***
Случилось это на квартире Марии, где часто происходили собрания ямовцев для работы совместной и личной, ну, или просто для разговоров о стороннем. Модест сидел в гостиной за столом, что-то увлеченно записывая в книжечку. Перед ним была стопка рукописных нот — наверное, принес очередное произведение на местный суд. Он не заметил, как за круглый стол к нему подсели, шаркнув по паркету придвинутым креслом. — Сочиняете? — спросил его глубокий, бархатистый голос. Модест поднял глаза на обратившегося к нему и тут же обомлел. Он даже почувствовал, как румянец выступил у него на щеках при взгляде на маэстро. — Д-да, — кивнул он и смутился: взял пачку нот в руки и положил себе на колени. — Я вас часто вижу здесь, — продолжал разговор органист, — но мы даже не знакомы. — Простите… — Модест покраснел еще сильнее, восприняв это как намек на собственный промах, мол, как так можно — скрывать свою ничтожную личность от великолепного маэстро! Тем более, что он просит… — Я Вольф, — не обращая внимание на растерянность Модеста, продолжил тот и протянул ему руку. — Наверняка знаете, слышали. — Модест… — отозвался тот, подавая свою легкую, нежную кисть руки словно бы не для рукопожатия, а для поцелуя. Органист был об этой руке такого же мнения, но не так скоро ему хотелось воплощать свои желания в жизнь. Он несильно сжал тонкую, похолодевшую ладонь, а потом вдруг оставил ее у себя, второю рукой прикрыв ее сверху. — Вы постоянно нервничаете, Модест, — сказал Вольф, глядя тому прямо в глаза. — У вас холодные ладони, и всегда вы прячетесь где-то… Он сказал что-то еще, но Модест этого уже не услышал: в голову ударила кровь, в глазах все поплыло от переизбытка чувств. — М-может быть, — только и смог ответить он. Органист внимательно смотрел на него, пытаясь выцепить своим острым, пронизывающим взглядом еще что-нибудь из бедного Модеста. Вольф осторожно положил его руку на стол и привстал. — Что же, сочиняйте, — сказал он, скосив взгляд вниз, на ноты, которые Модест держал на коленях. — Поговорим в другой раз. Обязательно. И он вышел из комнаты. Затем послышалось, как захлопнулись парадные двери. «Он спешил, собирался уходить, а меня заметил… Заметил! — не верил Модест своему счастью. — Он ведь такой занятой, он торопился идти, но из-за меня…» — Ах! — и Модест закрыл ладонями лицо. Он вспомнил, как только что тот держал в своих руках его руку. — Боже мой, — шептал Модест, — это не может быть случайностью, не может! Как волнительно, как страшно… Задыхаюсь, умираю! И он вскочил из-за стола, подбежал к раскрытому окну, чтобы холодный воздух обдал его и привел в чувства. — Я так хочу и так боюсь этого, — прикрыв глаза, вздохнул Модест. А сам теперь только и мечтал о новом «случайном» столкновении с Вольфом. Немного отрезвев, Модест снова сел за стол, положив на него ноты и записную книжку, и вдруг упал на все это вниз лицом. — Какой стыд! — бормотал он, зарываясь в собственные руки, сложенные на столе. От уничтожающих мыслей Модеста спасли лишь отголоски странной сценки в соседней комнате. Модест прислушался. Происходило действительно нечто странное… — …эта мажорная часть для тебя, мерзкий Милославский! Мария обрушился на первую мажорную терцию с такой злостью, что завядшая роза в банке, стоявшая на крышке рояля, чуть не опрокинулась от содрогания инструмента. Даже Модест услышал этот звон дребезжащего стекла. — Господи, Мария, неужто ты так сильно ненавидишь меня! Боже, боже! — Казимир взялся за голову и в страданиях скорчил гримасу. — О, за что! — За неверность, за… За предательство! «Какой ужас, — подумал Модест, не видя всей картины целиком, — если на Милославского такой гнев обрушивается, что же вообще надо делать, каким быть, чтобы угодить этому Марии?..» Из комнаты послышался снова разгромляющий в пух и прах Казимира голос Марии, и тот, будто бы пинком под зад выгнанный, вылетел из дверей комнаты и упал на пол. Двери за ним захлопнулись. — Да что ж я сделал-то, что же не так тебе опять, э-эх, — печально вздыхал Казимир, с трудом поднимаясь на ноги. Совершенно не заметив в проходной комнате робкое приветствие Модестика, он, ссутулившись, прошел вперед, мимо, и вышел вон. — Бедный, — вздохнул Модест. — Вечно ему достается… Почуяв, как из кабинета Марии все ещё доносятся разряды ненависти (Модест услышал шум и грохот из комнаты), он быстро собрал свои вещи и пулей вылетел из квартиры, чтобы не навлечь гнев и на себя. — Ох, — тяжело вздохнул Модест, спускаясь по лестнице, — в следующий раз как-нибудь… Зайду.***
В следующий раз «Яма» собиралась уже в каком-то подвальном кабаке, где по центру зала стоял огромный старинный (правда, и поломанный ввиду этого факта) рояль. Собрались все: и сочинители, и слушатели, и руководители, и множество музыкантов, многих из которых Модест видел впервые. Сегодня слушали бассо-остинатные вариации Марии и его же авторства этюды. Зрители были в восторге! Мария раскланялся, наскоро выразил всем свою признательность и скрылся в темном зале среди гостей. Теперь слушали произведение Малиновского, вернее, одну из его частей. Названия его Модест не понял, так как ничего не смыслил в латыни… К роялю вышли известный уже Модесту Моня, еще два скрипача и… Вольф! Он разместился за роялем, засучил рукава, поставил пред собою ноты и взглянул на рассевшихся полукругом скрипачей. Их глаза умоляюще смотрели в строгое и беспристрастное лицо Вольфа, и в глазах этих была одна лишь просьба: дайте «ля»! И Вольф, будто бы услышав эти мольбы, замахнулся правою рукою и с достоинством и силой опустил ее в клавиатуру. «Ля-я!» — дребезжащим голосом протянул старый рояль, звук которого вскоре заглушили тоненькие голоса настраивающихся скрипок. На минуту все смолкло. Органист еще раз повернулся к музыкантам и кивнул им. Обрушился стремительный, изломанный фортепианный пассаж, на гребне которого вдруг взвизгнули скрипки. И тишина. И далее — всё траурная музыка, в которой не было больше ничего, что могло бы взволновать душу. Модест сидел за дальним столом, держа в руках свои бумаги, и пытался вникнуть в смысл исполняемой музыки. — Добрый вечер, — сказал ему строгий женский голос, — Модест. Модест поднял глаза. Над ним возвышалась Аида. Потом она, конечно, села за столик, но величия своего от этого не потеряла. — Модест, — снова обратилась она к нему не то с претензией, не то с укором. — Вы решили сегодня играть? — Я… Я не знаю, — испуганно ответил тот. — Позвольте ваше сочинение, — потребовала Аида, глядя на Модеста в упор. Тот неохотно подвинул ей ноты… Тонкие пальцы с длинными, остро отточенными ногтями стали перебирать листы, изредка лишь останавливаясь в раздумье. — Нет, не сегодня, — покачала головой Аида. — Это будет не к месту здесь. И она вернула в дрожащие руки стопку нот. — Но… Когда же? Хотя бы раз послушали бы, — жалобно зашептал Модест. Но Аида встала из-за стола и, махнув пышной темной юбкой, оставила Модеста. И целый вечер он просидел в одиночестве, слушая чужую музыку, чужие разговоры… Когда все уже стали расходиться, к нему подошли. — Модест? — окликнул его голос, от которого у Модеста по спине пробежали мурашки. Органист сел рядом с ним, запрокинув нога на ногу и подперев ладонью острый подбородок. — Что же вы весь вечер просидели в тени? — поинтересовался