***
У парадного крыльца консерватории постепенно начал собираться народ. Родион тоже вышел, вернее – выбежал на улицу, впопыхах засовывая в портфельчик ветхие библиотечные ноты и чуть не растрепав их на лету. Ему думалось, что он уже опаздывает, и все давно должны были отправиться, но беспорядочно бродившая и все нарастающая кучка музыкантов сразу же разуверила его в этом. По-видимому, все ожидали дирижера, а тот, в свою очередь, как всегда, изводил задержаться. Когда же все наконец оказались в сборе, процессия инструменталистов тронулась вперед, а во главе ее в весьма приподнятом настроении шагал их вдохновитель, царь, господь-бог, и просто дирижер, Геллерт Левентхольд. Родион шел как будто чуть в стороне от общей толпы и иногда поглядывал на статную фигуру дирижера, весело болтавшего с идущей рядом с ним первой скрипкой. Эта скрипачка, очевидно, до того была смущена оказанным ей невзначай вниманием великолепного Левентхольда, что то и дело беспрестанно краснела в ответ на какие-то бурные реплики, прикрывая ладонью расплывшуюся прямо-таки до ушей улыбку. Родион упаднически вздохнул, отведя от них взгляд. И почему тот всегда хохочет с кем угодно, но не с ним? А если и с ним, то почему всегда так неоднозначны жесты Левентхольда по отношению к Родиону? То приблизится, то убежит и забудет о нем совсем, как теперь, как еще ранее бывало… И вот сейчас он снова не обращает на него никакого внимания, выплясывая реверансы уже теперь перед парочкой скрипачек. И это-то в самый знаменательный для Родиона день! Оставил его, забыл о нем, будто бы не знал он, как Родиону важно его участие! А, хотя, постойте-ка, — одёрнул Родион сам себя. На каком же это таком основании он имеет право обижаться на то, что сегодня его не выделили из всех прочих и вдруг не почтили своим вниманием? Да кто он вообще такой, тем более — для самого Левентхольда! Ему-то поди с такими, как Родион, даже рядом стоять стыдно при людях… Не забылся ли ты часом, Родька? Что ты только о себе возомнил! Ему вдруг сделалось еще неприятнее от этой мысли. Неужели он и правда всегда думал, что Геллерту он действительно как-то по-особенному интересен? Да тот всего-навсего ведет себя с ним так же, как со всеми, а глупый Родька уж успел подумать, что он его своим вниманием одарил неспроста… Это ж какое надо иметь самомнение, чтоб возомнить, будто сам Левентхольд его возвысил над всеми! Тут Родиону стало еще обиднее. Он почувствовал себя как будто бы униженным — вероятно, как раз этим самым осознанием, что для Геллерта он не был чем-то особенным. Но еще больше — тем, что стыдно должно быть ему, Родиону, за желание быть для него таковым. И пусть даже в этом желании Родион всегда боялся себе признаться, оно существовало где-то в глубине его души, крепко засев в самых дальних и чувствительных ее уголках. Вот только он не хотел это желание иметь, он чувствовал: оно непременно повлечёт за собой последовательность осознаний и душевных событий, вредных прежде всего ему самому. Поэтому Родион, не углубляясь в истоки своего тяготения к дирижеру, решил для себя, что лучше уж тогда он прервет с ним всякое общение, чем будет урывками наслаждаться мгновениями, проведенными рядом с ним, а после, помня о них, вкушать горечь разочарования и обыденности. Родион помнил, как раньше ему не нужно было никого. Он неплохо жил себе в своем мире из собственных мечтаний, и почти никто из окружающей жизни не мог его настолько сильно заинтересовать и впечатлить. А тут внезапно, словно из ниоткуда, появился этот фантастический дирижёр… И ладно, если б Родиону и дальше бы хватало для полного удовлетворения просто восхищаться им со стороны, но вот не тут-то было. Однажды Геллерт проявил к нему непозволительный интерес, и Родион с тех пор так и не смог забыть того чувства, того восторга. Его тянуло к этому дирижеру с невероятной силой, ему всегда хотелось побыть с ним еще и еще… И этим желанием он только больше создал себе волнений; и переживания эти, иной раз даже безумно приятные, всё не давали ему покоя, в итоге совсем вскружив Родьке голову. И ведь все эти дирижерские ужимки по отношению к Родиону явно что-то означали — по крайней мере, так ему казалось поначалу. Но теперь, увидев, наконец, что все это было просто-напросто обыденным амплуа несравненного Геллерта-дирижера, Родион почувствовал себя обманутым. Зачем я повелся на все это? — думал он с отвращением к самому себе. — Наивный идиот, да как я мог подумать... И еще страшнее то, что я действительно хотел его внимания, что я счастлив был, получая его! Он мне, верно, льстило, подпитывало самолюбие… Как низко. Родион больше уж не глядел на него. Его охватил такой стыд, что он даже представить себе не мог, как теперь ему пережить грядущее выступление рядом с Левентхольдом, а вернее и более того — под его руководством. Родион помнил, что на репетициях с оркестром дирижерский пульт располагался позади рояля, выставленного на сцене на передний план. При такой расстановке