***
— А, это вы! Что же, я ждал и надеялся. Проходите. Геллерт впустил Родиона в квартиру и закрыл за ним двери. Родион явился запыхавшийся, с раскрасневшимися на холоде щеками и носом. Он то и дело стряхивал подтаявшие снежные комья со своей одежды. На улице мела метель. — Промокли? — поинтересовался Геллерт. — Как вы легко одеты! Позвольте, я повешу. Он взял у Родиона плащ, встряхнул его и унес куда-то. Родион тем временем огляделся, но ничего интересного не обнаружил: он стоял в небольшой темной передней, заставленной разной мебелью и какими-то коробками; где-то вдалеке мигал тусклый свет. На удивление, доме было тепло, и Родион быстро согрелся с улицы. Геллерт провел его в гостиную, где стоял уже накрытый стол. Помещение освещали исключительно свечи, расставленные и на овальном небольшом столе, покрытом белой скатертью, и на полках буфета, стоявшего рядом, и на окнах, и еще где-то вдали, — словом, кругом. Родион засмотрелся, но потом, вспомнив, как некрасиво глазеть по сторонам в чужом доме, опустил взгляд. — Присаживайтесь, — попросил Геллерт. — Не отказывайтесь от ужина. Родион поблагодарил его и расположился в мягком кресле. Перед ним стояли какие-то блюда, закуски в хрустальной посуде, наготове были и винные бокалы. Откуда только у Левентхольда столько всего? В городе не найти ни хлеба, ни мяса. А свечи откуда? Неужели все это он раздобыл только ради того, чтоб впечатлить Родиона? Взгляд снова упал на горячие блюда, и тут Родион понял, насколько же голоден он был. Он готов был налететь на все эти тарелки и разом смести всё их содержимое. Когда в последний раз он видел что-то подобное? Удерживала его только лишь одна скромность, которая в Родионе могла задавить любые, даже первостепенные физические потребности. Родион поднял глаза на Геллерта, безмолвно спрашивая того: что делать? К счастью, Левентхольд заметил и верно понял этот взгляд. — Можно брать все, что видите, — улыбнулся он Родиону. — Не стесняйтесь. И Родион не постеснялся. — Почему Вы такой голодный? — изумился Геллерт, дождавшись, пока тот возьмет паузу. Но Родион только скосил виноватый взгляд. — Ох, извините, — Геллерт и сам немного смутился. — Это вам не в упрёк, не подумайте. А про себя подумал, в каком, должно быть, скверном положении находится Родион. Уж не расспросить бы его, не предложить ли помощь? Но, чтобы замять неловкую ситуацию, Левентхольд завел другой, не выходящий за рамки приличия разговор. — Так зачем вы были в консерватории в тот день? — в сдержанной манере поинтересовался он. — Не меня ведь вы там пытались найти. Давно вас не было видно. — Искал профессора Волковского, — ответил Родион и задумался. — Хотел спросить совета. Я в таком затруднительном положении сейчас… — Профессор сейчас принимает учеников только на дому, поэтому вы его и не застали, — объяснил Левентхольд. — А в затруднительном положении сейчас не вы один, поверьте. — От этого не легче, — Родион отложил в сторону столовые приборы. — У меня… своя беда. Я как будто всё забросил, но теперь хотел бы вернуться, может быть, даже продолжить обучение. Но сейчас такое время… Хорошо было бы найти работу. Я просто не понимаю, что теперь происходит и как в этом всем существовать… — И что же в итоге? — Геллерт поднял на него внимательный взгляд, который Родиону почему-то показался слегка насмешливым. — Ничего, — вздохнул он. — Ни-че-го. Он сидел напротив Геллерта — маленький, даже жалкий; постоянно то закатывал рукава, то снова спускал их на запястья, заправлял за уши длинные прядки волос, которые все равно неизбежно падали на лицо, когда Родион опускал голову. Слишком много ненужных, суетливых движений он совершал, и Геллерт не мог на это спокойно смотреть. — Вам здесь неуютно? — прямо поинтересовался он. — Ну почему же, напротив, очень хорошо, — ответил Родион, поведя плечом. Геллерт поднял на него прямой, долгий взгляд. — Неправда. Родион тоже взглянул на Левентхольда, желая что-то возразить, но, только встретившись глазами с Геллертом, замер, словно в изумлении. — Конечно, неправда, — повторил Геллерт, не сводя с Родиона глаз. — А вы все тот же… Вам наливать? Он кивнул в сторону бокалов. Родион вяло пожал плечами: — Как хотите. Геллерт встал из-за стола и вышел из комнаты, а вернулся уже с откупоренной бутылкой. Разлив темную ароматную жидкость по бокалам, он сел на свое место. Родион всегда относился к алкоголю с опаской, зная некоторые свои особенности, но отказать Левентхольду он не смел. Подумав, впрочем, что ничего страшного с ним от такой малости не случится, он коснулся губами прозрачного стекла и постепенно осушил бокал, который не был наполнен даже на треть. — Так, значит, — Левентхольд попытался продолжить прерванный диалог, — вы ничем теперь не заняты? — Ничем, — уныло вздохнул Родион. — Так вот почему вас в последнее время нигде не было видно. И все же это странно. Пианисты всегда где-нибудь да нужны. Другое дело, что жалованья за это теперь не дают почти никакого, но нынче все так живут, тут ничего не поделаешь. Родион как-то кисло улыбнулся, не поднимая глаз. — Я просто совсем о другом мечтал, — признался он. — Но я так плох… Я так плох, что вообще долгое время не мог прикоснуться к инструменту. Я, наверное, уже никакой и не пианист. И даже не музыкант. Геллерт искренне удивился: — Почему? — Не спрашивайте, — Родион двумя пальцами отодвинул свой пустой бокал. — Налейте, пожалуйста, еще, — только полный. — Распробовали? — Левентхольд довольно улыбнулся, наполняя оба бокала — его и свой. — И все-таки расскажите. — О чем? О том, какой я никчемный? — лицо Родиона омрачилось странной тенью, которая, однако, быстро рассеялась, превратившись в выражение полной беспомощности. Он жалобно поджал губы в неудавшейся усмешке, часто, как бы стыдливо моргая опущенными ресницами. — Я чего-то невозможного, кажется, хотел, — сдавленным голосом сказал он. — Не такой жизни. Но вам ли мне это рассказывать… — А почему не мне? — дирижёр хмыкнул, сдерживая смешок. — Да и в пределах разумного все возможно. — Вы не поймете, — Родион задумчиво провёл пальцами по звонкому стеклу уже наполовину пустого бокала, — Вы, наверное, к тому же, идете в ногу со временем, а мне это тяжело. Я вообще не хочу принимать то, что не могу принять. Что-то все ломается нынче… И я боюсь, что просто уже не пригожусь в такой действительности. Я ее не понимаю. Вокруг сплошной дилетантизм и пошлость, но из иных кругов я оказался изгнан, оказался где-то между, потому что, наверное, слишком плох, недостаточно талантлив, но при этом душа моя тянется ко всему самому лучшему, идеальному, вечному. Мне не хочется сгнить в каком-нибудь подпольном притоне за разбитым пианино. Я так хотел служить искусству, но от этого хотенья что толку… Я никому такой, недоделанный не нужен. Вы видели мой выпускной экзамен в консерватории — понимаете, о чем я. Я очень много упустил, мне как будто не хватает чего-то, я не имею права на что-то претендовать в академических кругах. А этот дух времени… Хотел бы я жить лет хотя бы на пятьдесят раньше, чтобы чувствовать, что все еще впереди, что искусство живо, что рождается в нем еще что-то. Рождается, а не умирает в муках или консервируется. Мне тяжело в нынешней атмосфере, а тут еще и какие-то личные препятствия… — Не переживайте, — Левентхольд откинулся в кресле, закинув ногу на ногу. — Я тоже старомодный по нынешним меркам. И тоже вижу, что происходит сейчас. И при этом я все равно ратую академизм, за кантилену, за романтические тенденции. Прямо как вы! Но только я не прячусь и не унываю, а продолжаю бороться за то, что считаю достойным и ценным, ведь все-таки мы не одни такие. Мне тоже не интересны все эти декаденты или, наоборот, футуристические глупости, новшества, призванные прыгнуть выше головы и черт знает куда. Зачем это? Надо идти по стопам Чайковского, Листа, Берлиоза, в конце концов, вопреки тому, что сейчас модно считать, что романтические идеи давно уткнулись в тупик. Мне симпатичен Рахманинов, к примеру. Но о ком мы знаем из этих авангардистов в широких кругах? Где они все, назовите хоть одно имя? Знаете, я был недавно интереса ради на одном камерном собрании кружка… Как-то он эдак назывался, малоизвестный, но на что-то желающий претендовать — смешно и смотреть, однако и не в том суть. Слышал я там следующий диалог. Подходит молодой человек со своими нотами, просит разрешения сыграть новоиспеченный опус. Играет, его слушает и оценивает пара человек. И вот, не прозвучал этот опус и полминуты, как посыпались на юного композитора обвинения: это что, мелодия?! При этом восклицающий чуть не поседел при виде этой самой мелодии. Вот как теперь живут и как пишут: лишь бы избежать привычного, пусть даже это и не имеет никакого художественного смысла! Просто: лишь бы ничего общего со «старым» не иметь, даже тени его чтоб не осталось в музыке. Да что там — сейчас всюду так. Дурацкие принципы. Я хожу везде и слушаю разное, поэтому точно могу сказать, что все это мне не по душе даже в камерной музыке. Ни к чему такие эксперименты, это только баловство, которое пытается сойти за что-то глубокомысленное. Не люблю я, когда весь смысл сводится лишь к тому, чтобы следовать каким-то надуманным постулатам или, что еще хуже, к тому, чтобы произвести впечатление, ошеломить и так далее. Так стараются некоторые из себя воображать нечто фантастически-загадочное, а станешь их разгадывать, вникать, — там пусто. Так хотелось постигнуть глубоко запрятанный смысл, а постигаешь только разочарование! Впрочем, я подобное презираю не только в искусстве. Родион выслушал этот монолог не без удивления. Когда Левентхольд замолчал, Родион устремил на него взгляд, на мгновение блеснувший неподдельным восхищением. Левентхольд откинулся в кресло, чуть отодвинувшись от стола и закинув ногу на ногу. Красивое лицо его выражало какое-то особенное утвердительное удовольствие, какое чувствует человек, знающий, что в любом случае он останется прав, что бы кто ни говорил. Такая уверенность поразила Родиона. — Я с вами