Отбивая однообразный ритм, стучали колёса, грохотал раскачивающийся на скорости вагон. Поезд стрелою несся сквозь вечернюю синь, не останавливаясь и даже на минуту не сбавляя хода.
Родион сидел на скамье, прислонившись лбом к оконному стеклу.
За окном проносились черные силуэты деревьев, телеграфных столбов, плыли тени облаков на сумеречной бирюзе вечернего неба… Мрачные пролески сменялись широкими полями, мигали вдалеке огни деревень, пролетали заброшенные полустанки…
Родиону нравилось сидеть у окна в темном полупустом вагоне, слушая монотонный стук колес и глядя куда-то далеко за широкий горизонт, подсвеченный голубовато-зеленым фосфорическим сиянием. Вот только что-то неясное с каждой минутой все больше смущало сердце, подкрадываясь тошной тревогой.
Вдруг дверь купе резко открылась. Родион обернулся и увидел вернувшегося из тамбура Моисея. Он принес с собой ароматы ночной загородной сырости, паровозной гари и сигаретного дыма.
— Ну, что? — хмыкнул он и сел рядом с Родионом. — Грустишь?
— Беспокоюсь, — признался тот, отводя потемневший взгляд к окну. — Предчувствую словно что-то очень плохое.
— Что бы это могло быть? — Мойша запахнул на себе пиджак и, сложив на груди руки, откинулся к стене.
— Есть одна тревожная мысль, — тихо вздохнул Родион. — Быть может, я ею с тобой тогда не поделился…
— Ну, так?
Родион поёжился, пряча руки в глубину рукавов и кутаясь в плащ. В вагоне было прохладно.
— Где-то месяц назад мне пришла посылка из дома, — уставив неподвижный взгляд в темноту, начал вспоминать Родион. — Там были какие-то вещи, ну, как обычно, консервы, немного гречки, конфет… Словом, обыкновенная посылка. Но дело в том, что обычно мне хоть пару слов, но писали. А тут никакой записки не оказалось. И, главное, ящик подписан был чужим почерком… Я сразу вспомнил то чувство, что я испытал в последнюю свою поездку домой — какое-то нехорошее, зловещее предчувствие. И вот теперь оно, кажется, все-таки в чем-нибудь воплотится…
— Да брось ты, — легкомысленно махнул рукой Моисей. — Если бы что-то случилось, тебе бы сообщили. Что ты себе выдумываешь?
Вдруг дверь в купе с шумом отворилась, и в нее вошла рослая фигура в солдатской шинели. Еще несколько человек стояло позади, в коридоре…
— Документы, — потребовал басовитый голос.
Возня с документами перебила этот разговор, и после Родион уже не смог вернуться к нему. Так и не смог он произнести вслух свою страшную догадку, и та, неозвученная, прожигала теперь его сердце тлеющим угольком, мучая и доводя до немого, обездвиживающего исступления.
Доехать они должны были вскоре, к одиннадцати часам ночи. Но на одной из остановок поезд задержали — простояли на станции всю ночь, была какая-то суета в соседнем вагоне, крики, выстрелы… После того как все утихло, поезд простоял на станции еще несколько часов и тронулся с места лишь к четырем часам утра.
Родион, измученный тревожной бессонной ночью, страхами и предчувствиями, наконец задремал, прислонившись к холодной стене.
— Скорее, вставай, уже подъезжаем! — Толкал его Моисей, пытаясь разбудить. — Скорее же, остановка недолгая, не успеем слезть! Где твой чемодан?
Родион нашарил слабыми руками где-то под лавкой свои вещи и, дрожа от холода и бессонного, нервного озноба, поспешил за Моисеем в коридор.
Этим серым, промозглым утром, на вокзале их встречать было, конечно, некому. Если кто-нибудь и приезжал, то, узнав, что поезд задержан, вряд ли стал бы дожидаться их здесь всю ночь…
— Что ж, пойдем, знать, пешком, — оглядев пустынную станцию, объявил Мойша. — Ни одного извозчика, вообще ни души вокруг.