дирижер мог временами не только оглядываться на пианиста, но и чуть ли не касаться его мимоходом. Последним Геллерт злоупотреблять любил… Вряд ли расстановка при выступлении будет иной, и бедный Родион уже начал воображать себе, как сложно ему дастся сегодняшний концерт вблизи причины его сердечных мук. Родион уже стал волноваться вдвойне: ведь в таком душевном раздрае ему будет еще сложнее достойно вести свою партию. Что, если он сорвется, все испортит? Вот уж чего он точно не переживет, так это такого позора… И сам оплошает, и дирижёра подведет. Как страшно! Что же делать, как привести себя в порядок? Час от часу не легче! И с каждой минутой все хуже. Пока Родион пытался унять в себе все разбушевавшиеся страсти, путь-дорога их музыкальной братии продолжалась уже в вагоне трамвая. Родька втиснулся в какой-то угол и всю дорогу простоял, отведя взгляд к медленно плывущей в окне улице. Грохот колес и звуки будничной общественной суеты заполонили собой все пространство, и Родион уже не слышал речей Левентхольда среди них. И хорошо… Он очень надеялся, что, хотя бы на четверть часа забыв о его существовании, сможет усмирить все это внутреннее безобразие, опасное для сегодняшнего ответственного дня. К счастью, так и вышло: вновь оказавшись на улице, Родион поплёлся позади всех, лишний раз не вертя головой по сторонам и не прислушиваясь. И — ему вдруг незаметно полегчало. «Пусть так, — думал он, — пусть так и будет. Лучше уж его безразличие, лучше быть заброшенным им, неинтересным ему. Это правдиво, это — как есть, вид без прикрас. Я должен перестать так смотреть на него, я должен быть холоден к нему и беспристрастен. Я не должен быть к нему так привязан. И я не буду… Я не хочу. Он так далёк от меня, всё же так далёк… Он и не хотел приближаться. Он только мимо прошел, ну, а я уж за ним потянулся, ища будто именно его всю жизнь, ожидая чего-то, что только он бы мог мне подарить. Нет. Он не может. Это лишь я себе всё вообразил. А на самом деле – вот какая картина, вот как всё скучно и обыкновенно… Всё действительно произошло лишь в моей голове. Я всегда желал невозможного, вот и здесь вышло точно так же. Всё придумал, всё выдумал…» И всё же к нему пришло то смирение, которое обычно наступает после долгих и утомительных переживаний, вызванных невозможностью на что-то повлиять. Родион все-таки смог убедить себя в этой невозможности и просто принял ее, наконец, как данность. В конце концов, действительно: пустое это все было, придуманное им же самим. Он сам был причиной всей этой трагедии, а значит — умерить все свои страдания был вправе только он. Дурное это всё — все его переживания. Всё это развеется, как дым, стоит только отрезвить сознание, открыть самому себе на всё глаза. Выходит, самому ему должно было уладить это глупое недоразумение, одному ему. На том он сам с собой и порешил — хотя бы на сегодняшний день. Теперь Родион чувствовал себя подавленно. Но лучше уж это, — думалось ему — чем буйство переживаний, от которых дрожат и холодеют пальцы рук и мутнеет разум. Лучше уж это, чем обезуметь и однажды обнаружить эту свою слабость на глазах у всех. Нет, не бывать этому! Родион спрячет эту постыдную вещь глубоко и далеко, задушит, заставит молчать. И когда-нибудь она истает, забудется, не оставив и следа. А между тем консерваторской части оркестра предстоял теперь довольно продолжительный путь пешком до концертного зала. И этот, последний этап их пути был омрачен внезапно разразившимся ливнем. — О как ливануло-то! Я так и знал, так и знал! Какое счастье, что у меня при себе зонт! — Вот ведь зараза какая! А я ведь вчера только в газете предсказание погоды прочитал, что кончилась эта вся затяжная мокрень! До того дождь лил всю ночь и, казалось бы, только успокоившись под утро, с новой силой ударил теперь по головам, шляпам и всему инструментарию. — Ну подите сюда, кто-нибудь, у меня зонт! Давай, давай, быстрее, — доносились голоса тех предусмотрительных, что в любой не особенно солнечный день держали при себе хоть какой-нибудь зонтик. В итоге все успешно сгруппировались под зонтами, и только один Родион, постеснявшийся забиться кому-нибудь под бок, остался мокнуть под нещадным водяным потоком. «Ну и ладно, и пускай, — уже со слезами на глазах думал он, отчаянно и бесстрашно шлепая по повсеместно разлившимся, бурлящим лужам и набирая в башмаки все больше воды. — Хуже уже не будет! Куда там! Вот чего не доставало еще, правильно, правильно! Вот так мне и надо, пожалуй. А после я простужусь, заболею и умру. Вот так и смоется мое бесчестие, весь мой стыд. Умру — и хорошо!» — Вы, голубчик, зачем же по самой глубине идете? Вам за роялем сидеть, а вы поди уже зачерпнули в туфли себе по ведру воды! Будете педализировать и хлюпать в такт, ха-ха! Голос Геллерта мигом привел Родиона в смущение и стыд за свое ребячество. Дирижер подошел к нему вплотную и, ободрительно похлопав по плечу, без лишних прелюдий скрыл Родиона от яростного дождя под своим