полностью согласен, — с воодушевлением сказал Родион. — Как хорошо вы это сказали! Мне даже как-то полегчало, и это мое ужасное одиночество… отступило. — Вот и не считайте себя недостойным, раз у вас такие хорошие устремления, — подытожил Геллерт, приподняв бровь. — Что вы, в самом деле, прячетесь, как вор какой? Ваше законное место — в консерватории. Возвращайтесь и занимайтесь своим делом. После этого разговора да еще и второго выпитого бокала окружающее перестало видеться Родиону таким уж мрачным. Алкоголь постепенно затуманил голову, действуя успокаивающе. Все напряжение тела и мыслей вдруг ушло, освободив Родиона от чрезмерной мнительности и тревоги. Наконец почувствовав себя раскованно и даже полностью отогревшимся, он обратил внимание на то, какая все-таки приятная была обстановка вокруг него. Теплый свет свечей в полутьме отражался в стеклянной мебели, зеркалах, стеклах незанавешенных окон и в хрустальной посуде; всюду мерцали завораживающие, совсем сказочные огоньки. — Нет, все-таки у вас очень даже уютно, правда, — вдруг заговорил Родион, осмотревшись. Геллерт довольно улыбнулся, заметив в нем такую перемену. Родион очень любил такой приглушенный свет: он вселял в него какое-то тёплое, уютное чувство внутреннего покоя и тишины. Он очень удивился, осознав, что сразу не заметил такой замечательной обстановки. — А вы здесь один живете? — поинтересовался Родион; теперь ему легче было и говорить, и задавать вопросы. Он больше не думал так тщательно над тем, что говорит. — Один, — подтвердил Геллерт, не задавая встречных вопросов и едва воздерживаясь от комментариев. Он решил посмотреть, на что способен Родион, если того не перебивать. — У вас тут так… Так просторно, — Родион не заметил, как его бокал снова наполнился; он отпил и продолжил говорить. — Наверное, при свете дня гостиная выглядит шире, но сейчас тут всё так камерно и уютно обустроено. Очень мило. Вам не жаль столько свечей сжечь только лишь ради этой красоты? Они нынче дорогие… — Я рад, что вам все-таки приятно находиться здесь, — ответил Геллерт. — Меньше всего мне хотелось вас смущать или пугать. А свечей мне не жаль — это мой запас на особый случай. — Скажите, а… — Родион перевел взгляд к стене, где в тени стояло фортепиано. — Оно хорошо настроено? — Какие вопросы! Разумеется, хорошо, — усмехнулся Левентхольд. Родион уже давно присматривался к этому фортепиано, подозревая, что у дирижера в доме плохих, а уж тем более расстроенных инструментов быть не может. — Я так давно не играл на хорошем инструменте, — пожаловался Родион. — Мой совсем разбит, он старый и не поддается настройке… Во всяком случае, у меня не получается его починить. — Ну что же, поиграйте на этом, если есть настроение, — предложил Геллерт, догадываясь, что Родиону это сейчас может быть необходимо. — Ох, благодарю вас! — воскликнул Родион и, поднявшись из-за стола, подошел к фортепиано, освещенному парой свечей. Он осторожно поднял крышку и стал что-то несмело наигрывать одной рукой. — Ну что ж вы так, — Геллерт подошел к нему, притянув из угла стул. — Садитесь, вот. — Спасибо, — Родион вдруг чему-то смутился; сел и замер в каком-то ожидании. — Сыграйте что-нибудь, — попросил Левентхольд и отошел в сторону, чтобы не мешать. — Что-нибудь, — тусклым эхом отозвался Родион и, немного подумав, опустил руки в клавиатуру. Сначала он перебирал что-то невнятное, словно бы нащупывая какие-то свои мысли, но вскоре из неопределенного набора созвучий выросло что-то очень знакомое. «Что это? — думал Родион. — Я эту музыку очень люблю, но память как отшибло… Что это, откуда?» Он доиграл до конца пришедший на память отрывок и оглянулся, желая задать Левентхольду тот же вопрос. Но тот куда-то пропал. Родион вздохнул и продолжил наигрывать всё, что приходило в голову. Он закрыл глаза, наслаждаясь стройным, красивым звучанием инструмента. Геллерт тоже слушал с удовольствием, сидя в тени, совсем рядом. Он думал о чем-то, не сводя глаз с пианиста, временами хмурился или тихо вздыхал, покачивая головой. Он как будто решался на что-то, и взволнованная музыка придавала ему только больше решительности. В конце концов Геллерт встал и вышел из комнаты, когда Родион вдруг перестал играть. — Так вы всё время были здесь! — тихо воскликнул он. Геллерт вернулся, неся что-то на подносе. Поставив на стол два фужера, он убрал поднос в сторону и взглянул на Родиона. — Возвращайтесь, как утомитесь, — обратился к нему Геллерт. — Вы непременно должны попробовать это… Вам понравится, уверяю. Он сел за стол, подперев рукой голову, и снова устремил на Родиона пристальный взгляд, который тот всё равно не заметил. Родион подумал, что, наверное, нехорошо будет проигнорировать это ненавязчивое приглашение, и переместился за стол, тотчас оставив свое занятие. — Голова кружится слегка, — вздохнул он. — Если позволите, это последний… — Да-да, непременно последний, — кивнул Левентхольд, и на лице его появилась немного искривленная улыбка. Он готов был рассмеяться, но сдерживал себя изо всех сил. — Возьмите конфетку, — он подвинул к Родиону хрустальную вазу со сладостями. — Так вкуснее. И голове хуже не станет. Геллерт тоже выпил, но собственным советом не воспользовался. — Скажите, а вы очень сердитесь на меня с тех пор? — робко спросил Родион, глядя на Геллерта так, будто ответ был ему очевиден. — Я совсем не сержусь, — Геллерт усмехнулся, тем самым перебивая собственное смущение. — Бросьте. — Я просто… Ну, — Родиону хотелось высказать сейчас всё, что было на сердце, но мысли одна за другой ускользали от него, оставляя в голове одни только обрывки фраз. — Совсем забыл, что мне сказать хотелось… — Ничего, вспомните ещё, — уверил его Левентхольд, мысленно желая насовсем уйти от этого разговора и надеясь на то, что Родиону всё же станет не до того. — А вы один тут, да? — спросил Родион. — Ох, кажется, я уже спрашивал… Вы тут один, а квартира такая большая… Столько комнат, и все… Все такие… — Большие, — подсказал Геллерт, сдерживая смех. Родион вдруг в испуге схватился за голову. — Ох… Что-то странно мне… Онемение какое-то, — он стал ощупывать собственное лицо. — Боже мой, что со мной делается… Тут Геллерту стало не до смеха. Он подошел к Родиону, с тревогой глядя на него. — Что? — спросил он, поддерживая того за плечи. — Я здесь, не волнуйтесь, и, если что… — Да нет, нет, — Родион тихо выдохнул. — Прошло, не беспокойтесь. Но Геллерт не отпустил его. — Посмотрите на меня, — попросил он. Но Родион как будто не услышал. — Ну, посмотрите, — повторил Левентхольд, но тот снова проигнорировал его. Тогда Геллерт присел и снизу заглянул тому в лицо. — Что? — удивился Родион и тотчас расплылся в странной улыбке. — Да ну что вы, в самом деле… Он взял фужер и допил последние два глотка. — Очень хорошая вещь, это правда, — задумчиво сказал он, наматывая на палец длинную прядку волос. — А вы… А вы чего на полу? Родион сполз вниз и осел на паркете рядом с Левентхольдом. Ему показалось, что так будет правильно, что негоже ему сидеть за столом, когда Геллерт находится скорее уж под ним. Тот не нашел смысла возражать. — Что-то так легко становится, — полушёпотом заговорил Родион, сидя на коленях, — хотя и тяжело тоже… Вниз тянет. — Ну что вы, не надо вниз, не надо, — Геллерт придерживал его за плечи, боясь, что тот внезапно свалится на пол. — Ну тогда… Давайте вверх. И Родион с удивительной легкостью вырвался и встал на ноги, которые он едва ли сейчас чувствовал. Геллерт мгновенно подскочил, чтобы не дать Родиону упасть или удариться, но пострадал сам же, не заметив позади себя край стола. Стиснув от боли зубы, он мысленно выругался и поспешил за Родионом, который уже куда-то направился, явно не разбирая дороги, едва держась на ногах и натыкаясь на все встречные предметы. — У вас полы тут очень мягкие, — он обернулся к Левентхольду, адресуя ему растерянную полуулыбку; взгляд его блуждал где-то над всем. — Я то и дело проваливаюсь… Это как на море. Вы были на море? Представьте! Волны, ветер… Какой простор! — Как у него до сих пор язык поворачивается так складно болтать, — подумал Геллерт и в два шага настиг Родиона. — Как хорошо, что вы здесь, — блаженно вздохнул тот. — Тут немного штормит… — Я вижу, что штормит, — мрачно усмехнулся Левентхольд и вжал Родиона в угол. — Так легче? — Ох, — вырвалось у того, и больше говорить он был не в силах. — Знаете, — Геллерт хорошо понимал, что теперь он может позволить себе любые разговоры, — я ведь и правда не сержусь. Хотя очень хотелось бы. Почему я не могу позволить себе этого? Почему? Наверное, по одной простой причине: Вы… Как можно испытывать к Вам такие низменные чувства! Как можно! Родион смотрел на него огромными темными глазами, в которых совсем, кажется, не отражались никакие отблески света. — Я никогда не думал, что у вас такие глаза, — изумился Геллерт. — Совсем черные… А когда-то были серые, как пасмурное небо. Он вгляделся в эти глаза и понял, что вовсе они были не черные. — Ах, ну конечно, — усмехнулся Левентхольд, — конечно, конечно, они не черные. Они светлые, но сейчас… Неважно. Вы же не слушаете? Родион не ответил, только снова устало вздохнул, опустив взгляд. Геллерт осторожно провел подрагивающими пальцами по его щеке. — Милый мой, хороший. Я вас не пощажу, нет-нет. Знаете ли вы… Ах, знаете ли! Как меня извела эта мучительная неопределенность, эта разлука, эти ваши предрассудки… Я все готов был отдать за одно только мгновение, за один короткий миг рядом с вами. Я понял, что никогда теперь вас не забуду. Я так скучал, но вы совсем ушли из моей жизни, и это только умножило мои мучения, хотя думалось мне, что должно быть всё наоборот. Но я ни в чем вас не виню! Иногда мне не спалось ночами — от воспоминаний, от того, как невыносимо я скучал, как нуждался, как не мог жить без ваших кротких взглядов и милой улыбки, без случайных соприкосновений с вами… Я не мог жить без этих случайностей, и я ждал, так ждал нашей встречи. Я вас искал… И, увидев вас, наконец, там, в коридоре, я понял: больше