он, вскинув бровь. Из истинного ли интереса или просто из манерности он спросил — это было неважно Модесту. Он сразу выложил все как на духу. — Ах вот что, не пускают! — покачал головой органист, и взгляд его остановился на смущенной фигуре Модеста. — Жаль! Я вас ни разу не слышал. Он ехидно ухмыльнулся, и Модест, заметив это, опустил взгляд. «Он издевается, он смеется надо мной…» — подумалось ему. — Послушайте, дорогой, — Вольф придвинулся к нему поближе. — Это ведь не повод унывать. Давайте лучше прогуляемся вместе. И он, нашарив под столом холодную руку Модеста, впившуюся от смятения в коленку, достал ее и взял в свои ладони, чтобы согреть. — Пойдемте, — чуть не мурлыча, словно кот, попросил он, сжимая тоненькую ладонь. — Я очень хочу пройтись с вами, побеседовать… И Модест не нашел в себе сил отказать ему. Они вышли в темный морозный вечер. Город снова жил впотьмах из-за перебоев с электричеством. «Наверное, все они сейчас там, сооружают баррикады и не пропускают честных людей из-за своих этих… Перестрелок, — думал Модест. — Все что угодно, лишь бы не работать! Во что превратился город… Страшно и шагу ступить!» Но органист шел уверенно даже в почти полной темноте. Шли дворами. — Позволите? — остановившись, вдруг спросил Вольф, взяв Модеста за обе руки. — Конечно… Вопреки всяким ожиданиям Модеста, органист поднес две холодные ладони к собственным губам, чуть подышал на них, а затем расцеловал эти хрупкие, тонкие руки. — Ах! — вздрогнул Модест, не готовый к таким откровениям. — Не бойтесь, — улыбнулся ему своей острой улыбкой органист, прищурив глаз. — Ведь больше некому это сделать для Вас, верно? — Верно, — тихо обронил Модест, чувствуя, как его щеки заливаются румянцем. Вольф осторожно перецеловал каждый пальчик на дрожащих руках и лишь после сжал их в своих ладонях, чтобы согреть. — Вы так прекрасны, — вздохнул он, глядя на присыпанные инеем длинные опущенные ресницы Модеста, на его темно-каштановые, ниспадающие к плечам вьющиеся волосы, так же приукрашенные морозцем. Модест молчал, смотря куда-то вниз, в сторону. Он не понимал, зачем с ним делают такое. — Я люблю Вас, — прошептал Вольф, обняв Модеста и припав губами к его шее, случайно показавшейся из-за кудрей. — Я люблю Вас, Модест. Ответьте мне тем же, молю! Иначе я сойду с ума… Но Модест не мог вымолвить ни слова, пораженный такой развязкой событий. Он мог только кивать, пришептывая едва слышно: — Да, да… Органист прижал его к себе еще крепче. Модест был маленький и совсем хрупкий по сравнению с Вольфом: тому приходилось изрядно изогнуться для того, чтобы заглянуть Модесту в глаза. — Ответьте… Модест смотрел в ясные, цвета светлого янтаря глаза, страстно впившиеся в него. Ему хотелось плакать… — Вы никогда не сможете полюбить меня, скажите, прошу, — тихо шептал органист, уже стоя перед Модестом на коленях, вновь держа его за руки. — Разве можно… — Модест говорил, задыхаясь от жара, прильнувшего к голове. — Так сразу… Но я смогу. Я уже… Давно… Вольф припал губами к его руке, задержавшись надолго, позволив в тишине Модесту прийти в себя. После он встал и, все держа в своих руках руки Модеста, сказал ему тихо-тихо: — И вы любите меня. Я знаю. Я видел, как Вы на меня смотрели, как отводили взгляд, когда я замечал Вас. Вы любите меня, и вы давно знаете это. Так зачем же губить эту обоюдную любовь? Прошу вас… Скажите хоть слово. — Да… Это… Правда, — с трудом проговорил Модест. — Всё правда. И то, что я влюблен в Вас… Безумно… Модест задыхался, и говорить ему было очень тяжело. Голова закружилась вдруг, и он мгновенно потерял сознание от переизбытка волнующих чувств.***
— Я ничего не помню, — жалобно вздохнул Модест, сидящий на огромной растормошенной кровати, на которой он себя обнаружил, видимо, уже на следующий день. Снова закружилась голова, и он упал обратно, в огромные мягкие подушки со всех сторон. Он лежал в кровати в одной только шелковой рубашке и кальсонах. При мысли о том, кто мог о нем так позаботиться, смущение снова нещадно хлестнуло его по лицу, и Модест спрятался в пышных подушках. — Как же мне теперь… Перед ним… И вдруг он услышал за дверью шаги, которые заставили его зарыться еще глубже. Скрипнула дверная ручка. — Модест? — тихо позвал его тот самый голос. — Все еще изволите почивать? Модест не знал, как следовало быть: притвориться спящим или же подать голос. Пока он думал, Вольф приблизился к кровати и, видимо, долго вглядывался в произошедшее на ней безобразие с подушками. — Ну что же, — вздохнул Вольф, — в любом случае вот: ваши ноты, ваше одеянье. И он положил все это в кресло, стоящее у кровати. Тут Модест не выдержал и вынырнул из подушек. Уставился на органиста огромными испуганными глазами, не зная, чего ожидать от себя и от него. — Ах, не спите. — Он тотчас обернулся к Модесту и даже присел к нему на краю кровати. — Уже давно пора не спать. Но вы, я вижу, ослабли… Вы больны? — Нет, нет, — вздохнул Модест, потупив взгляд, — просто вчера переутомился… — Вот как, — Вольф прилег на кровать с краю. — Вы остаться пожелали бы или вас домой проводить? Модест посмотрел органисту в лицо. Тот не смеялся, но как-то странно все щурился. Уголки его губ изредка подрагивали в невидимой ухмылке. — Зачем вы сделали это? — спросил Модест, глядя ему в лицо. — Зачем? Ведь теперь я не смогу иначе видеть Вас, не смогу отогнать от себя мысли о любви к Вам… Что вы наделали… — Не сокрушайтесь так. — Вольф провел пальцами по шелковистым волосам Модеста, ничуть не спутавшихся за ночь. — Я Вас люблю, а Вы — меня. И пусть так… Что плохого в том? Органист лежал на боку, подперев одной рукою голову. На нем был шелковый халат, надетый, наверное на голое тело. Но почему? Разве не поздно теперь для утреннего часа? С плеча органиста мягко скатилась шелковая, тонкая ткань, когда тот отнял руку от Модеста и положил ее перед собой. Бесстыдно предстали перед ним острые ключицы и плечо — белое и тоже острое. Модест зажмурил глаза, потому что при виде таких откровенных вещей… — Вам стыдно? — спросил органист, натягивая рукав обратно и спрашивая совсем не по этому поводу. — З-за что? — переспросил Модестик, думая о своем. — Вы не помните… — вздохнул Вольф. — Вчера Вы потеряли сознание прямо у меня на руках! Я отвез Вас к себе, вызвал доктора. Вы приходили в сознание, но после уснули — до утра. То есть, до полудня… И я Вас только теперь потревожил. И вот я Вам говорю: ничего страшного, не смущайтесь и не вините себя. Любой бы на моем месте не смог Вас бросить в таком состоянии. — Да… Спасибо, — снова вздохнул Модест. — Спасибо. Но… Можно мне уйти? Мне так неловко, да и… Ах, сегодня вечером у меня работа в театре… Я должен быть в своем уме… Органист тихо хохотнул. — Хорошо. — Он встал с кровати и направился к дверям. — Не буду вас смущать. И он вышел, оставив в душе Модеста странное, не распознанное еще чувство. Приятное ли оно было? Или оно только смущало его и тревожило зря? — Модест не знал. И надеялся, что вскоре он поймет сам, что такое на него обрушилось вчера после концерта…***