зонтом. — Ну-ну. К чему вы так унылы? Приободритесь, у вас же впереди такой дебют! Неужели даже это в вас не вселяется радостного волнения, приподнятости духа? Или вы так сильно промокли, что теперь весь мир вам не мил? — Геллерт беззлобно посмеялся над ним, искренне желая приподнять Родьке настроение. — Да это я так просто, не знаю… — промямлил Родион, не найдясь, что ответить. Появление Геллерта выбило его мысли из колеи, и теперь они рассыпались без возможности собраться воедино. Родион будто бы разом забыл о том, к чему он не так давно пришел, и снова странный трепет охватил его. Стоило лишь дирижеру вновь к нему приблизиться, он в то же мгновение позабыл все свои обиды и предал все свои убеждения. — Вы со вечернего нашего прогона, кажется, получше себя чувствовали, чем теперь. Что же вас так смутило в самый последний момент? — поинтересовался дирижёр. — Правда, ничего, я просто… Волнуюсь. Родион старался говорить как можно четче, но выходило все равно слишком тихо и обессиленно. Будто застряло что-то в горле, не давая голосу звучать выше, звонче и увереннее. — Да вы же совсем что убитый! Ну что это такое… — Левентхольд покачал головой. — А, погодите, вы неправильно идете. Так не ходят под зонтом! Геллерт взял Родиона под руку, пристроив его ладонь придерживать ручку зонта поверх своей руки. — Вот так-то лучше. А то вы так и норовите потихоньку удалиться за пределы моего зонта! Так вот, что я вам хотел сказать… Но Родион уже был не в силах вникать в смысл его речей. Вновь попав в радиус обаяния дирижера, вновь почувствовав на себе сосредоточенность его внимания, он буквально лишился всякого разума. И будто бы не он только что принял решение больше не поддаваться этому одурманивающему влиянию! Геллерт был с ним слишком обходительным, слишком внимательным. Родиону вновь стало казаться, что дирижер проявляет к нему интерес чуть более чуткий, чем следовало бы. Но задумываться над тем, правда ли это или снова самообман, уже не хотелось. И Родиону не оставалось больше ничего, кроме как поддаться на это с мыслью: будь что будет. — А вы, кажется, меня и не слушаете. Так? Геллерт легонько толкнул Родиона плечом, призывая вернуться с небес на землю. — Ох, да… Нет… Простите… Я задумался как-то, — растерянно отозвался тот. — Вот как! Значит, я повторю для вас. Вкратце: оставьте все свои волнения здесь, вот хоть в лужах этих утопите. Но на сцену вы должны подняться с холодной головой. Понимаете? Вы должны представить себя не в роли жертвы собственной партии, а в роли пророка, знающего все наперед и хладнокровно наблюдающего за происходящим. И к черту ваше уныние! Вы должны быть выше себя самого, себя земного, здешнего. Неважно, какие страсти кипят вокруг, неважно, каково ваше личное волнение или волнение, вами изображаемое. Вы должны знать, нет, вы — уже знаете, как развернется повествование и чем оно кончится. Так и разверните его нам с видом мудреца, рассказывающего быль. И ни в коем случае нельзя испытывать тех же настроений, что вы передаете нам за роялем даже в том случае, если они созвучны вашими собственными. Вы должны относиться к ним бесстрастно, иначе повествование ваше будет неубедительным. Поэтому направьте сейчас все внутренние силы на то, чтобы настроиться на хладнокровный лад. А уж про личные переживания и подавно следует забыть. Вам нужна полная отрешенность и сосредоточенность на том, как вас поймут со стороны. Все-таки вы артист, и вам следовало бы применить здесь все свои навыки. Будьте же активны и бодры! Вам здесь ни в коем случае нельзя быть собой. Но для начала, конечно, успокойтесь. На сей раз Родион дослушал Геллерта до конца с должным вниманием. И слушал он снова, как ни в чем ни бывало, с трепетным волнением и искренним восторгом… Родиону казалось, что говорить с ним так убедительно, как говорил дирижер, не мог больше никто. И оттого хотелось слушать еще и еще, получая неземное удовольствие от того, как ловко тот мог подобрать нужные слова практически на каждый случай. К тому же, Родиона всегда безумно восхищало в Геллерте то, как тонко он чувствовал его, как быстро выискивал он первоисточник его проблем и находил способ решить любую из них при том, что сам Родион мало что ему объяснял. Жаль было только, что все это касалось сейчас исключительно проблем исполнительских, рабочих, так сказать. А ведь Родиона куда больше волновало нечто другое… А, впрочем, он и не имел права выносить на обсуждение с Геллертом то самое, что его так изводило. Этого нельзя было допустить. Нельзя — так и нечего же об этой невозможности жалеть! «Но если я попрошу его? — осторожно подумал Родион. — Если попрошу, он откажет мне? Или посмеется… Что будет, если попросить его об этом?» — Спасибо вам, — грустно вздохнул он в ответ Геллерту. — Но со мной можно вообще не разговаривать теперь. Я так боюсь, что уже мало что понимаю, голова кругом идёт… Это бесполезно. Я не знаю, как себя унять. — Да что ж вы так-то! — ахнул дирижер. — Как мне вас отвлечь, может