не позволю вам убежать. Слышите? Не отпущу. И сейчас непременно получу от вас все, что вы мне задолжали, мой дорогой, хороший. Левентхольд с особой силой вжал Родиона в стену и совершенно бесстыдно припал к его губам. — Вы даже представить себе не могли, какие мечтания посещали меня на ваш счёт еще тогда, — прошептал он, оторвавшись на мгновение. — Я вам всё теперь открою, хотите вы того или нет. Родион чувствовал неровное дыхание, прикосновения горячих губ, сильных рук, что так крепко удерживали его. Его бросало в жар от одной только мысли, кто сейчас с ним совершает все это. Но последние проблески рассудка все дальше ускользали от Родиона, а вместе с ними и всякое замешательство и смятение. — Что со мной? Ах, как кружится голова, — слабо прошептал он, чуть запрокинув голову. — Где вы? Геллерт крепко держал его, сильно ослабевшего, в руках. Он обнял Родиона, оторвав его от холодной стены, и прижал к себе. — Я здесь, — ответил он, утыкаясь носом в угловатое плечо. — Не бойтесь. Все хорошо, все так хорошо… Вы мне милее и желаннее всего на свете. Если бы я мог, то никогда бы вас не отпустил. Никогда… Глаза Родиона были закрыты, только едва заметно подрагивали длинные ресницы. — Всё правильно, — шепнул ему Левентхольд, — и не открывайте глаз — так чувствуется сильнее. Не волнуйтесь ни о чем, ведь после вам не придется ни вспоминать, ни жалеть. Вы ничего, ничего не вспомните. Родион ощутил прилив какого-то теплого, сладко вяжущего чувства. Слабость мешалась с невыразимой нежностью. В голове мелькали неуловимые бессловесные мысли, на которые совсем не хотелось, да и не получалось обращать внимания. И было так легко, так хорошо от того, что ничто уже не могло образумить его и спасти. Он погружался во все более отрешенное, томительно-сладостное чувствование, истаивая в нем и пропадая бесследно. Родион не осознавал больше, что делается с ним, не понимал, отчего охвачен он таким дурманящим восторгом, от которого почему-то хотелось плакать — так невыразимо было всё это, так непривычно ново, но и отчего-то будто знакомо, словно оно было реминисценцией чего-то давно пережитого, счастливого, забытого, — того, что только снилось или мечталось когда-то. Что-то до боли желанное вонзилось в сердце — то, чего никогда бы не случилось наяву, чего и желать всегда было так страшно. Воплотившееся предчувствие… — Люблю, до безумия люблю тебя, — единственные слова, что оставила Родиону эта ночь. С этими же словами, липкой дымкой осевшими в голове, Родион и проснулся. Разомкнуть глаза ему было слишком тяжело, поэтому, будучи уже в сознании, он повернулся на бок и зарылся лицом во что-то мягкое, прячась от дневного света — тусклого, но всё равно неприятного и болезненно ощущавшегося даже сквозь опущенные веки. В голове всё звенело далёким эхом то горькое «люблю». Что это? Отголосок сна? — но он не помнил, что ему снилось; казалось, он вовсе не видел снов. Сказано наяву? — но кем и когда? Память была чиста, как нетронутый свежий снег поутру. Нет следов — как будто и впрямь замело все пути и дорожки. Не найти ни зацепочки в мыслях. Что случилось? — ничто не подскажет. И только больше смущает тихо теплящееся умиление в груди, взявшееся неясно откуда. Странное это было чувство, такое, будто было Родиону хорошо, будто сам он теперь обладает каким-нибудь счастьем. Но вспомнить бы, что было с ним и откуда взялось это счастье… Уж больно обманчивым казалось оно. И что было до того, вместо него? Как Родион жил до этой самой минуты? Ни одной мысли в голове, ни единого воспоминания… А, может быть, и правда это был лишь отголосок приятного, но забытого сновидения. Наконец Родион открыл глаза, с трудом разомкнув тяжелые веки. Взгляд был совсем мутный, и все силуэты действительности смешивались и плыли в нем. Родион не мог ни на чем сфокусироваться. Мало-помалу взгляд стал проясняться, и Родион понял: он оказался в совсем незнакомом ему месте. Он повернулся на спину и стал рассматривать пространство вокруг: большая светлая комната, высокий потолок с хрустальной люстрой по центру, огромные полузанавешенные окна, серо-розоватых тонов узорчатые обои… Родион мог бы подумать, что очнулся скорее в каком-нибудь концертном зале, если бы только не одна деталь: он лежал на просторной кровати, укрытый мягким теплым одеялом, утопая в огромных подушках. Откуда всё это, как он здесь оказался? Он отродясь не жил в таких комнатах и не лежал в таких постелях. Родион испугался, подумав, что он по какой-то неизвестной ему причине напрочь лишился памяти и теперь или просто не может узнать привычную ему обстановку. А иначе как все это объяснишь? Родион повернулся на бок, посильнее натянув на себя одеяло и закутавшись в него с головою. Снаружи было холодно. Он уткнулся взглядом в полупрозрачные голубые шторы, ниспадающие к полу в изящных складках. Холодный воздух, исходящий от окна, едва шевелил тонкую шелковистую ткань. Родион вдруг увидел, что окна и шторы эти на самом деле были не в такой уж большой отдаленности, как ему показалось вначале, а располагались довольно близко к кровати. Всё окружающее пространство вдруг сузилось для него. Родион снова окинул взглядом все убранство комнаты, и та действительно поуменьшилась в размерах и своем ужасающем величии. Вот только потолок с хрустальной люстрой по-прежнему был недосягаемо высок, и, наверное, именно это и придавало этой спальне такой неуместно торжественный вид. Однако даже после полного осмысления обстановки Родион всё равно остался уверен: здесь он оказался впервые. Еще немного полежав в недоумении, Родион всё же решил подняться на ноги и пройтись — хотя бы по этой комнате. Он откинул одеяло и попытался приподняться. В ушах вдруг зазвенело, больно сдавило виски. Но Родион, невзирая на это, все равно сполз с кровати и встал на ноги, которые, впрочем, и стоять-то не хотели, дрожали и подкашивались от слабости. В глазах потемнело от таких резких движений и усилий встать. Вслепую он сделал шаг в предполагаемую сторону окна — и не ошибся. Когда странное помутнение отступило, он увидел перед собою картину, открывающуюся из окна: всё белым-бело от снега, который был всюду — кружился в воздухе, покрывал крыши, деревья, всю улицу, лип к стеклу пушистыми влажными комьями… Несмотря на то, что окна выходили, по-видимому, именно на улицу, Родиону не удавалось рассмотреть окрестные виды. Можно было разглядеть лишь заснеженные балконы ближайшего здания напротив да сам клочок этой улицы с редкими, утопающими в снегу прохожими; дальше все скрывалось в снегопаде. Родион облокотился на холодный подоконник, подперев ладонью щеку. Голова всё еще кружилась и несказанно болела. Однако все эти тревожные проявления ослабленного, разбитого тела волновали Родиона в самую последнюю очередь. Он поморщился от боли и яркого света, к которому так и не привыкли глаза, и, шатко ступая, медленно отошел назад. Вокруг было совсем тихо. Родион силился прислушаться к этой тишине, стоя посреди комнаты, но никаких звуков не доносилось до него. Тогда он подошел к выходу — все же нужно было выяснить, где он оказался и почему, — отодвинул тяжелые портьеры и припал щекою к двери, чтобы вслушаться в то, что за ней могло происходить. Но и там царила непроницаемая тишина.***
Левентхольд сидел в кресле у окна, держа в руках еще горячую чайную чашку, над которой тонкой прозрачной змейкой струился пар. Геллерт был задумчив. Он смотрел в окно, изрезанное инеем, и до согревающего напитка дела ему не было никакого. Грелся он разве что пальцами — обжигаясь, на самом деле, но даже не замечая этого. Он неотрывно смотрел куда-то вдаль через мутное, промерзшее насквозь стекло, а потом вдруг устало прикрыл глаза и тихо вздохнул, придя к какому-то итогу своих размышлений. «Всего лишь спирт и кокаин — с кем нынче не было такого? И никто не умирал, и никто не жалел после… А он? Вспомнит ли он хоть что-нибудь? Упрекнёт? — мысли Левентхольда были заняты одной лишь вещью. — А за что в первую очередь? За то, что я подмешал ему яда? — он с горечью усмехнулся. — Или за то, что сделал после… Что он не простит мне более всего, если вспомнит? Если вспомнит… Есть у меня для него оправдания, есть.» Вдруг Геллерт вздрогнул, услышав, как где-то в квартире хлопнули двери. Как будто бы забыв о том, что Родион все еще здесь, он удивился постороннему присутствию в собственных комнатах. И, заслышав несмелые приближающиеся шаги, Левентхольд ловко собрал все свои прежние мысли, чтобы далеко и надежно запереть их, скрыв от посторонних глаз. Родион робкой тенью показался в стеклянных дверях гостиной. Они встретились взглядами, и тот, кажется, даже приоткрыл рот от недоумения. — Доброе утро, — Геллерт нарушил неловкое молчание. Он не улыбался; смотрел на Родиона внимательно, не зная, чего и ожидать. Родион подошел поближе. Левентхольд поднялся из кресла, сделав ему шаг навстречу. — Простите, — слабым голосом заговорил Родион, — я не очень понимаю, почему я здесь и что случилось вчера… Как такое могло произойти? — Присядьте, — предложил Геллерт, усаживая Родиона на свое место в кресле. — Вы вчера много выпили, был поздний час… Я просто предложил Вам остаться на ночь. Вы были не против. — Да? Ничего не помню, — Родион прижал прохладную ладонь ко лбу. — Наверное, я был не в себе… Так все болит… Левентхольд молча смотрел на него, ожидая, что тот все же вспомнит что-нибудь такое, после чего просто так им будет уже не разойтись. — Как же вы приняли меня после того, что я сделал… — печально вздохнул Родион, не замечая, что думает вслух. — Что вы сделали? — поинтересовался Геллерт. Родион вздрогнул. — Нет, вы скажите, — настаивал Геллерт. — Я вас очень обидел тогда, в тот вечер, — опустив взгляд, ответил Родион. — И я не знаю, что такое было со мной, почему я так несправедливо с вами… Ах, неважно. Мне очень жаль… Нет, пожалуй, не так. Мне очень больно, что вы… А я… — Не вините себя, — Геллерт хотел было дотронуться до его плеча, уверяя, что все в порядке, но вовремя одернул себя; надо было быть сдержаннее. — Я