Где-то через неделю Модест снова явился на квартиру Марии, но уже с большей стопкой рукописных нот. Он сел в кресло в пустой комнате и стал ждать, пока появится кто-нибудь знакомый. Ведь он же не перепутал дни, когда Мария мог принять его и послушать его работы? В доме стояла тишина, и только из какой-то дальней комнаты доносились звуки фортепиано. Модест встал и направился туда, где, по его мнению, мог находиться именно тот, кого он хотел видеть. Но как только он взялся за ручку двери комнаты, в которой кто-то был, все звуки рояля резко смолкли: их заменили вопли и рыдания. Модест в испуге отпрянул назад. Да, это снова Мария сходил с ума. Отчего бы? Любопытство Модестика пересилило его страх и он присел, чтобы в замочную скважину подглядеть то, что происходит за дверью. — Что ты? — Милославский приблизился к скрюченной за роялем фигурке. — Что с тобой? — Забы-л! Забыл! — провыл белобрысый, все сжимая виски и раскачиваясь из стороны в сторону. — Забыл! Горько, горько! — Чего ты забыл? С чего горько? — не унимался Казимир. — Забыл, с чего горько. И с этого горше вдвойне-е… Мария рыдал действительно горько и безутешно. — Да как же так? — Казимир осторожно положил руку ему на плечо, пытаясь выказать хоть какое-то участие. — Ты что? Что же ты забыл, я не пойму? — Мысль, с которой мне вдруг стало горько. — Мария повернул свою страдальческую мину к озадаченному Казимиру. — Она только раз промелькнуть успела, так быстро, что я только среагировать на нее успел, а саму мысль — забыл! Вот и реву-у теперь, не помня, почему! Горько! Больно! «Да уж, — подумал Модест, отойдя от двери, — истинно сумасшедший! Пойду-ка я отсюда. Верно, снова не вовремя явился…» И он ушел, запихав в картонную папку все свои ноты, сомневаясь уже в том, что ему придется их для кого-то вообще когда-либо доставать.***
В один ненастный вечер, когда груды талого снега не давали пройти, а в лицо летели еще не капли дождя, но уже и не снег, а что-то колючее и ледяное, Модест возвращался домой, сокрушенный выговором руководителя театра. А тут еще и погода такая… И на трамвай последний чуть было не опоздал! Модест вскочил на подножку и чуть не упал, поскользнувшись на обледенелом железе. Тяжело дыша, он присел на лавку. «За что мне все это!» — все думал Модест. И вдруг он заметил, что сидит, вернее, полулежит, на лавке в полном одиночестве. В промерзшем вагоне запоздалого трамвая не было ни души. Модесту стало немного не по себе от этого, и он решил отвлечься на мысли о своей дальнейшей судьбе. Что делать? Ведь работа в театре – единственное, что приносило ему какой-никакой стабильный доход. А теперь его оттуда гонят… И за что! Просто на его место пытаются протолкнуть другого актёришку, может быть, менее талантливого и менее чувствительного и гибкого к сути своей роли! Модестик знал это и очень обижался на свое руководство. Еще больше его обидели несправедливые придирки: опоздал к началу пьесы, хотя выход его был отнесен лишь ко второму акту, не являлся на репетиции… Но скажите, пожалуйста, кто на них сейчас является? Будто бы он один такой… А на улицу иной раз и выйти страшно — развелось отчего-то бандитов… Говорят, всем амнистия была… Что такое? Модест ничего не понимал. Вдруг в вагон запрыгнула какая-то девчонка. Трамвай шел, а она прыгнула и прямо точно в вагон! Какая ловкость, — подивился Модест. Она села в угол на противоположную скамью, подальше от Модеста. Однако все не отрывала от него глаз… И в какой-то момент Модест увидел ее уже напротив себя. — Ай ба, какой красивый тут едет! — Прищурив глаз, потрепанная девчушка в клетчатом желтом пальто спрыгнула со скамьи. — Какая шубейка богатенькая! Модест сразу понял, к чему идет дело, и стал отмахиваться. — О-отстань от меня, отстань, — нахмурился он, забиваясь в угол; но взъерошенная девка надвигалась прямо на него, щерясь, обнажая кривые зубы. — А у меня револьверчик есть, — беззаботно пропела бандитка, доставая из портков револьвер и взведя на нем курок. — Не отдашь шубенку — пристрелю. Модест от ужаса онемел и задрожал так истерично, будто било его током. — Да ладно тебе, молодчик, — ухмыльнулась девка, крутанув пустой барабан. — Нема патронов-то. Все это цирк. Модест смотрел на нее глазами сумасшедшего, вжавшись в угол трамвайной скамьи. — Не отдашь? — вскинула бровь малолетняя бандитка. — Тогда придется пугать не по-понарошку. — Помогите, убивают, помогите! — завопил Модест что было сил. На его счастье трамвай притормозил, и в пустой доселе вагон взошел внушительного вида мужчина. Девчонка его не заметила. — Отдавай свою барскую шубу, — доставая из-за пазухи острый серповидный клинок грозно и внушительно сказала она. — Иначе! Она запрокинула острый серп над Модестом, но тут ее руку перехватила чужая рука. Хватка была железной; незнакомец заломил вторую руку нападавшей за спину, держа другую прямой и поднятой без возможности согнуть. — Давай, отойди в другой угол, — посоветовали Модесту. — я ее сейчас отважу. Модест, бледный и дрожащий прополз возле схватившего разбойницу мужчины и пополз в противоположный край вагона. Девчонка извивалась, пыталась пустить в ход зубы, но все было тщетно. Руки в черных кожаных перчатках держали ее, как прикованную. Модест наблюдал за этим всем издалека, затаив дыхание. Каким-то образом этот чудом появившийся здесь сотрудник ЧК повалил беспризорницу на пол вниз лицом, вырвал серпообразный клинок у нее из ослабевших пальцев и вышвырнул его в трамвайные двери. Теперь обе руки ее были крепко загнуты у нее за спиной. Сама она сидела на коленях, шипела, и уж падать ей хотелось от той боли, которой ее обездвижили… — Что еще из оружия есть? — холодно спросил чекист. Ответа не последовало. — Эй, идите сюда, не бойтесь, — позвал он Модеста. — Прошу вас: обыщите. Это абсолютно безопасно. Модест, осторожно прошарив все карманы, сразу же выложил на пол нерабочий револьвер, а также какие-то спицы и кухонный нож. — Это все? — спросил чекист. — В-вроде… — За шкиркой еще поищи. Тут девчонка не выдержала таких издевательств и, собрав последние силы, с диким рыком вырвалась и бросилась в трамвайные двери, несмотря даже на то, что поезд шел уже далеко не тихо. — Ох… Шальная какая! — Чекист приподнял фуражку и вытер пот со лба. — И не разбилась? Какая силища. Ух… Случается же такое… Распустили совсем беспризорников. Надо браться за них, а то мало, нам, что ли, других забот… Модест плюхнулся на лавку, шумно вздохнув. Поражен он был до сих пор и очень сильно. — Ну что, брат, цел? — обернулся к нему чекист. — Позвольте к вам присесть. О-хх-о-хо, так я вас, товарищ, знаю и вижу не впервой — О-откуда? — ошеломленно спросил Модест. — Вот вы, наверное, думаете: такие как мы, не расхаживаем по театрам. Напрасно! Я очень музыку люблю, хоть и мало что смыслю в ней… Поэтому люблю только образцовую, классическую — понятную. А то, вишь, развелось тут всяких… Да ладно! Будем знакомы, товарищ артист? Модест кивнул и онемевшими губами попытался улыбнуться. — Будем… Да, артист, наверное, — несмело сказал он. — А я Яков — человек простой, — упершись локтями в колени заявил чекист. — А вы ведь еще и на фотр-репьяно играть умеете, верно? — Да, — подтвердил тот. — Ох и здорово, наверное, жить во всей этой музыке, красоте, далекой от действительности, — вздохнув, улыбнулся Яков. — Если бы только времена хорошие были, — жалобно прошептал Модест. — Так это же в любое время народу нужно! — возразил Яков. — Да, но… — Модест немного смутился. — Работы часто нет, часто