быть, или развеселить? Или успокоить. Может, вы о чем-то конкретном хотите поговорить? Или, хотите, поговорим о чем-нибудь отвлеченном, чтобы вы не думали разных страшных вещей? «Хочу, хочу, но… Не сейчас», — подумал Родион. — Я не знаю, простите. Мне просто настолько страшно от одной мысли, что я подведу вас, что вы зря потратили на меня столько сил и времени, а я оказался таким бездарным, никчемным… — Ну нет, нельзя так, — покачал головой Геллерт. — Вы не должны сейчас себя на такое настраивать. Ну, подумайте сами: что плохого может случиться? У вас же всё выучено, вы работали не покладая рук все это время, и в итоге вышло очень даже замечательно — вчера же вы сами это услышали! Текст давно в пальцах, с техникой все отлично, все железно отработано до мелочей. Так и чего вам бояться? А будете бояться — непременно совершите какую-нибудь глупую ошибку. Например, вступите не там или не с того места начнете! Вот это будет неловко всем. Поэтому расслабьтесь, представьте, что это никакой не ответственный момент, а рядовая репетиция. Представьте, что вокруг нет никого, а есть только вот оркестр да вы. Слушайте музыку и думайте только о ней, а не о своих страхах. Да знаете… Даже о технических моментах не думайте. Не готовьте себя к тому, что, мол, вот сложное место впереди, сыграть бы, не оплошать. Не надо. У вас все выучено, и думать об этом нечего — пальцы сами всё помнят и без головы. Поверьте мне. Я, кажется, уверен в вас куда больше, чем вы сами, Родион. И это нехорошо. Однако даже я не настолько плохо вас понимаю и чувствую, чтобы обмануть вас в том, что вы полностью готовы сыграть эту вещь сейчас. А потому верьте хотя бы мне на этот счет и не бойтесь зря. — Я постараюсь, я… — Родион снова почувствовал в себе эту неловкость, смущение в сочетании с расположенностью и открытостью Геллерту, с желанием получить хоть какое-нибудь покровительство с его стороны; он уже напрочь забыл обо всех запретах самому себе, о своем решении больше никогда не поддаваться таким тяготениям. И снова этот лихорадочный озноб волнения пронял его… — Ох, знаете, мне бы только душевно успокоиться, и все было бы хорошо, — голос его еле слышно дрожал от внутренней взволнованности. — Мне тревожно очень, и это не от того, что я боюсь этого концерта. Это просто само по себе… Я не знаю, как убрать это, как перестать чувствовать… Родион шел, опустив взгляд и совсем не смотря на Геллерта. Так ему было проще говорить, да и просто легче становилось. Непонятно было только, от этого ли? Вернее всего, Геллерт снова смог найти к нему верный подход и незаметно для Родиона утешить его. Однако кое-что все еще оставалось неразрешенным. — Вы попробуйте подумать о чем-нибудь приятном, — предложил Геллерт, — отвлекитесь на другие вещи, совсем отдалённые. Помечтайте, повоображайте себе что-нибудь… Да и во время игры воображайте тоже – знаете, что? — будто со стороны себя слушаете, чтобы наслаждаться и именно слушать… Я был бы счастлив, если бы по итогу всей этой авантюры вы получили одно только удовольствие и приятные впечатления. Тем временем они уже достигли цели своего похода. Геллерт, складывая зонт перед богато украшенным лепниной зданием с высоким крыльцом, отворил тяжелую дубовую дверь и пропустил Родиона вперед. — Пришли наконец. Уважаемые! Проходите, проходите в зал, здесь гардеробная и репетиторий. Располагаемся, а затем поднимается по лестнице и наверх, — громко объявил Геллерт своим подчиненным и после, незаметно подцепив Родиона под руку, скрылся с ним от посторонних глаз. — Пойдемте поговорим, — предложил Геллерт, — сейчас только попрошу ключ… Он проводил Родиона наверх по малой лестнице, довел до самого конца темного коридорчика и, отперев какую-то неприметную дверь в закутке, подтолкнул к ней Родиона. — Проходите. Можете расположиться здесь, как вам хочется, а я сейчас на минутку отлучусь, но после обязательно вернусь к вам, чтобы побеседовать. Геллерт прикрыл дверь, оставив Родиона одного в небольшой комнатке, видимо, бывшей одной из артистических. Он огляделся вокруг: на одной стене висело огромное зеркало со складными створками, под ним — тумбочка и низенькая скамейка. На противоположной стороне стояло кресло, рядом с ним — вешалка для одежды. Родион стянул с себя промокший плащ и растянул его на этих вешалках — авось к вечеру высохнет. Он подошел к занавешенному окошку, расправил тёмные шторы и отворил форточку. В душное помещение, где пахло лакированным деревом и будто бы старой кожаной одеждой, начал проникать свежий воздух. Повеяло последождевой свежестью. — Так-то лучше будет, — кивнул Родион сам себе и сел перед зеркалами. Он смотрел на себя, не зная точно, подобающим ли образом он выглядит для этого выступления. На нем была тщательно выглаженная белая рубаха, черный жилет и брюки навыпуск, правда, чуть намокшие из-за дождя и испачканные книзу в грязи. Родион понимал, что это был его единственный приличный костюм, а потому выбора у него просто не было. — Да