все понимаю, а обид на вас не держу. — Не в обиде ведь дело… — Я знаю. Оба замолчали. Геллерт стоял напротив Родиона, опираясь рукою на край овального стола. Он смотрел куда-то в сторону, слегка нахмурившись. Родион тоже не поднимал глаз. — Простите меня за то, за тогда, — тихо попросил он. — Я давно простил, — мягко ответил Левентхольд. Ему казалось, что ни в коем случае нельзя допустить такой возможности, чтобы Родион мог подумать, насколько глубоко тогда он ранил Левентхольда. Но, только подумав о том, как вообще возможно чем-то ранить такого, как он, Геллерт готов был рассмеяться. Однако же Родион вряд ли был настолько черств или глуп, чтобы не понять, каково тогда было Левентхольду и, возможно, каково ему теперь, хотя последнее, вероятно, далось бы ему с большим трудом. Геллерт прекрасно понимал, почему Родион тогда поступил с ним так, а не иначе. Но теперь, быть может, все изменилось? Ведь не зря же судьба снова свела их без всяких препятствий. Геллерт был уверен: Родион не пошел бы с ним, не поддался бы ни на какие уговоры, если бы не хотел его видеть и сам не желал этой встречи. Может быть, он тоже, как и Левентхольд, скучал? И все-таки готов принять и Геллерта, и его к нему любовь… Ведь Родион знает о ней, и знание это могло бы его остановить, позволить ему поддаться. А он так запросто согласился на все, что Левентхольд предложил ему… Геллерт крепко задумался (а может, вернее было бы сказать — замечтался?), но из задумчивости этой его вырвал резкий звук отодвинутого кресла. — Вы куда? — он обернулся к Родиону, который вдруг вскочил и молча направился к дверям. Тогда Геллерт в два шага настиг его, поймав за руку. — Что случилось? — в его голосе промелькнула беспокойная тень огорчения. — Вы хотите уйти? Совсем? Они замерли посреди просторной гостиной; Геллерт держал Родиона за руку под локтем, а тот застыл с опущенной головой; лица его не было видно из-за падающих на него волос. Родиону казалось, что он не выдержит этой тишины между ними, этого спокойного тона Геллерта, этой, в конце концов, неискупленной вины, душащей и цепкими пальцами впивающейся в горло. Или он уйдет сейчас — без итога, без прощения и без утешения, — или случится что-нибудь непредвиденное. Родион боялся быть откровенным, ведь он не знал, что с ними сделает это откровение и к чему оно приведет. Он не хотел изливать на Геллерта собственную горечь, но он хотел объясниться — пусть поздно, но лучше уж так, — чтобы Левентхольд знал, что не хотел Родион ему никакого зла, что он просто не знал, что творит, и слишком поздно одумался. Но никаких слов для объяснения не приходило в голову, а Левентхольд, кажется, и вовсе не хотел его выслушивать, пресекая все его попытки своим «я не сержусь». И все, что Родон мог сейчас, — просто расплакаться от бессилия и той жалости, что он испытывал к Геллерту, от боли, что он чувствовал за него. Родион не знал, чувствовал ли Левентхольд это так на самом деле или же было это чувство в разы острее или слабее; или, может быть, Геллерт на самом деле уже все забыл и теперь его это совсем не волнует? Родиону некогда было думать об этом. Он опоздал, и опоздал слишком сильно — так, что действительно уже могло бы стать все равно. Но если всё равно, зачем же он здесь? Зачем вообще они встретились, ради чего? Геллерт не отпускал его, но и не удерживал так, чтобы нельзя было вырваться. Родион сделал шаг назад и остановился, чтобы хоть как-то показать, что все-таки не может он сейчас уйти. Но и сделать тоже, увы, ничего не может. — Вы так любите убегать, не объяснившись, — тихо, с едва заметной улыбкой сказал Геллерт. — Вы совсем не изменились. А еще вы любите попусту лить слезы. Он притянул к себе шмыгающего носом Родиона, который изо всех сил, но безуспешно пытался не выдать своих чувств. Родион заслонял рукою лицо, и слезы намочили измятый рукав рубашки. — Что же вы, в самом деле? — вздохнул Левентхольд. — Я ведь сказал, что простил… Нет, это же никуда не годится. Послушайте, можно обнять вас? Родион выдавил из себя слабое «угу», и Геллерт обнял его сзади, желая укрыть его собою целиком. Почувствовав давно забытое тепло живых, настоящих объятий, Родион как будто отмер. Без всякого осознания действительности он развернулся и прильнул к Геллерту, как бы прося у того защиты и утешения. Но от этого становилось только больнее и всё неудержимее катились слёзы по щекам: как он мог тогда так поступить с ним, как мог отвергнуть искреннее, беззащитное перед ним, Родионом, чувство, как посмел он ударить в самое слабое место, а теперь… теперь он снова пришел к Геллерту, а тот принял его как ни в чем ни бывало, как будто не было у него времени возненавидеть Родиона или просто сделаться к нему равнодушным! Родион сделал больно этому человеку — не важно, по глупости ли, от излишней ли чувствительности, — а тот теперь рвется утешать его и прятать от собственных его ошибок. — Вы меня слушаете? Родион?.. Левентхольд что-то говорил, а Родион не слышал совершенно ничего. Он был просто оглушен осознанием того, что́ на самом деле он наделал. — Не слышите… Всё надо вам плакать, — Геллерт уткнулся носом в светло-пепельного цвета макушку. — Неправда, — вдруг ответил Родион, удивив тем Геллерта; голос его звучал тихо и жалобно. — Раз так, послушайте меня. Но тут Левентхольд понял, что совсем забыл, о чем хотел говорить. Еще раз о том, что переживания Родиона напрасны? О том, что он хотел бы и вовсе забыть ту сцену или же переиграть ее заново? О том, что он, черт возьми, до сих пор любит Родиона так, как никого больше полюбить не в силах? Нет, последнее, пожалуй, уже слишком откровенно, — подумал Геллерт, — по крайней мере, на настоящий момент. — Пойдемте, не будем стоять тут, — Левентхольд ладонью подтолкнул Родиона вперед. — Я готов и поговорить, и выслушать, но только не так и не здесь. Родион вздохнул и, утирая слезы, последовал за Геллертом в комнату. «А стоило ли оно того? — Вспоминая теперь уже с содроганием вчерашний вечер, думал Левентхольд. — Ведь я хотел только лишь отыграться. Получить свое и отпустить навсегда, но он… Он и не рвется прочь, он здесь, со мной, как будто и я уже ему не противен, даже наоборот, кажется… А если все-таки он вспомнит? Тогда я сам буду виной всему, тогда он уже не простит мне больше ничего и никогда».***
— Все-таки это я виноват в том, что случилось, — Геллерт говорил, а Родион молча внимал ему. — Я был неаккуратен; возможно, груб. Может быть, высказался не вовремя. Или всё это вместе и сразу. Вашей вины нет в том, что вы не смогли принять этого, ведь насильно мил не будешь, а я, по всей видимости, пытался. Я возомнил о себе черт-те что, я даже усомниться не мог в том, что вы способны все мои чаяния как-то пошатнуть. Ведь я думал: раз я чувствую это к вам, то и вы, несомненно, ответите мне тем же. Родион сидел в кресле в углу, забравшись на него с ногами и обняв колени. Геллерт расположился рядом, сидя на паркете. В небольшой комнате стоял полумрак; задернуты были плотные шторы, и лишь тонкая дорожка света разрезала тень, падая на пол и все предметы, встречавшиеся на ее пути. Геллерт, задумавшись, поймал в ладони этот свет, как бы отвлекаясь на него, но все-таки думая глубоко о своем. Родион не нарушал наступившего молчания. Ему казалось ужасно глупым теперь переубеждать Левентхольда. Наверное, Геллерт говорит так только ради того, чтобы всех успокоить, и зачем же тогда вмешиваться? Ему хотелось бы, может, забыть тот момент, но Родион всё возвращался к нему, причем совершенно напрасно тревожа их обоих, понятия не имея, как всё разрешить. Нет, не хватит тут одного лишь «прости». Но Родион не знал, что помогло бы ему искупить свою вину, пусть даже Геллерт ее и отрицал. Родион посмотрел на Геллерта, сидевшего на полу к нему спиной. — Вы не подумайте, что я и теперь на что-то надеюсь, — договорил Левентхольд. — Я теперь не смею. У Родиона внутри что-то болезненно ёкнуло при этих словах. Как будто бы ему было жаль, как будто бы он не хотел этого и даже боялся… «Я не знаю и не знал никогда, что правда из всех моих мыслей и желаний, — мысленно обратился он к Геллерту. — Я не знаю, почему так не хочется мне все это отпускать вместе с Вами. Ведь правильнее бы было другое. И разве не желал я Вам не любить меня, не надеяться, не ждать? Почему же я тогда хочу, чтобы было наоборот? Неужели мне хочется и дальше мучить Вас?» — Неужели мне хочется… — последние слова Родион в ужасе повторил вслух. Левентхольд обернулся к нему: — Что вам хочется? Он увидел смятение Родиона, его блеснувшие тревогой глаза. — Что вы, — Геллерт привстал и взял Родиона за руку. — Всё хорошо. Я буду доволен дозволенным мне, и это… — Не надо из-за меня обрекать себя на это! Не надо! — Родион снова хотел вскочить, в отчаянии выкрикивая долго сдерживаемые слова, но Геллерт удержал его. — Ну! Я же всё знаю и всё вижу. Если же что-то я говорю не так, поправьте меня. — Я не знаю, что сказать! Как вы не поймете, что я просто не хочу причинять никому страданий! — надрывным шепотом воскликнул Родион, и глаза его округлились в ужасе. — Я знаю, что нельзя просто так взять и выбросить чувство, если оно есть, и вы никогда не сможете обмануть ни себя, ни меня, никогда! Левентхольд посмотрел на него долгим взглядом серых потухших глаз. — Глупенький вы, чтобы понимать что-то в таких вещах, — серьёзно ответил он Родиону. — Я тоже много что знаю, еще побольше, чем вы. Жалеете меня? Что ж, жалость здесь может быть. Но если нет у вас ко мне ничего, кроме жалости, не стоит мне возражать. Родион виновато опустил голову. Горькие слезы лились и лились без остановки, беззвучно, даже не сбивая дыхания. Самое страшное, что мог осознать Родион, он осознал: все, что он мог сделать для Геллерта, могло быть сделано только в прошлом. Левентхольд зачем-то снова обнял его, но на сей раз Родиону от этого стало лишь больнее. — Вам в сказке надо жить, — усмехнулся Геллерт. — Чтобы от одного вашего желания всем могло стать хорошо, чтоб все счастливыми сразу делались… А в жизни так не бывает, дорогой мой, вы это запомните и не говорите больше таких глупостей ни мне, ни кому еще.***