приходится менять ее… То театр, то кабак, то частные уроки, которые теперь мало кому нужны… — Да, в головах у людей сейчас совсем не то, — согласился Яков. — а как же театр? И достойно, и зрители все еще не перевелись. — Меня выгнали, — честно ответил Модест. — Им не на что стало меня содержать, то есть, я должен был или бесплатно работать, или вот… Не отработал я им, вот что. Ну, и не по нраву сделался. А у меня ведь комната в хозяйском доме, да и есть хочется, и все остальное — деньги нужны… Теперь придется искать, кому такой, как я, нужен буду. Модест тяжело вздохнул, выдохнув все скопившееся в нем за это время напряжение. — Если б я мог помочь, э-эх!.. — Яков почесал затылок, сдвинув фуражку на лоб. — Ну, поскольку я люблю актеров, позвольте мне вам поспособствовать. Яков улыбнулся растрескавшимися губами со старыми шрамом поперек них. Он показался Модесту простым и добрым человеком, которому не пристало обманывать всяких там артистов. — Ох нет, я должен сам с этим справиться, — серьезно сказал он, вставая со скамьи. — К тому же, мне сейчас выходить… — Я с вами! — крикнул ему вдогонку чекист и спрыгнул с отъезжавшего трамвая. Оказался Яков человеком почти по-старчески мудрым; и добрым — хотя и не подумаешь так сразу. Модесту показалось, что ему еще и сорока лет не стукнуло, просто шрамы его старят. Да работа какая тяжелая! Знает Модест, какая тяжелая. Мало он таких видел, что ли? Да и видно: человек бывалый. — Я провожу вас до самой квартиры, — твердо, но тихо сказал Яков. Тот не посмел и возразить. — Товарищ артист? — обратился Яков к нему, дрожащему от холода и укрывшему пол-лица от ветра воротом шубы. — А я ведь знаю вас по сцене, видал… Так, может, будем друзьями? Я пособлю, как помощь понадобится, да и ты мне очень симпатичен. Душевный, наверное, человек! — Я не знаю, — еще больше смутился Модест. — К тому же я… Ну чем я могу быть полезен? Да и артист я уже — не артист. Простите. — Ничего. — Яков одобрительно хлопнул того по плечу. — Вернешься еще в свою артистическую среду. А нет — я помогу. Модест улыбнулся, и Яков заметил это только по приподнявшимся розоватым от мороза щекам и прищуру глубоких темных глаз, обрамленных застывшими в инее длинными ресницами. Пока шли до дома Модеста, разговоры все не кончались и не кончались. Яков был явно заинтересован Модестом и его жизнью, а тот по своей обычной наивности заинтересовался самим этим фактом, что им интересуются. Ну, и чекистом заодно. Завидный будет у Модеста товарищ и покровитель! — Что ж, прощай, артист. Авось увидимся еще как нибудь, а? Яков стоял вместе с Модестом на лестничной площадке — довел-таки до самого дома. Он смотрел на музыканта и все улыбался — тепло так, по-доброму. Хотя до этого казалось, что угрюмое это лицо не знает улыбок… — Я надеюсь, — улыбнулся в ответ Модест. — Надеюсь, что увидимся! Правда, не знаю, где… — Ничего, — ободрительно сказал Яков, понимая намек, — я бываю в разных местах. Могу и поговорить, с кем нужно. — Нет-нет, не стоит пока! — возразил Модест. — Я еще пока не знаю, лишился ли я работы в театре или нет… — Что ж, тогда позвольте мне вас проведать через месяцок-пол? Модест утвердительно кивнул и снова улыбнулся — тепло и искренне. Так и разошлись. — Прощайте! — помахав Якову из-за двери рукою, крикнул Модестик. — буду ждать встречи… И он тихо захлопнул парадные двери.***
Очередной концертный вечер на квартире Марии. В зал с роялем снесли все стулья, что были в доме. Сегодня должна была состояться премьера оратории «Нет дна у болота», сочиненной совместными усилиями. Модест, конечно, в создании сего не участвовал вообще. Зато ему была поручена партия гобоя в оркестре — и то почетно! Модестик заранее выучил всё очень прилежно, чтобы не оплошать. В зале погасили свет, оставив освещенными свечами лишь пюпитр рояля и пульты каждого из музыкантов. Модест сел за свой пульт по соседству с Моней — удивительно, но у них была она партия на двоих. Иногда лишь только расходились голоса, и мелодию вела одна скрипка… Модест оглядел кажущийся теперь невероятно огромным зал: зрителей было немало, и места хватало не всем. Иные так и остались стоять где-нибудь поодаль. Модест очень хотел и даже надеялся увидеть Якова в этой толпе народу, но слишком темно было, чтобы можно было различать лица. Оркестранты уже заняли свои места, уже настраивались и разыгрывались, подняв шум. За роялем гордо восседал Мария. Позади оркестра выстроился смешанный хор, нанятый Аидой из какого-то театра специально для исполнения «Болота». Модест все бегал глазами по сторонам: искал Якова. Но нашел вместо того Вольфа… Он сидел в первых рядах и уже готов был внимательно слушать. Иногда он поглядывал на Модестика, а тот смущался и отводил взгляд. Наконец появился дирижер — Малиновский. Он взошел за дирижерский пульт, и ему поднесли партитуру, зажгли над ней свечи. Вперед вышел, по-видимому, ничем не занятый здесь Милославский. Он развернулся лицом к зрителям и объявил о начале концерта. — Добрый вечер, дорогие друзья, — мягким, негромким голосом начал он; все притихли. — Сегодня вашему вниманию предлагается оратория коллективного авторства. Название сей «Нет дна у болота». Произведение в пяти частях с программными подзаголовками: «Заблудший», «Воспоминание», «Восставший утопленник, не пожалевший, что утопился», «В тюремной камере», «Рыдающая душа». Либретто авторства Аиды Гольц. Милославский закончил речь, откланялся, выслушал аплодисменты вместе с дирижером и музыкантами и скрылся из виду. Дирижер повернулся лицом к оркестру и подал знак ко вниманию. Первая часть была целиком оркестровая. Завывали скрипки, жалобно проблескивал среди них гобой; мрачные пиццикато контрабаса напоминали приближающиеся шаги… Картина вырисовывалась жутковатая. Мария же, не занятый ничем, сидел, облокотившись на рояль и как бы свысока смотрел на исполнителей. Оценивал, как звучит. Некоторые из зрителей тоже оценивали: слышалось постоянно шуршание карандаша по бумаге — писали заметки. Исполнение оратории про болота, утопленников, заключенных и просто несчастных не затянулось надолго: уложились ровно в полтора часа. Но Модест ужасно утомился за все это время. Ведь в некоторых частях он почти солировал! Да и вообще играл беспрерывно словно в наказание… Концерт окончился, зажгли свет. Начались ожесточенные дискуссии или просто выражения впечатлений по поводу услышанного. Модесту же это все было неинтересно. Он сложил свой инструмент, убрал ноты и пульт. И решил было уже уходить, как вдруг путь ему преградила высокая фигура. — Куда вы? — спросил, смеясь, органист. — Неужели вы торопитесь? — Тороплюсь, — отведя взгляд, ответил Модест и прошел мимо, в переднюю — чтобы одеться и пойти, наконец, домой. Органист проследовал за ним. — Что с тобой, золотко? — спросил Вольф, отняв у Модеста из рук его пальто. — Чем не довольна душенька твоя? — Я просто устал, — вздохнул Модест. — Меня утомил весь этот… Шум. — Шум? — удивился органист. — Не-ет, это гениальное сочинение. — Я не спорю, — ответил Модест, наматывая на себя шарф, — но очень уж утомительное. Отдай, пожалуйста, мою одежду… Вольф накинул на плечи Модеста его пальто, помог в него облачиться. — Постой, — сказал он, наспех одеваясь, — я иду с тобой. Они вместе вышли из квартиры и