— Как?! — возразил Родион. — Идти не меньше часа, я не могу…
Его слабые пальцы вдруг невольно разжались, и он уронил свой чемодан на сырой от дождя перрон. От удара тот раскрылся, и все вещи оказались разбросаны в грязи…
— Да что ты за такое! — возмутился Моисей и, отставив в сторону свои вещи, принялся собирать то, что вывалилось из родионова чемодана. — Что ты спишь на ходу! Все у тебя валится из рук!
Родион только тихо вздохнул, опустив усталый, болезненный взгляд.
— Может быть, лучше посидим на вокзале, подождем? — робко предложил он. — Время-то еще раннее…
Моисей что-то недовольно пробормотал и, взяв в обе руки по чемодану, все-таки пошел к зданию вокзала.
— Ну? — спросил он, переведя раздраженный от бессонной ночи взгляд с безлюдного, словно бы даже заброшенного зала на Родиона.
Тот отошел в сторону и сел на скамью. Моисей расположился рядом.
— Словно вымерло тут все, — заметил он, посмотрев по сторонам. — Вот тут был буфет, а теперь что? Все разгромлено…
— Буфет уже зимой был закрыт, — слабым, безразличным голосом отозвался Родион.
Они сидели на деревянной лакированной скамье, уставшие и уже, в общем-то, смирившиеся с тем, что путь их настолько затянулся. Родион согнулся, подпирая ладонью щеку и так и задремал. Моисей все блуждал взглядом от огромных окон, выходящих на перрон до дальнего темного угла, в котором сгрудились уцелевшие стулья и столы, еще какая-то мебель, составлявшая когда-то давно вокзальный буфет. В зале было пусто, словно бы не хватало чего-то. Мойша поднял взгляд к куполообразному потолку и понял, что на нем не достает люстры. Остановившиеся часы над выходом на перрон дополняли унылую картину…
— Окна разбиты, гляди, — заметил он, но Родион не отозвался. — И всюду пыль, грязь, часы не идут… Будто бы живых людей уж не осталось! Когда я тут в последний раз был? Словно лет сто назад — так теперь всё переменилось.
Родион не слушал его, поникнув головою. Он не спал, но видел сны — какое-то переплетение реальности и фантазии, которое легко было бы развеять одним резким движением.
— Вставай, вон, кто-то подъехал! — толкнул его Моисей, и они тотчас вскочили и зашагали к привокзальной площади.
По дороге Родион снова уснул, и очнулся уже только у ворот собственного дома.
— Ты слышишь? Я говорю: давай провожу тебя, а то ты на ногах не стоишь!
Моисей расплатился с извозчиком и, снова взяв в каждую руку по чемодану, направился во двор родионова дома.
— Провожу, а сам уж потом дойду пешком… Ты слышишь меня или снова уснул? Родька!
— Хорошо, — вздохнул тот. Но, только подняв слипающиеся, мутные глаза, вздрогнул словно в испуге.
Во дворе, у крыльца и на террасе стояли сундуки, ящики, разобранная мебель. Послышались шаги, и на ступеньки вынесли еще какие-то вещи.
— Наташа, Наталья! — вдруг вскрикнул Родион, увидя, как в дверях скрывается знакомая ему фигура горничной. Он подбежал к дому, испуганно озираясь по сторонам.
— Что такое, что здесь происходит?
Удивленная женщина молча обернулась к нему, прищурившись, будто бы поначалу и не признав Родиона.
— А, так это вы! — покачала головой Наталья, вытирая об подол дворничьего фартука испачканные руки. — Как это про вас забыли! Ну, здравствуйте, проходите…
— Что происходит? Зачем эти вещи? — упавшим, сдавленным голосом повторил Родион, предчувствуя что-то недоброе. Вот-вот он услышит то, чего так боялся.