и не в этом, может быть, и дело, — вздохнул он, глядя самому себе в лицо. — Ки-ислое… Ну, чего смотришь? Жалкое зрелище… Из зеркала на него смотрела бледная, уставшая физиономия, не выражающая ничего, кроме этой самой измученности да болезненной растерянности. — Кажется, будто бы я вообще ничего не испытываю, что я неживой! Что мне все равно! — Родион нахмурился сам на себя, а у самого из глаз едва ли не брызнули слёзы. — Но ведь это неправда, ведь я… я не такой! Почему у меня такая рожа? Ясно теперь, отчего все так странно косятся на меня, а некоторые и пристают даже по этому поводу… Да потому что я не выгляжу так, как подобает нормальному человеку! Я неприятный, страшный, я… отвратителен. И веду себя всегда странно, подозрительно или смешно. Ничтожество дрожащее. Как стыдно… Родион поджал и без того тонкие губы, глядя в глаза самому себе. Там трепетали слёзы, застилающие в этих глазах глубокую печаль и тревогу. — Я вернулся. Можно пройти? — Геллерт приоткрыл дверь, и, оставаясь за ней, не заглядывая, постучал костяшками по косяку. Родион обернулся к нему, быстро вытерев слезинки об рукав. — Конечно, конечно. Геллерт вошел в комнату, и Родиону только сейчас пришло в голову заметить, какого всё-таки внушительного роста был дирижёр: казалось, ему просто тесно было в этой маленькой каморке. Геллерт присел в кресло. — Ну, так как вы себя чувствуете теперь? — осведомился он. — Честно говоря… Странно. Но это уже не важно, правда, я справлюсь с этим, наверное… — протараторил Родька. – Это всё глупости. — Ну нет уж, поясните, — настаивал дирижер. — К тому же, только я здесь могу определить, что глупости, а что — нет. Может быть, я могу еще как-то благотворно подействовать на вас? Я бы хотел, чтобы к началу концерта вы чувствовали себя как можно лучше. Родион вздохнул, опустив взгляд в пол. Да, пожалуй, у него была одна просьба… Но имел ли он на нее право? — Скажите, — тихо начал Родион, — я могу быть с вами… до конца откровенным? Геллерт кивнул с очень серьёзным видом: — Можете. Говорите всё, как есть. — У меня есть просьба… Родион снова вздохнул и замолчал. Геллерт, вновь почувствовав в нем такую неуверенность, встал и подошел к нему, осторожно положив руку на его плечо. — Говорите, не бойтесь. Что вы хотели? — Я хотел… Нет, это слишком… Слишком! Родион вдруг резко вскочил со скамьи и кинулся к окну. Геллерт развернулся вслед за ним, шагнул к Родиону и встал рядом. — Что вы? Не волнуйтесь вы так, ведь не происходит сейчас ничего страшного, — тихо и спокойно сказал он, — да и потом не произойдет. Скажите, чего вам хочется? Я исполню, обещаю. Родион стоял у окна, сложив руки на груди и устремив беспокойный взгляд куда-то вдаль, на жестяные мокрые крыши. — О чем была ваша просьба? — всё не отступал Геллерт. Он ждал ответа, и ответ этот действительно был ему нужен, — Родион чувствовал это. — О чем же? — О том, что… что… — Родион зажмурился от страха, предчувствуя, как сейчас он выскажет что-то совсем сокровенное. — Я хотел, чтобы вы обняли меня перед началом, обняли, как тогда, зимой, когда я… Ох… Геллерт молча притянул Родиона к себе, осторожно приобняв его со спины. — Я могу и сейчас это сделать, и потом. — Он развернул к себе Родиона, вернее, тот сам с легкостью поддался на это. — И всегда, когда вам захочется. Геллерт крепко обнял его, и Родион уткнулся носом в его плечо, изо всех сил зажмурившись — то ли от сильного смущения, то ли для того, чтобы сдержать выступившие вновь слезы. Геллерт медленно водил одной ладонью по его спине и плечам. — Не отпускайте, пожалуйста, — прошептал Родион еле слышно, — мне так этого не хватает… — Не отпущу, не бойтесь. — Геллерт горячо, но все-таки со сдержанной осторожностью прижал Родиона к себе. — Вы можете просить меня о чем угодно, и я всё исполню. — Я не знаю, о чем просить, мне… Мне только это нужно, — срывающимся шепотом говорил Родион, — мне страшно, а когда вы рядом… Когда вы со мной, мне лучше, я забываю обо всех своих страхах, и я не знаю, почему. Простите, простите, это так… Так неправильно. Я не должен был этого просить, но иначе… Я не знаю, что было бы со мною, я бы испортил всё, всё испортил… — Ничего в этом неправильного нет, совсем ничего, — тихо ответил Геллерт, глядя куда-то прямо, в окно. Взгляд его серых, на одно мгновение вдруг ставших усталыми глаз заволокла легкая дымка печали — хорошо, что Родион этого видеть не мог. Ведь господин Левентхольд совсем не умеет печалиться… — Почему вы так добры ко мне… — Потому что мне хочется этого. Мне хочется видеть, как вы радостны, как вы бросаете всё своё уныние и загораетесь чем-то только от одних моих слов. Мне нравится быть вашей поддержкой, мне приятно быть вам нужным. Вы хороший человек, Родион, но слишком многого боитесь. Вам непременно нужен кто-то, кто внушит вам уверенность, а иначе вы совсем пропадёте. «Что же вы тогда оставили меня? — невольно подумалось Родиону, — что же бросили меня так надолго, не замечали меня, будто бы и не было