отправились петлять по дворам. — Ты устал, верно, золотко? — спросил Вольф Модеста, взяв того за руку. — Идем ко мне. Я предоставлю тебе для отдыха все, что пожелаешь. Модест малость помолчал, а потом спросил с толикой ехидства: — Что, даже ванную? — О, не сомневайся, — рассмеялся Вольф. — В моей квартире есть все. Даже это. Модест даже и не думал сомневаться, что живет Вольф богато. Жил он неподалёку, а потому быстро очутились они в широкой парадной с литыми узорами на чугунных перилах. Поднялись на второй этаж. — Прошу! — Приобняв Модестика, органист вошел с ним в квартиру. С плеч Модеста сразу же сдернули пальто, помогли разуться. — Молчать! — нахмурился Вольф, когда Модест хотел было что-то возразить. — Дай мне наконец хоть как-нибудь позаботиться о тебе. Теперь идем со мной. Модест почувствовал, как его холодную ладонь сжала ладонь Вольфа — крепкая, горячая. Он повел его сквозь темноту коридора, мимо дверей. Наконец он включил свет, проведя Модеста в одну из комнат. — Здесь можешь оставить вещи, — пояснил тот. — Ванная комната — напротив по коридору, вся в твоем распоряжении сейчас будет. И органист ушел готовить ванную. Модест оглядел комнату, в которой его оставили: то была спальня с огромными, полуприкрытыми драпировкой окнами. Высокая кровать стояла у противоположной окну стены. Через какое-то время вдруг вернувшийся Вольф накинул на нее какое-то узорчатое покрывало и присел. — Ну, теперь иди, — стал он подгонять Модестика. — Все, что тебе нужно, там найдется. И Модест ушел, тихо поблагодарив Вольфа. Он осторожно заглянул в темную комнатку, нащупал, где включить свет… То, что увидел Модест, поразило его. Он запер за собой дверь на щеколду и принялся любоваться убранством ванной комнаты. Здесь было маленькое оконце, застекленное витражом, огромная — как будто в гостиной! — хрустальная люстра и множество подсвечников, расставленных на полу, на темно-зеленой плитке. Сам же Модест стоял на мягком ковре, который следовало бы придвинуть к ванне. Ванна же была темно-изумрудного цвета, она была огромная, но не без изяществ в виде низеньких, искусно закрученных в орнамент ножек. Рядом стояла тумба с банными принадлежностями, у самой двери — шкаф для одежды. В нем, на вешалке, для Модеста было оставлено полотенце и теплый халат. Тот смущенно улыбнулся, поняв, насколько сильно Вольф хочет угодить ему. В ванне уже стояла теплая вода. Скинув с себя одежду, Модест осторожно провел рукой по ее поверхности: нет, не горячо. Хорошо! Он погрузился в воду по самые плечи, сев на колени. Было тепло и уютно, воздух вокруг немного заволокло легким паром. Модест все еще оглядывался по сторонам: стены были выложены бирюзовой плиткой с позолоченными узорами на ней. Он и думать не мог о том, чтобы вдруг оказаться в такой богатой обстановке… Однако же Модест к ней быстро привык и уже сумел расслабиться, погрузившись в воду полностью. Он лег и прикрыл глаза. Тихий плеск воды раздавался от малейшего его движения. Вода дотрагивалась до его щек и подбородка, в ней распушились кончики длинных каштановых волос. Через какое-то время Модеста начало клонить в сон от всего этого тепла и жара. Вода всегда успокаивала его, но тут надо быть осторожным и не задремать: Модест вовсе не хотел вдруг захлебнуться и умереть. По крайней мере, прямо сейчас. Он погрузился в воду с головой и вынырнул, пустив в воздух множество водяных капель. Теперь, наверное, следовало бы заняться тем, чем обыкновенно люди занимаются в таких местах, — подумал Модестик и нащупал на тумбочке душистое розовое мыло. После известных процедур он укутался в махровый халат и вышел в коридор. С плохо просушенных полотенцем волос все еще стекали капельки воды, а от самого Модеста веяло послебанным теплом и негой. Он возвратился в комнату, где его ждали. — Что же, отдохнули ль Вы? — поинтересовался лежащий на боку Вольф, вероятно, за все эти два часа не покидавший кровати. — Да, — ответил Модест, убирая назад прилипающие к лицу мокрые пряди волос, — у Вас очень хорошо… Уютно. Всем бы так жить… Вольф приподнялся и сел на кровати, жестом подозвав Модеста к себе. — Хочешь так жить? — спросил он, обхватывая Модеста и притягивая того к себе. — Я устрою. — Я… Я не знаю… — Модест покраснел от смущения, почувствовав явный намек; ему казалось, Вольф слишком спешит. Или так выражается его пламенная любовь? Так уж ее не сдержать? — А ты подумай. — Органист притянул Модеста к себе еще ближе. — Ну что ты такой нерешительный! Он усадил Модеста на колени и впился своими страшными, холодными, с хитрым прищуром и чем-то жгучим в самой глубине глазами — в его глаза. — Какие длинные ресницы, — задумчиво промурчал Вольф, крепко держа Модеста в своих руках. Тот, как зачарованный, смотрел ему в глаза и не мог проронить ни слова. И больше всего волновали его в непроницаемом взгляде Вольфа те проблески и тени. Они будто щекотали его душу, вызывая интерес, интригуя и одновременно пугая до дрожи. — И глаза… Темные-темные… — Вольф с упоением смотрел в действительно красивое, юное лицо Модеста. И взгляд этих темных глаз был предельно наивен и выражал сейчас будто бы вопрос. — Так красиво, — вздохнул органист, и после этого в комнате воцарилась тишина. Модест склонил голову на полуобнаженную грудь Вольфа и прикрыл глаза. Как ему было хорошо в его объятьях, как хорошо!.. И как странно: его уже ничего не смущало. Даже то, что он и сам не заметил, как оказался любовником Вольфа, как попал в плен его внимания и любви. Его не смущала и огромная между ними разница в возрасте: юному Модесту должно быть неловко в этих сухих руках уже не молодого, но сияющего чем-то молодецким изнутри Вольфа. Эта была страсть… Страсть к нему, Модесту, — и он знал о ней. Вольф был пылкий и весьма искусный любовник, но о том, как так вышло, Модестику думать не хотелось. Ему хотелось быть единственным для Вольфа, первым и последним. И неважно, кто до Модеста разделял с ним эту его страсть… Вольф аккуратно положил его на спину, а сам навис над ним, щекоча розоватые щеки паренька длинными с проседью волосами. — Позволь же, ну? — органист поцеловал Модеста за ухом, обжег дыханием нежную кожу и тем самым лишил его всякого желания отказать. Модест не мог сопротивляться. Он был бы счастлив… И он будет счастлив, утонув в самых откровенных проявлениях любви, и не будет ему после ни жаль, ни стыдно. Как же хотел Модест, чтобы любили его именно так и любил бы именно этот человек!***