Они лежали на просторной застеленной кровати в той самой комнате, где сегодняшним утром очнулся Родион. Геллерт задумчиво смотрел в высокий потолок, закинув руки за голову, а уставший, измученный Родион лежал рядом, отвернувшись на бок. — Послушайте, — Левентхольд вдруг прервал это долгое, утомленное молчание. — Так нельзя. Я не хотел, чтобы все оказалось так мрачно, наоборот… Что мне сделать, чтобы как-нибудь все уладить? Хотите, пойдем посидим за чаем? Или прогуляемся? Или я расскажу вам что-нибудь занимательное, чтобы как-нибудь вас развлечь. Вижу, вы очень утомились. Как вы себя чувствуете теперь? Родион перевернулся на спину и направил на Левентхольда печальный, неподвижный взгляд. — Я не знаю. Если хотите, то… Расскажите. Мне так грустно почему-то, что хочется… Как ни странно, хочется, чтобы вы рассказали мне сказку. — Сказку? О чем? — удивился Левентхольд, и, приподнявшись, посмотрел на Родиона. — О чем-нибудь красивом… Например, про мечту, — слабо отозвался Родион. — Только придумайте ее сами, вот что. — Про мечту… — Геллерт задумался. — Про чью? — Это не важно, — вздохнул Родион. — Просто придумайте. Геллерт снова задумался, прикрыв глаза. — Ну, слушайте, — наконец сказал он, зацепившись у себя в голове за какую-то мысль, которую он решил развивать уже на ходу, не представляя даже, что в итоге из нее получится. «Жил на свете один человек, называемый, скажем, Маэстро. Он был безмерно талантлив, и было у него все то, о чем другие только мечтать могли. Вот только это не приносило ему настоящего счастья. Пустота жила в его душе, и ничто не трогало его, ни к кому он не испытывал сердечной привязанности, был ко всем равнодушен и холоден. И скучно было ему от этого, одиноко среди людей. И думал он, что просто не существует такого человека, которому под силу было бы дотронуться до его сердца, отогреть его и воскресить. И вот однажды к нему с небес спустился самый грустный и самый добрый из всех ангелов. Он пожалел несчастного Маэстро и в облике прекрасного юноши явился к нему, чтобы принести в его жизнь хотя бы немного утешения. Маэстро, конечно, и подозревать не мог о небесном происхождении своего нового знакомого. Он даже не заметил, как скоро этот знакомый сотворил с ним чудо: Маэстро вдруг начал оживать душою, как будто кто-то научил ее жить, дышать и чувствовать. Много новых, прекрасных чувств тогда открылось для Маэстро. Он узнал, что такое радость и настоящая красота — теперь он видел ее во всем и полюбил всю свою жизнь, прежде казавшуюся бессмысленной. А спустя какое-то время Маэстро начал понимать, что впервые за всю жизнь он… полюбил кого-то. Как он был счастлив открыть в себе это чувство! Жизнь его наполнилась вдохновением, живыми мечтами и надеждами. Его возлюбленным оказался тот самый небесный юноша. Он был очень добр к своему Маэстро, но был так пуглив, что было страшно даже неосторожно прикоснуться к нему. Не зная, как выразить свои чувства, Маэстро вдруг затосковал, и невысказанная его любовь стала для него мучением. Он боялся отвратить от себя того, кого любил, боялся и того, что его любовь будет отвергнута. Но она была так велика и так неудержимо рвалась наружу, что бедный Маэстро не смог ее скрыть и во всем признался. Тогда Ангел сказал ему: — Зачем ты сказал это? Ты не должен любить меня так. Разве нет в этом мире других для этой твоей страсти? Теперь я не могу быть с тобой, я уйду навсегда. Маэстро взмолился: не уходи! Он плакал, обещал больше ни единым словом не выдать своей любви. Ангел пожалел его вновь и остался. А Маэстро вдруг понял, что если покинет его это существо, ему не захочется больше жить. Это открытие повергло его в ужас. Он так много думал об этом, так боялся и мучился, что в конце концов потерял рассудок. И тогда, призвав к себе своего возлюбленного, Маэстро схватил его и связал. — Что мне сделать, чтобы ты не оставил меня, чтобы позволил себя любить? — пытал его обезумевший Маэстро. Но Ангел молчал. Он молчал изо дня в день, а Маэстро всё мучил его, не отпуская. В один вечер с горя он напился и стал обещать своему возлюбленному разные красивые вещи, думая, что сможет прельстить его ими. — Счастье ждет тебя, если позволишь мне тебя любить, — рассказывал он, припадая к прохладным белым коленям юноши. — Ты будешь слушать тихий плеск волн тёплого южного моря, ходя босиком по безлюдному берегу. Будет все так красиво, как будто бы не жизнь это, а сон. И только для одного тебя будет всё это, весь этот мир. Я весь его брошу к твоим ногам! И сам к ним паду. Уедем же, далеко, вместе! К теплому морю… Мы будем просыпаться в тихом домике на берегу; я буду приносить тебе завтрак в постель вместе с самым ароматным чаем, который ты так любишь… Я буду знать всё, что любишь ты, и буду преподносить тебе любые изыски, какие ты только ни пожелаешь. А потом мы пойдем прогуливаться по тихим местам, спрятавшись от полуденного зноя в тени каких-нибудь виноградников. Мы будем сидеть и смотреть на море в легкой дымке, на далекие горы, на пустынный каменный берег… И никого там не будет, кроме нас. А если и встретится кто по пути, то он уже никогда не узнает, кто мы и откуда, и забудет тут же о нашем с тобой существовании. Весь мир будет для нас открыт, а сами мы будем свободны… Оставив домик на берегу, мы можем ринуться куда угодно! И никто, ничто не будет нас связывать и держать. Будем только мы вдвоем — всюду, вечность…» Тут Геллерт остановил свой рассказ. — Нет, это все ерунда, — он усмехнулся самому себе. — Ну какое море, какой чай… И какой, черт возьми, домик на берегу… Немного помолчав и собравшись с мыслями, Геллерт продолжил свою сказку. «– Нет, — наконец сказал грустный Ангел, — не нужно мне этого. Ничего земного не нужно мне. Отпусти. Но Маэстро продолжал обещать. Он обещал прекрасную жизнь, прекрасную любовь… — Неужели не понимаешь ты, — отвечал ему Ангел, — Если силой захочешь меня удержать или обещаниями, или любовью — я не смогу быть с тобой. Мы связаны только лишь одним незримым. Твои болезненные мечты разрушат и эту связь, и меня. Ты так ничего и не понял! — Но я так люблю! — бессильно заплакал Маэстро, понимая, как тщетны все его попытки. — Не мучь себя, — просил Ангел. — Твоя любовь — только лишь страсть. Я сделал огромную ошибку, научив тебя чувствовать, ведь ты оказался не способен к настоящей любви. Отпусти меня и забудь. Я не хочу, чтобы ты погиб из-за этой привязанности. О как ты теперь болен! Маэстро взял нож и подошел к своему возлюбленному. Резким движением он разорвал веревки и освободил Ангела. И тот вдруг явил ему истинный свой облик. — Я бы мог освободить себя и сам, — сказал он, — но это должен был сделать ты, по доброй воле. Отпусти же теперь точно так свою болезненную мечту и не требуй от нее того, во что не может она воплотиться. Забудь меня и не вспоминай никогда! Маэстро кинулся к Ангелу, хотел снова попытаться удержать его, но не почувствовал того в своих руках — он не имел теперь плоти и был лишь прекрасным недосягаемым образом. — Я ничем, ничем больше не могу тебе помочь! О как мне жаль тебя! — вздохнул напоследок Ангел и исчез, не оставив в напоминание о себе ничего. А несчастный Маэстро тот…» — Не надо дальше! — задыхаясь от переполнявших его чувств воскликнул Родион. — Я не хотел печальных сказок. И, знаете… Ангелы так не поступают! Что значит: ты не способен к настоящей любви? А почему он не научил ей этого вашего Маэстро? Чем тогда эти ваши ангелы отличаются от простых людей, если они не помогают, а наоборот… Какая ужасная, неправильная сказка. Что вы наделали! — Это не сказка, Родя, — прошептал Геллерт, но Родион, уже плача от того, как все оказалось трагически неправильно, ничего не услышал. — Ну-ну, простите меня, — Геллерт с какой-то невыразимой печалью погладил его по плечу. — Забудьте! Сейчас расскажу что-нибудь другое. — Не надо другого, — вздохнул Родион. — Я вам не верю больше. — Простите… Родиона с новой силой охватило какое-то страшное беспокойство, словно бы случилась какая-то несправедливость, словно бы впился в него самого какой-то очевидный, но не расслышанный явно упрек. — Если вы даже простую сказку не можете придумать, — с ужасной горечью в голосе сказал он, глядя на Левентхольда в упор, — то как можете обвинять меня в том, что я выдумщик и что глупости все, о чем я пытаюсь вам сказать! Родион даже приподнялся. На последних словах голос его повысился в негодовании. Геллерт удивленно вскинул бровь: — Ничего себе. Родион смутился, но сдерживать себя уже не мог. — Вы сами не понимаете, о чем говорите. Всё знаете, да? Тогда прекратите врать себе и мне и сделайте, наконец, что-то, чтобы обоим нам не было плохо! — выкрикнул он. Геллерт только вздохнул, цокнув языком. — Сделайте! — не унимался Родион. — Что, не знаете, как? Тоже «глупенький»? Геллерт не выдержал и набросился на него, схватив за руки и придавив своим весом так, что Родион не смог и пошевелиться. — Вы меня разозлить хотите? — он смотрел Родиону прямо в глаза, а тот бессовестно их не отводил. — Успокойтесь. Вам вредно переживать в таком еле живом состоянии. — Да?! Что же вы тогда такой сказочкой решили меня утешить? Думали, я не пойму? Говорите прямо! Хватит этого вашего… — Каков скандалист, — усмехнулся Левентхольд. — Так вот, значит, какой вы на самом деле! И Геллерт вдруг рассмеялся, отпустив Родиона и завалившись рядом с ним. — Вы не разозлите, вы сразу в могилу сведете! Родион хотел было что-то возразить, но Левентхольд не позволил. — Тише, — он прикрыл тому рот ладонью. — Слезами горю не поможешь, ну а уж криками — тем более. Не смешите меня! Родион даже покраснел от испытываемого стыда. — Ну, забудем, — Геллерт примирительно обнял его. — Вы ведь не против?***