между нами ничего такого, что вы обещали мне? Почему всё это… И почему снова вы уверяете меня в том же самом, что и тогда?» — Простите… Я просто ничего не понимаю. — Поймете, может быть, потом, — совсем уже шёпотом ответил Геллерт. И самым неприятнейшим образом прервалась эта сцена, когда кто-то со всей силы постучал в дверь и уж было стал ее открывать, дергая за ручку, да только вот не в ту сторону. Родион вздрогнул, вырвался из объятий и отпрыгнул в сторону, не зная, куда ему скрыться. Геллерт нахмурился и бросил грозный взгляд на дверь, в которой появилась знакомая ему фигурка первой скрипки. — Маэстро Левентхольд! Вас все уже обыскались, все ждут, зал полный, — умоляюще залепетала запыхавшаяся барышня, — уже пора начинать, уже давно пора, а вас все нет и нет… — Сейчас, иду, — холодно ответил дирижер, — идите, сейчас я к вам выйду. Скрипачка тотчас скрылась из виду. — Простите, — обратился он к Родиону с искренним сожалением. — Неприятно вышло, но… Пойдемте, все-таки, нас ждут. И Геллерт снова обнял его на несколько мгновений, прошептав: — Все будет хорошо. Не волнуйтесь ни о чем.***
После окончания музыкального вечера в фойе театра стало очень шумно и многолюдно. Толпы слушателей и музыкантов заполонили все свободное пространство, и протиснуться меж них было теперь нелегко. Слышались отовсюду оживленные разговоры. Кто-то толпился у гардероба, а некоторые шли в буфет: кто деловито под руку с кем-то, кто компанией, весело разглагольствуя. Родион не очень понимал, как он вдруг оказался среди всего этого. Ему хотелось поскорее куда-то деться, хотелось бежать от всякого шума — и вовсе не из-за неприятного чувства, как это бывало обыкновенно. Наоборот, теперь его охватило такое воодушевление и счастье, что нужно было остаться в одиночестве, чтобы в тишине осмыслить всё и насладиться этим. Задыхаясь, он выбежал на улицу — свежий воздух теперь был ему особенно необходим. Родион чувствовал, как до сих пор бешено билось сердце, не зная, как остановиться после только что пережитого волнения, которое в памяти отпечаталось лишь бегом пальцев по клавишам и всеобъятным чувством тревоги и радости… Что это было? — трудно теперь вспомнить. Помнится лишь гром оркестра кругом или тихий его трепет, лишь звуки, одни звуки — хрустальные или весомые, громогласные или затаенные, тревожные, страстные, стремительные, полные ожидания то в страхе, то в радости… Беспокойно было теперь, но беспокойство это было уже другим — будто впереди было счастье, одно лишь счастье… Родион теперь был весь одной надеждой, одним ожиданием и предчувствием этого неведомого счастья. Весь он был теперь воплощением того, что слышал, что высказал сам. Душа его словно открылась, обернулась ко всему этому светлому — пусть и далёкому, пусть открывавшемуся только лишь из мечты… Родион не мог теперь вспомнить, как всё произошло. Тогда он не видел ничего вокруг себя. Он не помнил, как поднимался на сцену, как холодные пальцы подрагивали, как ёкнуло в последний миг сердце в предвосхищении чего-то грандиозного, небывалого. Но запомнил он тот последний взгляд, обращенный к нему перед тем, как неизбежно захлестнула, обрушилась глубина, разом оглушив всех… Родион стоял на крыльце черной лестницы, застыв в готовности вот-вот устремиться куда-то. Он глубоко дышал, пытаясь умерить беспокойное биение сердца. От изобилия воздуха закружилась голова… Прохладный вечерний ветер приятно трепал волосы, вея прямо в лицо и снимая мало-помалу пыл с щек, жар со лба. Родион закрыл глаза. На смену бурному волнению постепенно приходило тепло умиротворения. Хотелось забыться в приятных грёзах, навеянных пережитым… Сейчас его переполняла такая искренняя и легкая радость, что, казалось, теперь позволить себе Родион мог всё, что угодно — любые мысли, любые желания. А хотелось ему сейчас невообразимого доселе, но такого, кажется, уместного теперь. Он был счастлив, и счастье это призывало к своему выражению. В этот миг ему так хотелось просто броситься на шею Геллерту и обнять его крепко-крепко — в знак будто бы благодарности, но на самом деле, не только от неё одной. Прежде Родион твердо знал: это непозволительно, он просто не имеет права даже представлять себе подобное. Мгновенно сникал всякий восторженный порыв при этой мысли, и Родион давным-давно запрятал его куда-то глубоко в себя, запрятал, но — не сломил. И теперь что-то тихое теплилось у него в груди, и ничто уже не противоречило этому чувству. Тихая внутренняя радость трепетала в душе чем-то нежным, едва уловимым. И не важно, отчего было так… Слезы наворачивались на глаза от той хрупкости чувства, оставшегося теперь с ним в этой тишине. И не печальные это были слезы, не горькие, как прежде, — светлые. И пусть Родион не мог выразить своих чувств дирижеру — он все равно будет счастлив, счастлив наедине с самом собою. Ему хватит одной лишь мечты, одной лишь возможности не бояться чувствовать. И уже не страшно было понимать, что ближе к Геллерту он не будет