Напишите музыку к этим глупым страданиям. Вот была у меня боль, а станет она музыкой — вы её сделаете таковой. Выразите её, я прошу вас. Я больше молчать о ней не могу.       Родион слегка вздрогнул, выказав легкий испуг. Владимир взял его руку и вложил в неё смятый лист, глядя тому прямо в глаза. Родион чуть склонился к нему.       — Страдание было, мучение души, а станет — песня. Простая песня… — Владимир заговорил шепотом. — Я так жалел всегда о том, что недоступна мне эта ваша музыка… Я ведь и сам тогда столько б песен написал! У меня есть ведь из чего писать их. Да только не умею я… Словами выскажу — но да что эти слова? Обыденное, земное… А вы — вы поймёте меня лучше всех, вы сумеете вместо меня это сделать, я знаю. Поэтому я прошу вас. Не откажите, прошу, сделайте это, и больше — я обещание дам! — я вас никогда ничем не обременю. Только вы можете это сделать, только вы. Ведь вы так прекрасны, и ведь только о вас вся моя боль. И не могу я выразить её так же совершенно, как можно было бы выразить её музыкой. А вы понимаете, всё понимаете. Вы чувствуете всё. И поэтому я хочу доверить вам её, хочу просить вас — сделайте музыку из неё! Сделайте Песню… Пусть моя память о вас будет светла, пусть будете вы в ней возвышенны и чисты вопреки пережитому. Пусть это будет что-то настолько пронзительное и искреннее, что, послушав песню эту, не захочется уж ненавидеть весь свет. Пусть захочется плакать, жалеть, тосковать, но только — не ненавидеть. И когда совсем станет невозможно жить, я умру под звуки этой песни — с чистой душою, со светлою тоскою по вашему образу, по всему недосягаемому, с вами связанному. Пусть она будет чистыми, трогательными слезами сожаления. Пусть на куски режет тоскою сердце. Сделайте это для меня, прошу вас. Ведь, я знаю, даже из моей уродливой души способны вы сделать нечто прекрасное и высокое. Вы спасёте меня этим, это последняя моя надежда и просьба к вам…       Владимир обнимал его, стоя на коленях, и теплые, тонкие и невесомые руки осторожно водили по его плечам. Родион молчал, наверное, в ожидании ещё каких-то слов, но Владимир уже высказал всё, что хотел сказать. Остальное — прошлое, а потому, что о нём говорить теперь…       Родион сжимал в руках скомканную записку, наверное, так и не дрогнув за всё это время. А Владимиру всё мерещились руки на себе — его руки. Как может быть такое? Он словно умел мысленно, не по-земному обнимать его, так тонко, больно — потому что искренне, потому что именно самою душой… Владимир чувствовал это, а Родион всё стоял неподвижно, словно боясь потревожить его.       — Вы… Исполните мою просьбу? — глядя Родиону в глаза, спросил он.       — Я постараюсь, — шепотом ответил Родион и тихо вздохнул. — Обещаю исполнить.       — Я буду всю жизнь благодарен вам за это…       Звенела морозная ночь. Бесконечно глубокое небо поблёскивало осколками хрусталя, освещало широкие просторы снежных равнин тонким серпом месяца. Казалось, в этом застывшем ледяном мире не осталось никого, кроме них. Они шли через поле по изъезженной колесами дороге, и дорога эта была единственным напоминанием им о том, что всё-таки не бесконечна вся эта тончайшая красота, и с наступлением утра жизнь снова неумолимо пойдет своим чередом, потревожив их уединение, сбив все речи, от чистого сердца рвущиеся. И что не бывает в этой жизни никакой сказки, и счастья, откровения моменты лишь иногда нисходят к нам.       — А ведь мы так и не познакомились, — тихо, с сожалением сказал Владимир, остановившись и повернувшись к Родиону лицом.       Тот смотрел на него чистыми, сияющими словно бы тем небесным светом глазами, и тихо улыбался.       — Не успели…       Владимир открыл глаза. Его ослепил резкий белый свет, бьющий прямо в лицо откуда-то сверху. Он смотрел и не видел, не понимал, где находится. Он зажмурил глаза и замерзшей, онемевшей рукой попытался нащупать что-то рядом с собой. Владимир лежал на спине, а вокруг было так невыносимо светло, что от этого захотелось взвыть. Рука вдруг наткнулась на что-то, что опрокинулось и разлилось по полу, испачкав руку, волосы на затылке. Владимир повернул на бок голову и наконец понял, что лежал он в развезённой по паркету чернильной луже. В стороне валялась опрокинутая чернильница с испачканным пером и теперь уже тоже грязная стопка бумаги.       Всё ещё не понимая, где он оказался, Владимир хмурился, щурился, превозмогая боль для того, чтобы разглядеть хоть что-нибудь вокруг. Мало-помалу для него стали проявляться какие-то тёмные силуэты мебели, однако пока что Владимир не мог осознать, насколько знакомы они ему были.       В груди ещё теплилось что-то недавно пережитое, однако все сильнее с каждым мгновением это чувство вытесняла надвигающаяся из каких-то глубин тревога.       Когда Владимир наконец предпринял попытку пошевелиться, с груди у него слетел какой-то бумажный лист, который чудом не попал в разлитые чернила. Он потянулся вслед за ним, и действие это словно бы в один миг сняло всю туманность с его сознания и низвергло Владимира в привычное и давно осточертевшее ему пространство собственной комнаты. Он коротко вздрогнул, мгновенно пронзённый оцепенением, а грудь будто тисками сдавило — то было осознание всего, что с ним произошло…       — Чёрт, — с ужасом воскликнул Владимир, — чёрт, чёрт, чёрт! Нет! Не может этого быть, не может! Нет! Нет!       Он поднял лист и страшными глазами стал всматриваться в слова, косыми, неровными строчками заполнявшие его.       — Нет! — истошно завопил он, рухнув на спину от охватившего его тошнотворного бессилия. — Нет, нет, не-ет!       Владимир завыл, запрокидывая голову, стиснув до боли зубы. Из полных ужаса и дикой боли глаз брызнули горячие, режущие веки слёзы.       — Не бывает так, не бывает, — шептал он, уже будто успокаивая и смиряя себя, неверящего, а потому вдруг горько расхохотался…       Он лежал на полу, рыдая, оскалившись, и глядя в пустоту невидящими, безумными глазами. А ледяная рука сжимала лист, исписанный словами той самой песни.