Изломы

      Есть такие вечера, которые словно предназначены для одних только воспоминаний.       Вот только нынешний вечер предназначался воспоминаниям о днях счастливых в день несчастный — уж так было угодно судьбе. И что только может быть горче таких воспоминаний, которые, быть может, станут последними о том человеке, что всегда неизменно занимал и сердце, и ум, и был повсюду рядом! Когда-то…       И в другое-то время такое погружение в память вызвало бы какие-нибудь светлые чувства. Но теперь те же самые воспоминания могли причинять одну лишь только боль. Льется песня, звенит фортепиано на потрескивающей записи, а душа тем временем горючими слезами обливается, пока режет ее та песня. И синь зимнего вечера не прячет и не укрывает, залечивая раны, — она обнимает, но обнимает такой тоской, так удушительно. Вырваться б из этого, да некуда. Некуда бежать от собственной памяти, от своей страдающей души. Забыться бы, забыться в чем-то далеком от всей этой тоски, такой губительной, такой тяжелой… Но вместо этого забываешься в еще более губительной памяти, задыхаясь в духоте её и захлёбываясь горьким, тупым отчаянием…       Чей-то удивительно мягкий тенор пел с вращающейся в патефоне пластинки так задумчиво и печально: «Не задумывайся, не задумывайся…». Что-то про разлуку, про прощания… Это был какой-то очень меланхоличный романс, от которого веяло неизбывной тоскою одиночества, а вернее сказать — тоскою оставленности, безнадежной покинутости кого-то кем-то. И, ах, как же некстати был этот «Не задумывайся», как некстати… Ведь как он заставлял задуматься вопреки этим пожеланиям в строчках! А задумываться нельзя было ни в коем случае. Родион старательно избегал этого, потому что любая неосторожная мысль, малейшее прикосновение к тому, что так болит, ведет к краю бездны, а там и за край… А он так устал от этих падений, так сильно устал.       Теперь ему было проще не задумываться, не вспоминать и не вздыхать ни о чем — проще, во всяком случае, чем переживать эти страшные срывы в пропасть отчаяния, к которым ведут любые раздумья и малейшие душевные колебания. Нужно было оградить себя и от мыслей, и от чувств. Ведь все они всегда были об одном — о самом страшном. Ах, если бы возможно было бы не чувствовать ни тоски, ни отчаяния, ни одиночества! Пусть все замерзнет, окаменеет внутри, покуда не исцелит душу радость возвращения…       Но зачем-то Родиону всегда нужно было испытывать свою волю и свои нервы, которые теперь и без того были что натянутые струны; их бы в покое оставить, на них бы не дышать даже, иначе — лопнут, порвутся, но… Родион не умел ограждать себя от того страшного, что ранит его или калечит. Более того: неосознанно, по какому-то наитию он к этому страшному тянулся всей душой; его так и привлекали, притягивали все губительные для него самого вещи. Все, что он мог сделать для себя — это просто перестать думать. Но при этом практически регулярно, словно бы невзначай, но нарочно, он натыкался на то, что могло встревожить его душу и разворошить ком спутавшихся еще очень давно мыслей.       Так произошло и теперь: по обыкновенной своей привычке разгребая пласты различного хлама в шкафу, Родион наткнулся на стопку пластинок. И более всего из этой стопочки внимание его привлёк сборник старинных романсов, так любимых им когда-то. Ему стоило бы обойти стороной все эти песни, ведь, как известно, музыка многое в себе может хранить, особенно если это музыка из твоего собственного прошлого.       Ведь есть все же у музыки, у звуков этих складных какая-то особенная память. Она словно впитывает в себя все воспоминания, записывает на себя всё с филигранной точностью. Бывает, услышишь однажды какую-нибудь мелодию из далекого прошлого, и — встанут тут же перед глазами пережитые мгновения, как кадры кинофильма, и вспомнится все, до мельчайших подробностей. И заново почувствуешь все то, что чувствовал тогда — все ощущения восстанут, становясь чуть ли не явью. Музыка хранит в себе образ и дух мгновения, на ней отпечатывается все — вплоть до запахов, сопутствующих тем временам. И все, что было пережито когда-то, становится как будто возможно воспроизвести заново. Воспроизвести, почувствовать, лишь на мгновение соприкоснуться с ним, но — увы, не пережить вновь…       И именно поэтому в иных случаях она могла являться той самой вредной для болеющей души вещью, которая нещадно терзала ее, ослабевшую, приводила в исступление все чувства в ней. Именно этим так опасны старые, памятные песни в ненастный час. Подобно им же самим, как на пластинку записываются на них мгновения прошлого. И некоторые записи могут быть слишком вредны в иной момент, некоторых пластинок стоило бы вовремя избежать, оставив их среди пыльного хлама…       «И если друга вспоминая,       Ему желаешь блага ты,       Молю тебя, душа родная,       Покинь печальные мечты, —       Не задумывайся, не задумывайся…» — всё пел печальный голос, сопровождаемый звоном трелей и треском пластинки.       