никогда. Пускай… Так — правильно. Родион всё понимал и никогда не ждал чего-то сверх дозволенного, пускай и надеялся глубоко в душе. Он будет счастлив теперь и одними урывками воплощения той мечты в его жизни. Больше они не ранят его, ведь Родион теперь научился воспринимать все то, что происходит с ним рядом с Геллертом. Это была только его мечта и только его счастье — пусть даже нет ему места среди обыденной жизни, пусть не настанет оно никогда и пусть сам дирижер никогда не узнает о нем. Важнее и ценнее то, что сам Родион видит и чувствует это. Он будет счастлив, перестав желать большего, перестав ждать. И, приняв полностью эту мысль, он почувствовал, как легко стало на сердце. Он отпустил всё болезненное — связанное с ожиданием и настоящим. И он утешился этой мыслью, этим теплом, что окутало его сердце. И открылась ему тогда возможность быть счастливым как будто бы на расстоянии от Геллерта, но все-таки из-за него. Родиону подумалось, что, кажется, ему бы и не хотелось воплотить ничего из этих мечтаний в настоящей жизни, потому что вряд ли так же подлинны были бы они в ней. А в неприкосновенных, тайных грёзах или в молчаливых переживаниях восторженных или нежных чувств к Геллерту Родиону было по-настоящему хорошо с тем, что подарил ему дирижер. И не веяло больше от этого безысходностью, и нашлось, наконец, успокоение. Родион решил сегодня: пусть это будет мечта. Пусть тайная, несбыточная — такая, чтоб помечтать для одного лишь эфемерного наслаждения… Наверное, есть своя прелесть в том, что не придется ей осуществиться. Ведь есть же такие мечты, которые и существуют лишь для того, чтобы видеться чем-то тонким и хрупким, чтоб упиваться ими только как далеким и сказочным, невоплотимым образом. В этом не ужас их, а прелесть — это лишь нужно понять. И много дел наворотить можно б было, погнавшись за такою мечтой… Опасны такие мечты, все же опасны. А коль не тронешь ее — останется она светлой и чистой, ничем не омраченной. С этим Родион и решил остаться. Этим он и утолил всю свою прежнюю боль.***
Родион зашел в каморку, в которой перед началом концерта он оставил свои вещи. К своему удивлению он обнаружил там дирижера, восседавшего в кресле. Подперев голову кулаком, он смотрел прямо на вошедшего Родиона — будто так и поджидал его! — и его тонкие, прежде сурово сжатые губы, вмиг сложились в приятной улыбке. — Заходите, чего вы встали в дверях? Дирижер жестом стал зазывать его пройти, и Родион робко приблизился. — Да нет, вы собирайтесь, собирайтесь. Я вас подожду. — Геллерт не сводил глаз с немного растерянной фигурки Родиона, складывавшего что-то в портфельчик и украдкой поглядывавшего на дирижера. — Я всего лишь пришел сказать, что с вами крайне приятно было работать. Выражаю свою вам благодарность. — Спасибо... — Родион тут же просиял радостью, обернувшись к Геллерту. — Мне тоже очень… Очень приятно. И это я хотел вас поблагодарить за всё… Геллерт с нескрываемой улыбкой неотрывно смотрел на Родиона, и в глазах его вдруг сверкнуло что-то такое, отчего казалось, сейчас он вдруг рассмеется во весь голос… Но Геллерт упрямо сдерживал это, боясь, очевидно, еще больше смутить Родиона. Он говорил своим обыденным, спокойным тоном, даже слегка понизив его почти до вкрадчивого говорка. — Послушайте, Родион. А не сделаете ли вы мне одно одолженьице? Я бы хотел как-нибудь отметить этот замечательный вечер с вами. Родион внимательно смотрел на него, и от одной только догадки о том, что тот желает видеть его в своей компании, у него чаще забилось сердце. — Мне бы хотелось пригласить вас отужинать где-нибудь в приятной обстановке. Нет, вы не подумайте, — тут Геллерт не сдержался и хохотнул, — это не коллективный поход будет, нет, нет, к счастью. Только вы и я, и больше никаких скрипачей, духовиков и прочих, честное слово. Все тихо, цивилизованно. Что вы на этот счет думаете? Родион не знал, что и думать. Ему очень хотелось этого, он очень хотел еще хоть ненадолго, хоть на часочек задержаться с дирижером. Но это предложение настолько взволновало его, что вместо согласия он наобум, как по инерции, выдал: — Простите, я не могу задержаться, уже поздно, мне очень нужно спешить… Руки его вмиг похолодели, и внутри что-то неуклонно поползло вниз. Что он только что сказал? Что он наделал! «Боже… Зачем, зачем… Зачем я сказал это! Все безвозвратно испорчено, я все упустил и, верно, оскорбил его…» — сокрушался он про себя, глядя округленными в испуге глазами прямо в лицо Геллерта. Кажется, сейчас Родион просто заплачет от всей неправильности такого сценария. Геллерт слегка изменился в лице, но всеми силами попытался не выдать минутного замешательства. Он успел подумать: с одной стороны, вряд ли он полностью мог рассчитывать на согласие, и вполне очевиден был такой ответ Родиона. А с другой стороны, он понимал, что Родион никогда бы и не согласился из своей излишней скромности. Выходит, это единственное, что он мог сейчас ответить Левентхольду? А что, если вдруг