Но долог ли век такой любви? Уже через месяц Вольф перестал настолько трепетно относиться к Модесту: тот сделался для органиста словно бы обыденностью, в которой нет больше никакой завораживающей глубины. И только Модест все так же преданно любил его, все так же он был одурманен той любовью, и потому не желал замечать никаких изменений в чувстве Вольфа. Модеста пока еще ничего не успело встревожить. Разве что встречи их стали реже, и те — только по ночам. Никуда не зовет его Вольф, не гуляют уж больше они вместе и не говорят ни о чем так долго… Но однажды все же придется представиться правде во всей красе. Вольф потерял интерес к Модестику и уж не любил он его так пылко, хоть и по-прежнему обнимал, целовал и губы его, и плечи, и ладони. Вольфу наскучило любить Модеста, но оба они еще не совсем понимали это. Однажды вечером Вольф пригласил своего ненаглядного испить вина в романтической обстановке. — Конечно, конечно, — заулыбался Модестик, уже позабывший было о таких вечерах. — А можно… Ох, я не знаю, как сказать тебе об этом… Можно сделать одну очень дерзкую вещь? Модест умоляюще глядел в янтарные полуприщуренные глаза органиста, которого, казалось, не тронуло любопытство. — Что ты хочешь, душенька? — спросил он, приобняв Модеста. — Я хочу… — он зажмурился и съежился от смущения. — Хочу сыграть для Вас… Я сделал посвящение Вам… Ох, как неловко я говорю об этом… — Я все понял. Ни слова более. — Органист приложил указательный палец к чуть приоткрытым в порыве выронить что-то еще губам. — Приноси, я выслушаю всё. Обрадованный Модест кинулся было в объятия Вольфа, но тот внезапно отстранил его от себя. — Я должен распрощаться с тобой до вечера, извини, — сказал он обыденно, безо всякой жалости ли, сожаления. Просто сказал. И оставил Модеста одного. Поздним вечером Модест явился на квартиру Вольфа. И явился он явно не вовремя… Модест тихонько прошел в открытые двери, в коридоре повесил на крючок пальто и прислушался. Он ясно слышал голос Марии! Присутствие этого господина в доме Вольфа смутило его, и Модест решил подождать, выждать момент, пока он уйдет, но, а пока… Поподслушивать. Ну, совсем чуть-чуть! Модест прокрался по темному коридору и замер вдруг у приоткрытых дверей зала, откуда доносился всем знакомый смех Марии — звонкий, с нотками злорадства и еще какой-то чертовщины. В коридоре стояло зеркало, в которое, если посмотреть под правильным углом, можно было бы увидеть все происходящее в комнате. Модест бесшумной тенью прошмыгнул вдоль по коридору, миновав комнату. Спрятался за дверью и вперился взглядом в картину, отраженную в зеркале. То, что он увидел там, заставило его ахнуть от ужаса. Но тут же Модест закрыл себе рот обеими руками, чтобы ни звука не сорвалось больше с его уст. Органист, с лицом, полным удовольствия, обнимал Марию, и вместе они распивали что-то, сидя за столиком при свечах. Тот все хохотал, а органист все целовал его руки и что-то шептал ему на ухо. Сердце у Модеста остановилось, руки похолодели. Больно сделалось дышать, и непонятное, неизвестное Модесту чувство больно скрутило в груди то нежное и доверчивое существо, именуемое душою. Модест не выдержал этого. Спиною прислонившись к стене, он съехал на пол, после чего просто потерял сознание… — Дружочек, золотко, приходи в себя, — услышал Модест, едва очнувшись. Он лежал в кресле, а над ним возвышался Вольф. Мутно было в глазах, тошнило от вывороченного наизнанку сознания. — Попей водички. — Вольф помог Модесту сесть и дал ему, раскачивающемуся во все стороны, стакан воды в руки. Модест еще плохо понимал, что происходит, и органисту пришлось самому напоить его да еще и обрызгать водой в придачу, так как тот был бледен как мел и едва походил на живого. — Что случилось? — спросил органист, прекрасно зная ответ. — Что же ты до меня не дошел! Модест все еще плохо понимал, что происходит вокруг, но вскоре ему вспомнился Мария, свечи, полутемная комната… «Нет, ведь здесь нет его… Он был здесь, а теперь… Приснилось? Верно, да…» — подумал он, успокаивая себя. — Мне просто стало дурно вдруг, — вздохнул Модест. — Ну, ты приходи в себя, приходи, — сказал органист, а сам ушел куда-то. — Вольф… — слабо позвал его Модест, — не бросай меня… Так… Но тот этого уже не услышал. Когда органист вернулся, в его руках была небольшая стопка бумаги. — Это твое? — спросил он. — По всему коридору собирал. — Вероятно, — вздохнул Модест, уже похорошевший и вполне очнувшийся. — Я… Я хотел сыграть тебе… Он грустно опустил голову, снова тихо вздохнув. — Так идем же, сыграешь, — сказал органист, забывший уже о том, что Модест совсем недавно лежал без сознания. И он протянул тому его ноты. — Спасибо, — смущенно ответил Модест и попытался встать на ноги. Вольф взял его крепко за плечи, видя, что тот еще еле держится на ногах, и провел в зал, где стоял рояль. Органист включил неяркий свет, открыл рояль, усадил за него Модеста и всунул ему намозолившие уже всем глаза ноты. Модест уже и смотреть не мог в них. Отчего-то ему стало стыдно, и он, почувствовав в себе сильную скованность, эти ноты отложил. Органист же устроился на диване и выжидающе глядел на Модеста. В какой-то момент паренёк, обернувшись, уловил тень усмешки на его лице. Может, только показалось, привиделось?.. — Вольф, — тихо заговорил Модест, но его высокий голос отчетливо зазвучал в тишине зала. — Я исполню иное, не то, что там… было… Я давно еще сочинил этюд. И… Модест глубоко вздохнул и закончил, опустив взгляд: — Я посвящаю его Вам. Последние слова означали то, что сейчас Модест вверил Вольфу самое сокровенное, что у него было, — его чувства к нему. В воздухе стали переливаться волнующие, страстные пассажи. Поднимаясь из самых низов, каждый из них был увенчан высоко трепещущей трелью, из которой, словно капельки слез, отделялись одиночные звуки, разъединенные паузами и огромным регистровым разбросом. Но вдруг рука соскочила, заставив Модеста еще раз что-то повторить. Он так разволновался, что от боли и слез уж разрывалась грудь, кружилась голова, дрожали руки. Он буквально перестал попадать по клавишам, цепляя совсем не те тоны, и вскоре вся музыка превратилась в по нескольку раз начинаемые истеричные отрывки. — Довольно, — сказал Вольф. — Убери руки с клавиатуры, я тебя прошу. Модест побледнел. «Сорвалось, сорвалось, сорвалось!» — только и крутилось у него в голове. И слезы навернулись на глаза, но он сдержал их, пресек нежеланием быть жалостливым к себе. Органист подошел к роялю и захлопнул клавиатуру прямо перед лицом Модеста. Тот едва успел убрать руки. — Если такое ты позволяешь себе посвящать мне, то я… — Сейчас Вольф выглядел таким высокомерным, каким редко видел его Модест; губы его скривились от отвращения, но он продолжил, — То я очень этим оскорблён. Пойми одно: чтобы так громко заявлять о своих сочинениях, убедись в том, что они достойны внимания слушателя. А уж посвящать что-то… Тем более — мне… — Органист бросил на Модеста презрительный, ледяной взгляд. — Это было отвратительно — всё, что могу сказать. Модест, кажется, опять готов был потерять сознание, но теперь его накрыла такая волна стыда и омерзения к самому себе, что скорее б он убежал отсюда, чем стал падать в обморок снова. — Простите, простите, — пролепетал он, отведя от Вольфа взгляд. — Простите, что так получилось, я не смог, не вышло… — И что это у тебя на голове? — вдруг заметил органист, кивнув на ниспадающие волной модестовы волосы, которые, впрочем, давно уже имели такой вид: отпущенные волосы до плеч, легкая небрежность закинутых за виски слегка кудрявых прядей со лба… — Что? — не понял Модест и посмотрел на органиста огромными доверчивыми глазами, в которых уже отразилась нанесенная Вольфом рана. Второй удар был не слабее первого — просто Модестик не смог уловить намека… — Зачем ты делаешь копию меня из себя, такого жалкого, — с пренебрежением, но все еще спокойно сказал он. — Думаешь, скопировав шевелюру, ты сможешь быть ближе ко мне? Думаешь, я оценю это? — Нет. Это убогое издевательство. — Нет! Послушай! — взмолился Модест. — Да, это выглядит глупо, но я… Я лишь хотел быть похожим на своего кумира… Хотя бы на тень его… Я не хотел оскорбить тебя… Ничем! — Думаешь, ты этим оправдался и замял свою мерзкую выходку? Нет. — Вольф повысил голос и нахмурился. — Собирайся и вон отсюда. Видеть тебя не хочу. — Что?! — холодный ужас промелькнул в огромных глазах Модеста. Но вместо ответа его грубо взяли за плечо и силой вытолкали из-за рояля, а потом и из квартиры. Органист бросил в Модеста принесенные им ноты, так и не прозвучавшие, и захлопнул двери перед самым его носом.***