Родион вошел в гостиную, где со вчерашнего вечера еще стоял неубранный стол, валялись на полу бутылки и какая-то посуда. В зимних сумерках мигал неяркий свет расставленных по комнате свечей, которых теперь было гораздо меньше, чем вчера. Колыхались, скользя по стенам, мглистые коричневые тени, а в окно стучалась чем-то редким и колючим чистая вечерняя синь. Геллерт сидел за фортепиано и вглядывался в раскрытые перед собой ноты, по которым впотьмах он пытался что-то неспешно разучивать. — Извините, что отвлекаю, — слабым голосом сказал Родион, подойдя совсем близко, чтобы быть услышанным. — Я должен сказать… — Да? — Геллерт развернулся к нему, прервав игру. — Мне, наверное, пора уходить. Прямо сейчас. Геллерт посмотрел на Родиона, в его бледное лицо с двумя резкими складками морщин, расходящимися из-под носа к уголкам губ. «Такие появляются, когда человек долгое время терпит боль; измучился чем-то, — подумал Левентхольд, — и, что вернее всего, виноват в этом всё я же». Геллерт теперь с ужасом понимал, что тем своим безрассудным поступком действительно мог подорвать хрупкое здоровье Родиона, потому что тот вдруг, прямо на его глазах сделался совсем слабым и нервно расстроенным — каким до того, кажется, не был. А может, Геллерт все это просто преувеличил, потому что самого его сейчас заживо съедала совесть. Но, как бы там ни было, за Родиона он волновался по-настоящему. — Вы плохо себя чувствуете, — обратился он к Родиону с некоторой настороженностью и даже робостью, — я вижу; у вас какая-то странная слабость, и она до сих пор не прошла. К тому же, уже стемнело. Если вы хотите уйти, то я отпущу вас только в сопровождении кого-нибудь. Может быть, кто-то может за вами присмотреть? — Кто? — Родион, как будто от боли, поморщил лоб. — Нет, что за вздор, мне никого не нужно, я… сам доберусь. Геллерт почувствовал что-то нехорошее в его словах. «Что-то случилось, — подумал он, всматриваясь в потемневшие от смущенной, утомленной тревоги глаза Родиона, — Что-то происходит у него такое, о чем я догадаться не могу.» — Простите меня, что я так бесцеремонно влезаю в вашу жизнь, но где же ваш друг? Тот самый… У меня в квартире телефон, можете позвонить и попросить забрать вас. — Какой друг? — глаза Родиона вдруг округлились в немом ужасе, но он сдержал себя, делая нарочито безразличный тон. — Нет, не получится ничего, и я должен идти сам. Вот еще! Мне вовсе не плохо. С чего вы взяли это? Геллерт, кажется, понял, что действительно затронул что-то, о чем ему не следовало бы говорить с Родионом. Что-то всполошил Левентхольд в нем этим вопросом, и это ясно читалось в глазах Родиона и в его сдавленном голосе. — Простите, — тихо сказал он. — Тогда я вас не отпущу. У вас трясутся руки и весь день вы… Простите еще раз, но я так не могу, останьтесь у меня. Я вам все предоставлю, только не убегайте очертя голову. Мне будет за вас неспокойно. Лицо Родиона вдруг вытянулось в смешанном чувстве негодования, изумления и как будто надежды на что-то. Он не смог ничего ответить Геллерту, потому что тот опять был слишком прав и слишком догадлив. Идти Родиону было не с кем, незачем и некуда. — Оставайтесь настолько, насколько нужно. Я не прогоню и смущать вас здесь тоже не стану. И он остался. Геллерт решил положиться только на волю Родиона: когда захочет — уйдет. И никаких лишних вопросов. А нужен будет предлог остаться дольше — выдумают. На ночь Геллерт предоставил Родиону отдельную комнату — ту самую, где они сидели и разговаривали днем; а сам ушел к себе, думая, что хватит уж на сегодня этих драм — он и так изрядно измучил и себя, и Родиона. Родион лег на диван, укрывшись двумя одеялами. В комнате стоял холод даже несмотря на то, что она была небольшой. Шторы на окне были плотно задернуты, и темнота, густая и непроглядная, давила на глаза. Смутной тревогой стеснило грудь: Родион не любил засыпать в такой тьме. Но встать с постели, чтобы раздвинуть портьеры и разбавить хоть как-нибудь эту черную, налипающую, как гарь, темноту, он уже не мог. Сонная немощь все с большей силой разливалась в нем, и вскоре перед глазами поплыли высвеченными картинками какие-то неуловимые сюжеты, рожденные наконец освободившимся умом. Родион успел только подумать: как хорошо, что уже вот-вот он уснет, и не будет больше его тревожить ни эта темнота, ни то, что мучает его… Но только приблизившись к грани настоящего сна, он почувствовал, как что-то оттолкнуло его назад. Удар и –панике забилось сердце… Последовал еще один удар — снизу, со спины, под ребра, — и Родион, вздрогнув всем телом, подскочил на постели. Тяжело дыша, он принялся ощупывать ладонями лицо и плечи, словно не понимая, здесь ли он сам, чувствует ли хоть что-нибудь. Но наваждение быстро спало, оставив после себя только разбитое, острое послевкусие испуга. И снова в голову полезли мысли прошедшего дня… Поднявшись на ноги, Родион подошел к окну и сдвинул в сторону одну портьеру. Постояв немного перед окном, от которого веяло крепким морозом, он вернулся на место. Сон теперь уже насовсем оставил его. Закутанный в одеяла, Родион лежал на боку и, склонившись к краю, смотрел на падающий от окна блёклый свет, рассеянный по полу. Ночь была ясная, и луна, взойдя высоко, освещала улицу вместо фонарей, разливаясь повсюду прозрачным серебром. В этой тишине и бессоннице Родион остался один на один со своими чувствами. Много их, разных, мешалось теперь в его душе, но сильнее и острее всего была тоска и невыразимая горечь, которая обычно возникает от осознания какой-нибудь утраты. Родион закрыл усталые глаза, и снова горький ком снова встал поперек горла: Геллерт обманывает его, он смеется, когда самому ему совсем не до смеха, — Родион видит это в нем и знает без подсказок: Левентхольд чего-то до сих пор ждет от него. Если бы это было не так, не стал бы он столько своего внимания тратить на эти бессмысленные, ни к чему не приводящие разговоры, хождения вокруг да около. — Если бы только он мог взять и разрешить все в один миг, одним словом, чтобы все сразу стало ясно нам обоим, — вздохнул Родион. — Но если он так ничего не предпримет, не дождется ничего и от меня… Наступит настоящий конец. Нет надежды… Устав от тщетных попыток уснуть, подталкиваемый смутной, все нарастающей тревогой, он отбросил одеяла и встал с постели, вышел из комнаты и побрел куда-то во тьму, надеясь, что Геллерт не спит тоже и что он застанет его где-нибудь. Оставаться одному Родиону теперь казалось невыносимым. В коридорах было ужасно темно; Родион шел, не отрываясь ладонью от стен, чтобы не упасть и не наткнуться на что-нибудь в темноте. Он прошел мимо освещенной лунным светом гостиной, мимо еще каких-то комнат, из которых сквозь стекла в дверях падал тот же тусклый, призрачный лунный свет с улицы. Родион шел дальше. В какой-то момент он почувствовал себя одним в этой огромной квартире со множеством комнат, высоченным потолком и темными бесконечными коридорами… Снова, как после той прерванной попытки погрузиться в сон, отчаянно, испуганно затрепетало сердце. Какой-то внезапно нахлынувший страх подталкивал Родиона ускориться в поисках. Теперь он приоткрывал каждую дверь и всматривался в пространство каждой комнаты. Где Левентхольд? Дома ли он вообще? Если он ушел, оставив тут Родиона в одиночестве, то он поступил с ним очень жестоко. Родион уже был напуган не на шутку. Страх неотвязной тенью цеплялся за щиколотки, и Родион, запинаясь, в панике хватался за все, что попадалось на пути, хлопал дверьми, врезался в углы и мебель. Ворвавшись в очередную комнату, он вскрикнул от неожиданности. Горел неяркий маленький светильник у кровати, и Геллерт сидел перед ним, держа в руках раскрытую книгу. Он обернулся к Родиону, и на вытянутом в какой-то трагической задумчивости лице его проступило удивление. — Что-то случилось? — спросил он спокойно. Родион застрял в дверях; вид у него был весьма ошалелый. — Ну подойдите же, если хотите, — сказал Геллерт, отложив книгу на столик. — Что? Родион, захлопнув за собой дверь, подбежал к нему и остановился в нерешительности. Боясь встретиться взглядом с Геллертом, он отвел глаза в сторону, и взгляд его упал прямо на книгу, которую Левентхольд только что положил. «Сказки Андерсена, — подумал Родион, прочитав заглавие книги. — Зачем ему?» — Присядьте, — попросил Геллерт. — Что? Родион посмотрел на него с некоторым удивлением. Он все еще был под впечатлением от своей находки. Тогда Геллерт просто опустил ладонь рядом с собой, молчаливо призывая Родиона все же сесть рядом. Тот не стал сопротивляться. — Ну что же, расскажете, что случилось? — спросил Геллерт, развернувшись лицом к Родиону. Тот потупил взгляд. — Честно говоря, ничего… Мне просто бывает страшно по ночам. Особенно в таких огромных квартирах… — Кто же вас заставлял выходить из комнаты! — Мне не спалось, — Родион вдруг почувствовал, что страх отступил; и теперь ему было очень неловко от того, что он потревожил Геллерта. — Вы извините, что я ворвался. Совсем ничего не соображаю, когда такой вот ужас нападает… Я сам не свой какой-то до сих пор. Геллерт покачал головой. — Не смею ничего предлагать, хотя очень хотелось бы, — вздохнул он с грустной улыбкой. Родион немного смутился, но отчаянная надежда пересилила его: — Мне бы тоже хотелось… Тогда Геллерт ненадолго оставил Родиона, чтобы сходить за подушкой и одеялами, оставленными им в той комнате. Когда он вернулся, Родион уже лежал на краю кровати, с трудом размыкая усталые глаза. Геллерт подложил ему под голову подушку, укрыл одеялом и, наконец потушив свет, лег с другой стороны кровати. Геллерту в эту ночь совсем не спалось. Отвернувшись к краю, он какое-то время лежал молча, а потом, уверенный в том, что Родион уже уснул, тихо заговорил с ним: — Я бы тебе все-таки рассказал сказку, хорошую сказку. Я перечитал все грустные, чтобы понять, отчего они таковы. Чтобы больше никогда тебе таких не рассказывать.***