— Уезжают! Чего непонятного? — ответила женщина, и на изможденном, сером лице ее выразилась какая-то горькая жалость. — Что, пройдете в дом? Видите, одна все тут таскаю, некому даже помочь… Вещи продаем, вот, сейчас увезут… Уезжают они, — я не сказала? — сегодня. Как это вы вовремя поспели!
— Эй, что там случилось? — крикнул Моисей со двора.
Родион перевел на него смятенный взгляд.
— Что? — не понял тот и зашагал к крыльцу, скрипнув сапогами по старым ступенькам.
— Кто там? — спросила Родиона горничная.
— Мойша, со мной приехал…
***
Когда Родион вошел в пустую гостиную, когда поглядел он на задернутый рогожкой рояль, на убранные ковры и портьеры, распахнутые, опустошенные шкафы, — ему стало плохо. Он прислонился к дверному косяку, чувствуя, как резко по спине полоснул зловещий холодок, а грудь свело тошнотворной судорогой.
Навстречу ему вышла Клара Карловна, одетая по-дорожному, в черном платье и платке. В ее строгом, презрительно приподнятом лице с поджатыми губами что-то мгновенно переменилось, когда вдруг она заметила Родиона, прижавшегося к стене.
— Ты! — ахнула она. — Явился!
Родион смотрел на нее растерянными глазами, наполненными страхом и слезами. Он все уже понимал и боялся теперь лишь одного: услышать.
— Присядь, — сказала она, тронув того за плечо; Родион упал на оставленный здесь деревянный стул. — Надо кое-что рассказать тебе, раз уж ты здесь.
— Это вы прислали мне ту посылку? — дрогнувшими губами проронил Родион.
Клара присела рядом на такой же старенький стул и впервые, наверное, поглядев на нелюбимого своего племянника с сочувствием, взяла Родиона за похолодевшие ладони и сказала убедительно, но как можно тише и мягче:
— Твой отец сильно болел и к концу весны скончался от сердечной болезни. Он много пил… Мы не знали, как тебе сообщать о таком. Ну, прости, что обманули тебя этой посылкой. Конечно, ничего тебе послать он уже не мог.
Родион почувствовал, как из-под ног у него ушла земля, как он будто бы упал куда-то, провалился, и его стиснуло что-то, словно огромными клещами, и больно свело ребра. Сделалось холодно, потемнело в глазах…
***
— Так вы вдвоем едете? Втроем? А где же Лизавета?
— Кончила курсы сестер милосердия и уехала санитаркой на фронт, еще в начале весны.
Еще не совсем придя в себя, Родион услышал, как беседуют двое, и жесткий, со стальным отзвуком женский голос звучал в этой беседе особенно мрачно.
— А вы… куда же? — спросил Моисей.
— На юг, — ответила Клара Карловна. — Мы не сумасшедшие, чтобы здесь с голоду умирать. Злата больна, ей нужны условия.
— Да как же вы поедете? Подумайте. Сейчас там очень неспокойно. И дорога дальняя. Да и тифом заразиться в пути, по поездам — раз плюнуть.
— Вы меня отговариваете, Моисей? — она мрачно усмехнулась. — Выбора у нас нет, помощи здесь ждать не от кого. Можно хотя бы попытаться что-нибудь изменить, уехав туда, где люди хотя бы не мрут с голоду. А тут делать нечего: всюду опустошение, голод, ни продуктов, ни вещей не достать.
— Очень даже можно достать, если знать, у кого, — возразил Мойша со знанием дела. Клара на это ничего ему не ответила.
— Да вы смотрите, кажется, он ожил.
Родион с трудом открыл глаза и увидел, что над ним сидят двое — Мойша и Клара Карловна, а сам он, по всей видимости, потерял сознание и теперь пытается в него вернуться, лежа на спине в каком-то месте, которое он никак не мог узнать.