Модест плелся по темным улицам, не помня себя от горя. Его мир рухнул, его отвергли… Вдруг откуда-то сзади послышалось: — Товарищ артист! Товарищ артист! — кричали ему. — Это вы мне? — обернулся Модестик, бледный и будто бы напуганный, и увидел, как к нему приближается знакомая фигура. Модест быстро привел себя в порядок, одернув себя и приготовившись даже виду не подать, что случилась с ним такая трагедия. — Что же вы ничего вокруг себя не слышите, товарищ артист? — с улыбкой укорили его в отрешенности. — Али задумались о своем, о высоком? Ну? Я так рад вас встретить! Модест протянул ладонь для того, чтобы сухая, мозолистая рука бодро пожала ее. Только взглянув в рассеченное шрамами, но, тем не менее, доброе, приветливое лицо, Модест сразу узнал того чекиста, спасшего его шкуру в трамвае однажды… — И я рад… — искренне, но с нечаянной грустью в голосе ответил он. — Но я даже не помню, как вас зовут… — Яков! — чекист снова протянул Модесту руку. — А вы, товарищ артист, назоветесь мне? — Да… Да, да, очень приятно еще раз… Я Модест, — смущенно протараторил парнишка, и руку его снова сжали и встряхнули. — Очень хорошо! — ответил чекист, но, вдруг будто бы спустившись с небес на землю и увидев, каков этот его товарищ артист был на вид, забеспокоился: — А что же вы такой грустный? И совсем один в такой поздний час! Опять ищете дурных приключений? Модестик лишь вздохнул: — Не описать в двух словах, что случилось и почему я здесь… Нет, здесь я потому, что меня некому провожать, а вот почему грустный — лучше и не спрашивайте… — Но я спросил, — настаивал Яков. — Вас выгнали с этого вашего театра? — Нет, это… Личное. — Модест потупил взгляд. Яков смотрел на него и будто насквозь видел всё одиночество и бесконечные мытарства этого молодого человека. Яков понимал, что не может так просто оставить такую несправедливость неразрешенной. — Может, зайдем куда-нибудь на чай? — предложил чекист. — Поговорим по душам, так авось я чего пойму да посодействую. Модест подумал, что нехорошо, наверное, соглашаться — ведь Яков мог из одной только вежливости это предложить. Они ведь едва знакомы, и, к тому же, наверняка он по улице шел по своим делам, и неправильно будет задерживать его глупой, пустой болтовней. — Нет, простите, не могу, — с трудом выговорил Модест. — Я тороплюсь. — Тогда позвольте мне вас проводить, — все настаивал Яков. — Товарищ артист, а? — Не стоит, — чуть ли не со слезами выдавил из себя Модест. — Я настаиваю, — все не унимался чекист. Модест подумал, помолчал, а потом и сдался: — А нельзя ли лучше настоять на чае? Мне так неохота туда, куда вы собираетесь меня провожать… И они пошли в одну знакомую Якову чайную, которая находилась неподалеку. Модест откровенно изложил все, что с ним произошло, и как нелестно отозвались о его этюде, точно от души оторванного. Правда, про прическу умолчал. — Эх, а ведь мне нравится то, что ты играешь! — вздохнул Яков с некоторым негодованием. — Я бы даже установил в своем скромном доме фотр-репьяно, чтобы приглашать тебя поиграть свои эти… Ну, сочинения, то бишь. Модест скромно улыбнулся в ответ, польщенный тем, что у него появился такой верный слушатель. — Слушай, а ведь здесь было фотрепьяно, — вдруг призадумался Яков и оглядел почти пустой зал. — Вон оно! Во всех приличных заведениях должно быть фотрепьяно… Модест умильно улыбнулся неправильному произношению слова «фортепиано» у Якова с особым гроссированием в нем этого «trе» чуть ли не на французский манер. Но поправлять его он не стал. Яков отошел куда-то и вернулся вскоре, обращаясь к Модесту: — Разрешили поиграть! Вставайте, товарищ артист. Сыграете мне или для всех тут… Пойдем! И Модест пошел, отворачивая от Якова лицо, чтобы тот не увидел довольной и счастливой улыбки на нем. Яков сел за самый ближний столик и направил все свое внимание на Модеста. И тот сыграл две незамысловатые, печальные и хрупкие миниатюры. — Как красиво, — восхитился Яков. — Что это было? — Две пьески: «Осенний лист» и «Упавшая слеза». Якова очень впечатлили эти простенькие, совсем наивные пьесы. Он даже вздохнул, прикрыв глаза и на момент задумавшись. Потом он вдруг будто бы очнулся и с особым жаром призвал товарища артиста: — Сыграйте еще что-нибудь, прошу! Очень прошу! Модест кивнул и достал из сумки потрепанные нотные листы — те самые, с которыми он пришел к органисту и до которых так и не дошло дело. Он расставил их по порядку на пюпитре и сообщил Якову: — Соната. Первая… И последняя. Ля минор. И он снова повернулся к инструменту, слегка расстроенному, но оттого звучавшего только красивее, — так думал Модестик, душа которого требовала сейчас чего-то ужасно жалобного. И снова зазвучала музыка — печальная и опять же простая и понятная, с легкими изысками в виде украшений, но какая-то неожиданно надрывная в расшатанном звучании инструмента и в нынешнем исполнении Модеста. Он сыграл только первую часть, не сказав никому, что есть и последующие, исполнять которые ему сейчас не очень хотелось. Доиграв до конца, Модест в задумчивости склонил голову вниз, так и не убрав рук с клавиатуры. — Ох, — вырвалось у него вдруг, когда он вспомнил про Якова. — Это всё. — Во-от, не то что ваша «Яма»! Эх! — Яков вздохнул, пережив только что что-то вместе с Модестом. — Очень талантливо и с душою. Браво! Модест сильно удивился, услышав упоминание «Ямы»: — А вы… Слышали?.. — Приходилось, — ответил Яков, махнув рукой, — ничего хорошего. — А как же Вольф… Он же виртуоз фортепиано! И Мария тоже… — Меня этим не проймешь, — хохотнул чекист. — Все равно ничего в этом не смыслю. Я думаю так: хороша та музыка, на которую душа откликается. Которая… Человеческая. Вот. Так что ты лучше всех их там будешь. — Ох, нет, это совсем не так, но… Спасибо, — грустно ответил Модест. — Почему? Что у них за установки? — поинтересовался Яков. — Я не знаю, — пожал плечами Модест. — я не понимаю их эстетики, поэтому меня не любят в этом обществе… А другого я пока не могу себе найти. И ведь поначалу мне казалось, что я той же мысли, что и они… Еще у них устав какой-то есть и негласное правило: ни на кого из предшественников не опираться. Им нужна абсолютно новая музыка… Но разве может так быть? Вот я, например, прежде чем сочинить свою первую и единственную сонату, пересмотрел все гайдновские сонаты, как устроены они… Ведь меня никто не учил сочинять. Вот я и беру пример с классиков для начала, но, а кто, скажите, с этого не начинал? Как же тогда научиться сочинять музыку, а не выдавать просто поток непонятных никому звуков… — Абсолютно с вами согласен, товарищ артист! — воскликнул Яков. — в искусстве без этого никак… Для кого все это, если никто не поймет? — Да там есть кому понимать, но… В общем, не вписываюсь я как-то в их общество. А куда мне деться… — Ничего, товарищ артист, ничего. — Яков встал из-за столика, подошел к Модесту и ободряюще похлопал его по плечу. — Вас еще услышат миллионы!***