Проснувшись на утро, Родион тотчас же собрался уходить, и сделать это он решил втайне от Левентхольда. «Не могу так больше, — думал он, понимая, как мучительно будет это расставание, как он не сможет его вынести и снова никуда не уйдет. — Это никогда не кончится, если я не уйду сейчас. Я не смогу, если снова увижу его…» Выйдя из спальни, прислушиваясь и ступая по коридору совсем неслышно, он вышел в переднюю. Тщетно пытался он найти свои вещи в этом темном закутке, захламленным выставленными сюда вещами и мебелью, по всей видимости, ненужными. На одном из сундуков, наставленных друг на друга, как при переезде, он заметил свои сапоги. Но, попытавшись до них дотянуться, он зацепился за что-то ногой, оступился и, потеряв равновесие, повис на чем-то, что первое попалось под руку. Лежащая сверху на сундуках тяжелая длинная доска, ничем не придерживаемая, тотчас же съехала вниз, произведя такой страшный грохот, что Родион в ужасе отпрянул назад и упал на пол, закрыв голову руками. На шум сейчас же прибежал Левентхольд. — Господи! Вас не прибило? Родион! Но сам Родион ничуть не пострадал, чего нельзя было сказать о разбитых вдребезги стеклянных дверцах какого-то буфета или шкафа, который стоял здесь, в углу, в разобранном виде. Поняв, что он все еще жив, Родион разогнулся и с ужасом огляделся по сторонам. — Простите! — чуть не плача вымолвил он, глядя на перепуганного Левентхольда. — Ничего, ничего, — выдохнул тот, помогая остолбеневшему от испуга Родиону подняться на ноги. — Здесь всюду стекло… Вас не поранило? Идемте, идемте отсюда. — Я не хотел… — Да черт с этим хламом, бросьте! — воскликнул Геллерт. — Идемте же на свет. Вы не порезались? Вас не ушибло? — Нет, нет, все в порядке, — пробормотал Родион, находясь все еще в состоянии сильного потрясения. Поддерживая Родиона под руки, Левентхольд вывел его в гостиную, усадил в кресло и внимательно осмотрел. — Удивительно, но вы и вправду целы, — выдохнул Геллерт, держа того за похолодевшие ладони. — Какое счастье! Что вы там вообще забыли? Родион не ответил. — Сбежать собирались? — Может быть… Леветхольд положил ему руки на плечи и убедительно попросил: — Давайте сначала позавтракаем. После пойдете. — Нет, я не могу, — Родион жалобно поджал уголки губ и отвернулся. — Ну пожалуйста! — Не могу. Родион резко встал, но в растерянности остановился, не зная, куда ему бежать. Вид у него был растрепанный, отчаянно решительный, но такой жалобный и болезненный, что у Левентхольда при одном только взгляде на него разрывалось сердце. — Вы бледны, как пепел, — серьезно сказал он, подойдя к Родиону и взяв того за дрожащие руки. — Вас надо отпоить крепким чаем. Садитесь за стол, я все уже приготовил. Пожалуйста, сядьте. Левентхольд кое-как усадил Родиона за стол: так сильно тот упирался. — Вот ведь вы какой! Еле на ногах стоите, а всё пытаетесь сопротивляться. Родион молчал, потупив взгляд. Левентхольд, поставив перед ним чайную чашку и миску только что сваренной ячменной каши, сел напротив него. — Сегодня скромно. Молока нет, сахара и хлеба тоже. Все запасы мы с вами истощили, — пошутил Геллерт, но Родион воспринял это как упрек и снова прошептал это ужасающее Левентхольда «простите». — Ну что вы, — вздохнул тот. — Перестаньте драматизировать. Я вас смущаю? Тогда я вас оставлю в покое. Левентхольд встал и, заложив руки за спину, отошел к окну. Родиону совсем не хотелось ни есть, ни пить. И, видя, как Геллерт старается для него, как заботливо с ним обходится, он не смог сдержать слез. — Что вы там носом шмыгаете? — спросил Левентхольд, оглянувшись на Родиона. Тот низко склонил голову, задумчиво помешивая ложкой неначатый чай. Геллерт взглянул на него — хотел мельком, чтобы не смущать, если вдруг тот на него обернется, но взгляд вдруг остановился, не в силах оторваться от вытянутого, болезненно обостренного профиля. — Пожалуйста, — тихо попросил Геллерт. Родион молчал, роняя в чашку горькие слезы. — Можно я подойду? Что с вами? Родион вдруг выскочил из-за стола и метнулся в коридор, забившись куда-то за дверь. «Я довел его до такой истерики, — сокрушался Левентхольд, — я и проклятый спирт, кокаин. Какой же я, черт возьми, безмозглый идиот! Чем я думал! И, главное, ради чего я это сделал!» — Родион, — Левентхольд подошел к нему и остановился в стороне, чтобы не вжимать того совсем уж в угол. — Почему, все-таки, вы меня избегаете? Я вам так противен? Скажите прямо. Левентхольд был уже почти уверен в том, что Родион вспомнил тот вечер и даже догадался, чем напоил его Левентхольд. Последняя мысль была прямо фантастическая, но Геллерт теперь почему-то очень ей верил. — Нет, — Родион, развернувшись лицом к Левентхольду, качнул головой, поджав губы. — Совсем даже наоборот. — Но вы убегаете. В чем же причина? — Вы именно для этого хотите удержать меня рядом с собой, да? — Родион не смотрел на него, слова вырывались из уст с неподдельной горечью. — Вам все-таки интересна причина, по которой я тогда так себя повел. — Я не удерживаю вас. Ни в коем случае. И при чем здесь снова это «тогда»? — Но и не отпустите, пока не добьетесь своего? Родион поднял на Левентхольда внимательный, даже решительный взгляд. Впрочем, эта решительность в них вмиг потухла, когда Геллерт приблизился к нему, взяв за руки. — Не сердитесь на меня, — уговаривающим тоном попросил он Родиона. — Не хотите — не рассказывайте. Мы ведь уже договорились о том больше не вспоминать и простили друг друга. — Зачем тогда этот ваш вопрос? — Родион отстранился от него на полшага, глядя недоверчиво, однако из рук не вырвался. — Затем, что вы и сейчас пытаетесь от меня оградиться. Отвергаете всё, что я ни предложу. Но ведь я больше не предлагаю вам ничего предосудительного. — Вас это так беспокоит! — Да. Как и вас, раз вы не уходите и чего-то всё ждёте. Я вас не держу, но вы, даже пытаясь убежать, все равно остаетесь и… Левентхольд посмотрел на него долгим, серьезным взглядом. — Значит, все-таки да… — Родион вздохнул, уставший уже от того внутреннего напряжения, что вызвала в нем эта сцена. Кажется, каждый думал и говорил о своем, но удивительно: они понимали друг друга — понимали так, что никакие запутанные, недопонятые слова не могли этому помешать. — Вы всегда так смотрите на меня… — Левентхольд опустил глаза вниз, на родионовы руки, беспомощно замершие в его ладонях. — Так смотрите, будто просите о чем-то, — продолжил он, — и тогда, и теперь — это все тот же взгляд. Я помню кое-что, что подтверждает сейчас мои догадки на ваш счет. При этих словах у Родиона внутри все вновь похолодело. Он выдернул руки и испуганно, словно защищаясь, сложил ладони у себя на груди. — Не пугайтесь. Я не скажу, если вы не хотите этого слышать. Они стояли друг против друга, не пытаясь соприкоснуться теперь даже взглядами. Геллерт смотрел куда-то в сторону, Родион — в пол. — Простите, что всё хватаю вас без разрешения. Я только хочу… Хочу помочь. Хоть немного позаботиться о вас, а вы не позволяете. Все-таки вам противно… — Нет, перестаньте так говорить! — Родион даже подался вперед; его вдруг захлестнуло бессильное отчаяние. — Дело не во мне, а в вас! Именно в вас! — Что же я сделал? — тихо спросил Левентхольд, подняв смиренный взгляд на Родиона, который теперь выглядел совсем как обезумевший. — Вы меня обманываете! Не договариваете! Обвиняете меня! Вы… Вы скрываете от меня что-то. Врете, что простили? Врёте, что можете отпустить? Или о чем вы врете? Какой вы страшный человек! Я не знаю, что вы думаете на самом деле! — Я ничего плохого не думаю, послушайте, — всё так же тихо попросил Геллерт. — Поверьте мне. Ничего плохого. Но то, что вы говорите — «врёте»… На словах, может быть, и так, но в моих поступках я полностью искренен с вами. Я не знаю таких слов, чтобы… Чтобы вновь всё не испортить. Прошу, дайте мне время подумать, если вам действительно они важны, и я найду правдивые слова. Но только не думайте, что я хочу вас в чем-то ввести в заблуждение. Я не нарочно. Поверьте. После Левентхольду все-таки удалось успокоить Родиона, упросить его сесть за стол и съесть хоть что-нибудь. — Простите меня, — тихо сказал Родион, — Не знаю, что на меня нашло. Мне и правда лучше уйти поскорее, иначе я еще как-нибудь вас оскорблю. Левентхольд сидел напротив него, напрасно пытаясь скрыть свою тревогу: его выдавали сжатые губы и рассеянные, иной раз и вовсе бессмысленные движения рук. Он сидел и помешивал заварку в своей чашке, так и не притронувшись к напитку; то клал ложку на блюдце рядом, то снова принимался зачем-то мешать. Безумие заразно, — подумал Левентхольд, заметив, до какой степени в нем возросла эта нервозность, натянутая теперь уже до предела. Его все еще мучила вина. Как он посмел сказать, что ничего плохого Родиону не желает, если сам едва ли не отравил его, причем нарочно, причем ради забавы? Ему казалось, что надо во всем признаться, раскаяться, но… Что, если тогда он навсегда потеряет Родиона? Конечно, тот больше никогда ему не доверится, никогда не придет, никогда не простит. Родион тем временем осилил тарелку уже остывшей каши и взялся за чай. — Хотите конфеток-помадок? — как-то бездумно вдруг спросил Левентхольд, но от собственных слов его тотчас передернуло. «Что за черт! — подумал он. — Точно так же я сказал тогда, перед тем, как…» — Хочу, — к удивлению и даже к ужасу Геллерта отозвался Родион. Тогда Левентхольду пришлось встать, достать из буфета вазочку с засохшими разноцветными конфетами, хранившимися там с незапамятных времен, и молча поставить ее перед Родионом. Тот тем временем несколько повеселел, оживился и перестал выглядеть так страшно измученно. — Вот, подкрепились, и теперь хоть на человека стали похожи, — попытался вновь добродушно шутить Левентхольд, но прозвучало это с таким горьким сожалением, что Геллерту стало от себя противно. «Да уж, теперь не до шуток, – подумал он. — И все же признаться ему или так и оставить это? Если он не помнит, то и нечего говорить. Это моя вина, и мне с ней жить. Нет, я достаточно его замучил и без того! Надо оставить эту мысль…» Но тут Родион выдал еще одну нечаянную аллюзию на тот злосчастный вечер. — А вы один тут живете? — поинтересовался он, отхлёбывая чёрный-пречёрный перезаваренный чай. — Такая просторная квартира, столько комнат… И вам удобно их содержать? — Что их содержать, — вздохнул Левентхольд, упирая кулак в