— Да, трагедия… — вздохнул Моисей, непонятно, кому именно сочувствуя, поднялся и отошел в сторону.
— Слышишь меня? — обратилась Клара к Родиону.
— Мы ночь не спали, потом мерзли на вокзале, ждали, чтоб хоть кто-нибудь нас до города отвез, вот он и ослаб совсем, — рассказывал Мойша, вернувшись на место со стаканом воды; он поглядел на Родиона, белого, как мел, и покачал лохматой головой. — Пить-то будешь?
Но Родион лишь закрыл усталые глаза. Лицо его вытянулось, щеки как будто ввалились, и по ним беззвучно, крупными каплями покатились слезы.
***
— Ты можешь остаться здесь, если хочешь. Твою комнату мы не трогали — всё там стоит, как стояло. Из кабинета тоже ничего не выносили — можешь посмотреть, поискать, чего тебе нужно. Ключи тебе оставлю, вот — забирай.
Родион не слушал, что говорили ему. Сидя на сломанном диване, оставленном поперек какой-то опустевшей комнаты, он смотрел перед собой таким же опустошенным взглядом. Пусто было и в голове, и в сердце, и билось оно медленно, тяжело — словно раскачивающийся погребальный колокол.
— Делай что хочешь, одним словом, — вздохнула Клара Карловна, положив перед Родионом тяжелую связку ключей. — На этом попрощаемся.
Через полчаса ко двору подъехала пролетка. Все немногочисленные вещи, собранные в дорогу, уже давно стояли на улице. День был хмурый, и тревожные синие тучи собирались где-то на горизонте. В душном воздухе пахло дождем.
Родион стоял на террасе, провожая безразличным застылым взглядом тех, кто, несмотря ни на что, все-таки был его семьей, вернее, — тем, что от нее теперь оставалось.
Он теперь уже не думал о том, как ему жаль, как ему тоскливо и больно. Да и было ль чего ему жалеть? Всё дорогое сердцу у него было отнятно еще давно. Родион чувствовал себя словно во сне или как будто в тумане: все чувства притупились и стали такими глухими, далекими, будто бы происходило все не на самом деле, не сейчас и не с ним.
Из дома под руку вывели слабую белокурую девочку, и Родион будто бы на миг очнулся, когда заметил на ней знакомое, свое любимое детское пальто — старенькое, с лисьим воротником и манжетами. Злата подняла на Родиона сонный, тусклый взгляд, и прошла мимо, словно бы даже не заметив его, не узнав.
Уехали. Во дворе, истоптанном от непрерывной беготни и возни с самого утра, стало тихо и пусто. Только поскрипывала на ветру незапертая деревянная калитка.
Родион вернулся в дом. На слабых, то и дело оступающихся ногах он поднялся по лестнице на второй этаж и толкнул дверь в свою комнату.
Привычный, неизменный, совсем родной и милый ее вид теперь был, кажется, так неуместен среди этого пепелища. Все здесь осталось на своих местах с тех пор, как Родион уехал отсюда зимой. Он подошел к окну и увидел, что на подоконнике лежит забытый им тогда томик Гофмана. Книга растрепалась от сырости, и толстая кожаная корка ее вздулась и расслоилась.
Отвернувшись от окна, он сел на накрытую узорчатым покрывалом кровать и уставился сквозь распахнутую дверь в темный коридор — в тот дом, который теперь на самом деле сделался пепелищем, был уничтожен, словно сожжен дотла. Там, за этой дверью, не было теперь ничего, кроме пустоты разорения. И слышалась в наступившей навек тишине гробовая, злая тоска.
Родион упал на кровать и, сжав ладонями виски, замер так надолго. Ему казалось: вот-вот, и обрушится на него это старое здание, подкосятся стены, проломится крыша, и останется он здесь навеки, погребенный под руинами собственного дома и давно уже мертвого, но лишь только теперь окончательно похороненного своего детства.