Но никто Модеста так и не услышал. Он пришел на очередное собрание ямовцев на квартире Марии, но не был вовлечен ни в разговоры, ни в исполнение чего-либо. Ему было скучно. Скучно и досадно. Он смотрел вокруг, и хотелось ему увидеть одну лишь фигуру. Он хотел и боялся увидеть, но все беспрестанно искал глазами. И вдруг кто-то подсел к нему. — Модест, — обратился к нему мягкий голос безо всякой неприязни и иронии. — Видно, вам скучно среди нас, и как композитор… Вы еще, простите, пожалуйста, не сформировались. То был Милославский — нелепо милый и приторный, в таком же нелепом жилете с какими-то золотистыми узорами, в очках и с прической, как у Гоголя. Он казался Модесту странным, да к тому ж еще и лжецом. Ведь это Мария подослал его к Модесту с такими разговорами! Однако в глубине души Милославскому вовсе не хотелось обидеть Модестика. Он даже желал ему дальнейшего процветания в избранной им сфере деятельности… Но не дурак был Милославский и видел: некуда деться этому молодому музыканту, юному еще совсем, наивному. Он не знал, как объяснить такому, что не место ему здесь, что это приведет к гибели его как личности! Но не с этим подослал его Мария, конечно же. То были лишь мысли самого Милославского, которые он никогда не выскажет вслух. — Может быть, вам стоит перестать навязываться со своими сочинениями к нам? Гольц очень вами недовольна… Лучше оставайтесь у нас оркестрантом — гобоем вы владеете прилично… А все-таки сам Милославский считал, что и в оркестре здешнем Модесту не место. Не его это, не его, чуждое тонкой душе. Милославский прекрасно понимал все это, он понимал Модеста как никто другой. Но все же молчал о том… — Да, вы правы, — как-то отрешенно, безразлично согласился Модест, — вы правы. Я все услышал. Спасибо. Модест даже не смотрел на Милославского, но тот и без того видел, насколько он был раздавлен. «Нет, не место тебе здесь, не место», — вздохнул он про себя и покинул того. Вдруг в зале появилась статная фигура в длинном пиджаке. Сердце у Модеста так и ёкнуло. — Вольф, — испуганно прошептал он, вытянувшись в сторону предмета своей страсти. Но тот не заметил его, присев рядом с Марией и о чем-то с ним переговорив. За роялем сидел Малиновский и перебирал какие-то тошнотворные аккорды, от которых кружилась и болела голова. «Малиновский Вячеслав Всеволодович, — вспомнил Модест его полное, некогда громогласное имя, — уж он-то не злой. Уж он-то! Попрошу, подойду… Ведь добрый он и ко мне претензий не высказывал…» Модест тихонечко прокрался к роялю и осторожно потрогал Малиновского за плечо: — Извините, пожалуйста, что отвлекаю Вас, господин Малиновский, но не могли бы вы помочь мне в одном деле… Очень личном… Модест был так смущен своей дерзкой выходкой, что казалось ему: уж покраснел он весь до ушей! Как неприлично… — Что вы хотите конкретно от меня? — Малиновский наклонил голову и поверх очков посмотрел на растерянного Модеста своими круглыми, уставшими и оттого ничего не выражавшими глазами. — Простите заранее, — начал Модест, — простите, простите, но мне очень нужно… — Что? — не выдержал Вячеслав. — Что вы распинаетесь предо мной? Что вы хотите? Скажите уж наконец. — Уступите мне рояль, пожалуйста. — Модест глядел на него безумными, умоляющими глазами. — На пять минуточек… Прошу вас… Малиновский закрыл глаза и покачал головою, мол, и стоило из-за такого пустяка перед ним так развозиться. — Пожалуйста, раз на пять минуточек. — Он встал из-за инструмента, но Модестик снова вцепился в него. — Можно… Еще… Еще одну просьбу? — задыхаясь от волнения, выговорил он. — Какую? Говорите и не мучайте меня своим этим взглядом. Модест вздохнул, набрался смелости и попросил: — Скажите органисту Вольфу, чтобы он послушал… Скажите, что это для него… — Хорошо, — пожал плечами Малиновский и удалился. Модест сел за рояль, встряхнул холодными, вспотевшими ладонями, вдохнул воздуха полную грудь, до боли, выдохнул и сыграл обо всем, что так хотел сказать…***
Он запер двери одной из комнат, свет включать не стал. Стоял напротив Модеста — высокий, гордый. Он не смеялся над ним, не издевался. Он был страшно суров в этот миг. — Мы оба знаем, чем это закончится. Я знаю. И ты знаешь, — холодно начал Вольф. — Что ты хотел сказать этой своей выходкой? Мне не нужно твоих воздыханий по мне. Мне это не льстит. Модест поспешно заслонил ладонью лицо, скривившись будто бы от боли. — Зачем ты меня так… Мучаешь? Вольф безмолвной тенью стоял в трех шагах от него, внимая дрожащему шепоту. — Не жаль тебе меня, не жаль… Что бы я ни делал, оно не будет стоить ровно ничего… Сколько бы я ни бился, я не буду услышан тобой… Ничего больше не будет, и никогда больше я не буду значить… На сиплой, сдавленной ноте шепот вдруг оборвался. И воцарилась глухая тишина. Только ветер за окном едва слышно колыхал скелеты деревьев, через которые просачивался и падал на паркет призрачный лунный свет. — Ты прав, дорогой мой, ты прав, — ответил Вольф, тем самым вынеся Модесту окончательный приговор. — Я не люблю тебя больше. Как ни старайся… Ничем уж не тронешь меня. Лишь раз возможно полюбить, а, разочаровавшись… Сам понимаешь — заново не полюбишь. Поэтому давай тихо закроем эту тему нашей мимолетной любви и забудем всё-всё-всё. — А как же вечность… Как же… — Модест задыхался от слез, вспоминая все пылкие обещания органиста. — Не вышло, — отрезал он. И вся комната будто бы наполнилась этой ужасной фразой, и воздуха стало не хватать, и душно стало. — Душат… — шепнул Модест и повалился с ног, теряя сознание.***
Очнулся Модест, лежа в кресле в каком-то сумраке. — Кто-нибудь, — позвал Модест, приподняв голову, — помогите… В углу, за столом при свете сидела Аида и чем-то, по-видимому, была занята. Она приподняла голову и взглянула прямо на Модеста. — Лежи, — строго ответила она ему. — Придешь в себя — отпущу. — Помогите, мне плохо… — Модест вдруг заплакал, отвернувшись. Аида бесшумно подошла к нему. — Ты простой дурачок, — сказала она, проведя длинными пальцами по взъерошенным волосам Модеста. — Купился на выходки этого старого развратника. Модест тихо плакал, свернувшись в углу кресла. — Я всё знаю. Тут все уже всё знают! Но ничего, забудешь ты его. — Аида пыталась успокоить Модеста, но голос ее был слишком холоден, и Модеста только больше убивало это. — Не умирал никто от такого еще. И ты не умрешь. Все проходит, пройдет и это. Аида искренне пыталась утешить Модеста, но тот слышал в ее речах только безразличие к его горю. — Ну что ты, — чуть мягче обратилась она к нему, — ты не подумай, что я тебе рот затыкаю. Ты… Плачь. Плачь, и все пройдет. Ты не смотри, что я с тобой не сильно ласкова. Это так только кажется, это с виду я такая. Но на самом деле мне очень жаль… Не веришь? Модест обернулся к ней заплаканным, бледным лицом. — Почему? Почему он разлюбил меня? Я ведь тоже… Красивый… Аида положила ему руку на плечо. — Красивый, — невесело хмыкнула она. — Вот и ступай туда, где такие красивые все нарасхват. Где никого не будет волновать, кто ты и откуда. Красивый — значит нужный, сгодишься. Я тебе в этом помогу. Обещаю. И она сдержала свое слово.