разболевшийся висок. — Я сплю в одной комнате, а бодрствую в другой, остальные просто игнорирую. — Тут комнат пять или шесть. И вы даже прислуги никакой не держите? — Нет необходимости. Родион отхлебнул еще чаю, разгрызая очередную затвердевшую конфету, и в голове у него родилось еще некоторое количество вопросов. — А ведь вы здесь со мной уже который день… И никуда вы не отлучались. Почему? А как же оркестр? «Да что с ним такое случилось? — усмехнулся про себя дирижер, — Что это на него нашло? Как разговорился!» — Ну, должен же я когда-нибудь отдыхать или нет? — хмыкнул Левентхольд. — И стал бы я вас звать сюда, если бы не мог тут с вами остаться? Родиона вдруг осенило: — П-постойте, так вы… — Ну, что? — Левентхольд не понял этого смущенно-вопросительного взгляда Родиона. — Что вы так смотрите на меня? — Вы нарочно, да? Нарочно… — еле выговорил Родион, а дальше сказать не осмелился. — Нарочно позвал? — догадался Левентхольд. — разумеется. — Нет, вы заранее знали, вы хотели, — Родион никак не мог договорить, — вы хотели, чтобы я остался с вами… Не на один вечер. — Я ничего заранее не знал, — Геллерт тяжело вздохнул, вновь вспомнив, какую цель он изначально преследовал этой встречей. — Но если вы останетесь со мной еще, я никуда не денусь. К чему эти вопросы? Вы все-таки хотите еще здесь пожить? Так бы сразу и сказали. Знаете, мне с вами было очень уютно здесь. Я бы не хотел прощаться. Но и силой удерживать вас не стану, конечно. Делайте, что вам самому хочется. Родион опустил растерянный взгляд, но ничего не возразил. — Мне в таких огромных комнатах одному очень скучно, — в голосе Левентхольда появилась тень неподдельной тоски. — Вы столько раз про них спрашивали… Может быть, вам охота переехать сюда? Я бы не стал требовать с вас никакой платы за это. Хотите? — Что вы, я не могу, — серьезно отозвался Родион. — Почему? Здесь хорошо, и до консерватории недалеко. Вам было бы очень удобно. Взяли бы себе любую комнату — они все здесь обособленные. — Нет, это, это… Слишком. Я не могу, — произнес Родион, понимая, что на самом деле не в силах принять такое предложение. — Ну, воля ваша. Но если захотите — дайте знать, я от своих слов не отказываюсь. Да и вообще — приходите, если захочется. Когда угодно приходите. Ваше присутствие здесь бесценно, вы… Ох, нет, я не настаиваю и не удерживаю вас, — без всякой хитрости улыбнулся Геллерт. — Только предлагаю; нет — приглашаю. Здесь вам всегда рады, просто знайте это. — Спасибо, — отозвался Родион. — Я на самом деле вам очень благодарен. Простите меня, если я чем-нибудь вас оскорбил. Я знаю, что наговорил за эти дни всякого… Простите. — Прощаю, если так вам будет спокойнее, — Геллерт посмотрел на него тихим взглядом серых глаз, и Родион почему-то уловил в нем какую-то далекую, усталую тоску. — Мне теперь надо идти, — сказал он, поднимаясь из-за стола. — Благодарю за всё. Вы так добры… — Постойте, — сказал Левентхольд, вновь нахмурившись при виде этой ужасной слабости в Родионе. — Вы все еще нездоровы. Позвольте мне вас проводить. К удивлению Левентхольда Родион сразу же согласился.***
Они шли вдоль набережной по протоптанной узкой дорожке. День был морозный, и чистый белый снег скрипел под сапогами. Черные ограды, щедро покрытые блестящим инеем, уходили вдаль, обрамляя белую, скованную льдом и начисто заснеженную реку, которая, простираясь туда, где уже заканчивался город и начинались бескрайние пустынные просторы полей, сливалась на горизонте с таким же белым небом. — Вы не устали? Не замерзли? — Геллерт посмотрел на Родиона, вжавшего голову в плечи и прячущего нос в обмотанном вокруг шее шарфе. — Что ж вы не сказали, что идти неблизко. Я бы тогда нашел, как доехать. — Ничего, мне привычно, — ответил Родион, глядя задумчивым взглядом в белёсую даль. — Еще немного, и дойдем. — Вы, я вижу, любитель пеших прогулок, — заметил Левентхольд, засовывая руки поглубже в карманы пальто. — Но одеваться все-таки лучше по погоде. Родион на это только шумно вздохнул. — У вас нет ничего на зиму? — не отставал Левентхольд. — Хотите, я найду для вас зимнее пальто? — Не нужно, мне хорошо и в этом, — ответил Родион, удивившись такой внимательности Геллерта. «Он всегда разглядывает меня вдоль и поперек, — подумал он, — и это почему-то так приятно, хотя, наверное, должно быть наоборот…» — Обычно я пришиваю на зиму теплый подклад, — объяснил он, — но в этот раз что-то всё не до того. Честно говоря, у меня нет даже ниток. Надо будет выменять где-нибудь… — О, понимаю, — Левентхольд покачал головой. — И все же вам надо одеваться теплее. Вы же простудитесь. — Да нет… Я и из дома-то редко куда выхожу, — вздохнул Родион. Они перешли по обледеневшему, скользкому полукруглому мосту на другой берег и теперь уже пошли дворами. — Я и не знал, что вас так далеко занесло, — удивился Левентхольд, когда Родион привел его к хлипкой железной калитке своего дома. — И вы отсюда каждый день ходили в консерваторию пешком? — Не всегда пешком, — ответил Родион, нашаривая в кармане ключи, — и не всегда отсюда… Я жил в другом месте, пока… Пока мне было с кем жить. Увязая по колено в снегу, они прошли к дому. И Родион, отперев входную дверь, насилу открыл ее, почти на треть заваленную снегом. — Что это за дом с привидениями? — усмехнулся Левентхольд, поднимаясь по темной деревянной лестнице, которая, как ему показалось, вот-вот проломится под ними. — Вам интересно? — Как только они поднялись на самый верх, Родион отпер ключом какую-то неприметную низенькую дверь. — Сейчас расскажу. Они прошли в маленькую комнату под крышей, за время отсутствия Родиона промерзшую насквозь так, что стены покрыл иней. Теперь эта комната казалась Родиону ужасно тесной, а, зайдя в нее вместе с Левентхольдом, ему показалось, что двоим им тут будет даже не развернуться. — Как тут у вас всё заброшено, — сказал Геллерт, пытаясь оглядеться. — Да, дом старый, заброшенный, — вздохнул Родион, доставая из угла какие-то деревяшки; Геллерт тут же вызвался помочь ему растопить печь. — Этот дом когда-то принадлежал моей семье, — сев на край кровати начал Родион. — Сколько себя помню, комнаты эти сдавались, мы тут не жили никогда. Тут два этажа, и оба занимала одна семья. Потом они уехали из города, и так тут больше никто и не жил. — Раз у вас тут столько места, что же вы ютитесь под самой крышей? — спросил Геллерт, ломая деревяшки и кидая их в печь. — Здесь удобно. Маленькая комната — меньше топить, сами понимаете. Да и, видите, здесь фортепиано стоит. Оно, конечно, ужасно разбитое, да это и не удивительно. Но и то ведь хорошо, что хоть такое имеется. — Так вы бы сдали кому-нибудь комнаты, — сказал Геллерт. — Имели бы с этого доход. Родион на это только махнул рукой. — Место, как видите, тут неприглядное, да и дом не обставлен. Из мебели остался один хлам — кому такое нужно? К тому же, тут просто необходим ремонт. От сырости за много лет все попортилось, жить здесь невозможно. А вы говорите: чего это я наверху. Внизу все гораздо хуже, вы просто не видели… — Да-а, интересная у вас история, — вздохнул Левентхольд. — И вы тут совсем один? — Совсем, как видите. Геллерт, расправившись с растопкой печки пчёлки, подошел к окошку, чтобы рассмотреть получше окрестные виды, но стекло так плотно заросло инеем, что едва даже пропускало дневной свет. — И вам здесь не страшно? — Геллерт обернулся к Родиону и посмотрел на него с удивлением; он вспомнил, в каком ужасе тот прибежал к нему ночью. — Ну… Бывает иногда, — признался Родион. — Но я привык. Запираюсь на все замки и сижу тут… Комнатушка постепенно начала наполняться теплом. — Хорошая у вас тут печка, не коптит, — заметил Геллерт. — Вы отогрелись с улицы? — Наверное… Левентхольд посмотрел на Родиона, который сидел весь закутанный и даже в рукавицах. Он присел рядом. — Вы бы разделись с улицы. Так быстрее согреетесь, — он взял Родиона за руки и стащил с них рукавицы. — Где же вы согрелись? Руки ледяные. Ничего, тут уже тепло, сейчас оттаете. Позволите? Левентхольд осторожно выпутал Родиона из его длинного шарфа и стащил в него лохматую ушанку. — Ну, так ведь лучше? Родион только вздохнул, опустив вдруг наполнившиеся печалью глаза, — Геллерт успел её в них разглядеть. — Что с вами? — тихо спросил он, положив свою теплую ладонь поверх родионовой. — Ничего, — ответил тот. — Ничего плохого. — У вас тут хоть… электричество есть? — спросил Геллерт, еще раз оглядевшись в сумеречном пространстве. — Бывает иногда. В печи за створкой тихо потрескивал оранжевый огонёк. — Кажется, уже темнеть скоро начнет, — со вздохом заметил Родион. — Идите, пока еще светло. Левентхольд, взглянув на часы, стоящие на деревянном столике у окна, увидел, что стрелки на них уже показывали четвертый час. — Не волнуйтесь за меня, я дойду хоть в полной темноте. — Вы заблудитесь здесь, — возразил Родион. — Идите сейчас. Геллерт посмотрел на него каким-то тревожным, долгим взглядом, словно пытаясь прочитать в нем что-то. Но в родионовых полуприкрытых, больных глазах не было видно ничего, кроме смертельной тоски и тяжелой усталости. — Мне за вас будет неспокойно, — серьезно сказал Геллерт. — С вами точно все в порядке? Выглядите вы неважно. — Все нормально, — ответил Родион, — не нужно обо мне волноваться… Пожалуйста. — Я зайду вас проведать на днях, — не требующим возражения голосом сказал Левентхольд и, взяв со спинки стула свое пальто, стал одеваться. Родион ничего не ответил. Ему было так тоскливо, что он готов был зарыдать, умоляя Левентхольда не покидать его. Но это было глупо и ужасно неправильно. Так было нельзя. Родион пытался не подать виду, что так этим расстроен, но Геллерт всегда был слишком проницателен. — Вы, может быть, собираетесь на днях в консерваторию? — спросил Левентхольд, не зная, как еще оттянуть эту невыносимую, но неизбежную разлуку. Родион только безмолвно покачал головой. — Жаль… Тогда я просто приду к вам на днях, чтобы убедиться, что вы живы и здоровы. — Приходите, — тихо, как-то совсем безнадежно сказал Родион. Они простились.