Родион сидел на полу у кровати, поджав колени и едва заметно раскачиваясь из стороны в стороны. Он смотрел куда-то в одну точку отсутствующим взглядом, не моргая и не двигаясь. Только тонкие губы слегка подрагивали, что-то почти бесшумно шепча.       «Не задумы-вай-ся…» — и музыка смолкла: пластинка кончилась. Но в голове все еще повторялась эта строчка, все еще звенела на последнем кадансе трель. Бесцветные глаза исступленно смотрели куда-то вниз, все так же неподвижно, а руки — тонкие, избитые — отрешенно скребли ногтями по дощатому полу.       Хотелось рыдать. Броситься на пол и биться, биться, бить — со слезами, воплями, громко, страшно. Родион уже чувствовал, как судорогой свело грудь, сдавило, зажало горло. И горькие, жгучие слезы не полились вопреки всякому желанию плакать, а застряли где-то в горле. Душа сжалась в безжалостно пронзившей ее тоске.       — Ни дома у тебя нет теперь, и ни того, кто был бы домом, — шепнул он самому себе. — Остался один в целом свете. Я ли отпустил… Или меня ли отпустили…       А перед глазами стоял тот далёкий образ и дома, и его, и всего того счастливого времени, бывшего, как виделось теперь, из мрака, таким далёким и безмерно прекрасным, как мечта. Увы, место мечте в прошлом. И Родион прекрасно понимал это. Милый образ раздирал теперь его душу в клочья, словно тонкую ветошь…       — И неужели это все правда… Он покинул меня, и теперь моя жизнь стала кошмаром. Неужто так бывает на самом деле…       Родион смотрел неподвижными глазами, в которых давно уж стояли дрожащие слёзы, которые, наконец переполнив веки, скатывались чередой капель по впалым щекам и падали вниз, и разбивались об пол.       — Он покинул меня, и вместе с ним ушла и моя жизнь — угасла, оставив меня одного во мраке. Ведь нет больше у меня никакой жизни. Ничего у меня больше нет…       А перед глазами все сменялись эпизоды. И всё в них был он, везде, всегда — он.       — Моя жизнь… Без тебя ее нет. Без тебя я не живу…       Как бы ему сейчас хотелось оказаться там, откуда эхом отзывался этот несчастный романс. Тогда, в те времена они были счастливы…       — Теперь уж никто не возьмет за руки, не утешит, не уверит, не уймет моей души. Некому стало… А помнишь ли ты обо мне там, где-то далеко?.. Я знаю, ты помнишь. Но страдаешь ли так же, как я? Я не желаю тебе этого. Но и забыть всего я тебе не желаю. Помни меня, пожалуйста… И возвращайся… Если б только я мог знать, что ты обязательно вернешься, я бы ждал смиренно и спокойно. Но неизвестность гложет меня. Мне плохо, ты знаешь? Ты чувствуешь это там, где-то далеко? Силы оставляют меня, иногда мне кажется, что я не доживу до нашей с тобой встречи…       Родион не слышал собственных речей, поэтому они не могли смутить его своим звучанием в наступившей вновь тишине. Он говорил тихо, едва шевеля губами, а голос его был лишен всякой звучности и окраски. Он обращался к тому, кто оставил его здесь без права знать что-либо, без права на покой.       — Твой образ будет век со мной… — прошептал Родион, повторяя строчку из романса. — Такой страшной тоской веяло бы от этих слов, когда б для меня они были. Будто ты знал, что оставляешь меня навсегда… И ушел, зная, и не вернешься, помня… Страшно, если это действительно так. Слышишь? Нет…       Родион откинулся назад, прислоняясь спиной к кровати и запрокидывая на нее голову. Он закрыл глаза, сжав дрожащие губы.       «Там было так тепло и так хорошо. И таким светлым оттуда казалось будущее… А вот оно какое на самом-то деле, будущее наше. Где теперь ты? Говорил: не оставлю… Но нет тебя, тебя нет. И так невыносима стала жизнь… Совсем не та она, что ты мне обещал. Совсем не то я представлял и ждал. Теперь я вижу: тогда пустыми были все печали. Ведь на самом деле тогда ничто не могло волновать меня: все у меня было для счастья. А теперь не стало ничего, кроме горя. Теперь я знаю, какова бывает жизнь. Не всё жить счастливым. Не всё быть беззаботному времени… Но только не ты ли обещал защищать меня всегда? Не ты ли говорил, что не дашь жизни быть мне в тягость? Что не отдашь меня ей… Что все-все трудности ее примешь на себя…       И мне ничего теперь не нужно, все капризы быстро истлели во мне, и я уж больше не тот. Я не тот, пока не вернешься ты. И правда, правда: ничего мне не надо, ничего, совсем. Я только хотел наконец встретить тебя где-нибудь, и пусть канет в лету весь этот ужас одиночества! Ведь только ты способен избавить меня от него. Мечтаю лишь об одном: чтобы ты нашел меня, согрел и укрыл от всех моих горестей. И все бы они тогда вмиг исчезли, будто и не бывало их…» «Не задумывайся, не задумывайся…»