в душе он не против, и эта отговорка на все случаи жизни здесь была применена не для того, чтобы действительно отказать, а лишь затем, чтобы скрыть смущение? За несколько месяцев общения с Родионом Геллерт успел прочувствовать, что тот обладал нерешительностью в самой крайней степени и от этого часто страдал и оказывался всегда в не самых выгодных положениях. Исходя из этого знания, дирижер решил не оставлять это все так, и продолжил разговор: — Куда же вы можете так торопиться почти что в ночь? Вы боитесь поздней дороги? Так вы не волнуйтесь, если понадобится, я с удовольствием провожу вас до самого порога. Это будет большая честь для меня. У Родиона просто как от сердца отлегло. Какое счастье, что дарован был ему шанс все исправить! — Да, простите, я как-то не подумал, — залепетал он, — но действительно уже поздно, и обычно я спешу как можно скорее оказаться дома, мне ведь неблизко, и это такое препятствие… — Значит, я сопровожу вас. Я с удовольствием смету это ваше препятствие, — перебил его дирижер, уже уверенный в положительном исходе этого перепирания. — И не отказывайтесь! Геллерт встал с кресла и как будто в раздумье сделал пару шагов вдоль небольшой квадратной комнаты. — Ну, так что же вы думаете теперь, отбросив все эти обстоятельства и прочие неудобства? Он даже не глядел в сторону Родиона, сделав самый отстраненный вид, чтобы не давить на него и не смущать. Он терпеливо выдержал паузу, но Родион так и не решился отвечать. Тогда Геллерт прямо задал вопрос, требующий однозначного ответа: — Идёмте? Родион застенчиво улыбнулся, чуть склонив голову, и наконец согласился. Геллерту снова пришлось сдержать свое внутреннее ликование, чтобы ненароком не привести этим Родиона в недоумение. Он ограничился лишь парой галантных фраз и приятной улыбкой, адресованной Родиону лично. Выходя из здания театра, Родион рассчитывал на пеший поход и уж было приготовился мерзнуть и мужественно переносить все последствия проливного дождя, а может быть, и повторно промокнуть. Однако Геллерт и тут сумел выдать такую неожиданность, что Родион просто онемел от удивления и уже ничему воспротивиться в дальнейшем не смог. — Прошу, присаживайтесь, — запросто молвил дирижер, приоткрывая переднюю дверь блестящего в ночи черного автомобиля. И вот уже двигались они по пустым широким улицам, пересекали мосты… Накрапывал дождь по стеклу, скатываясь дрожащими от непрерывного ворчания мотора горошинами. Родион сидел как на иголках. Кажется, он не мог пошевелиться с той самой минуты, когда его посадили сюда. Кто бы мог подумать, ну кто же мог знать, что этот коварный дирижер обойдется с ним так! — Нет, ну, а что вы так удивились? — вдруг заговорил Геллерт своим обычным, непринужденным тоном. — Думаете, раз я дирижер, так мне неподвластна какая-то машина? Очень даже подвластна. Я ко всему обычно быстро подход нахожу, насколько вы знаете. Родион смутился еще больше, но все же попытался поддержать диалог. — Я удивился не поэтому… Зачем вы днем по дождю шли, когда у вас была возможность доехать? Вот потому-то и неожиданно… Геллерт даже рассмеялся: — Да, правда, справедливый вопрос! Но да на него у меня есть ответ: я просто не мог оставить своих подопечных в одиночестве. Вы же все бы дошли до места назначения испуганные да унылые без меня! А Вы — так особенно и вперед всех. — Вот оно что… — ответил Родион, отведя взгляд к боковому окну. — Разумеется. Иного резона у меня не было для таких лишений. Да и за компанию жид повесился, так сказать. Хотя нет, не так. А, к слову, недурная, очень недурная компания у вас. — Геллерт вдруг мягко переключил разговор на другой предмет. — Толковые вы ребята — я таких уважаю. — Удивительно… — Да! А как же удивительно вам тогда слышать, что и вас лично я считаю таковым, нет, даже более привлекательным в этом плане. — Геллерт с большим удовольствием выделил последнюю фразу. — Знаете, я сразу понял, что вы можете куда большее, чем обычно выдаете — вас нужно только растормошить, зажечь в вас огонёк энтузиазма. Ну, и еще руководить вами так чутко, чтобы ничего из-под контроля не вышло. И — вот, что из этого получилось, как видите. — Ох, — вздохнул Родион, уже немного привыкнув к дирижеру и всей этой, уже совсем что дружественной обстановке между ними, — я очень вам благодарен за это, правда. Только благодаря вам я перестал чувствовать себя настолько безнадежным во всей этой музыкальной стезе… А скажите, вы против того, чтобы я вам высказал немного откровенных вещей? Родион говорил робко, негромко. Голос его был мягким, приглушенным, и дирижер, наконец дождавшись от него довольно продолжительного высказывания, улыбнулся от удовольствия и выказал желание незамедлительно выслушать все, до единого, откровения. Родион улыбнулся ему в ответ, снова отведя взгляд. Тепло сделалось на душе от возможности так запросто разговаривать с Геллертом, не встречая никаких преград и даже видя его расположение. — Я бы очень хотел, чтобы вы не покидали нас… — попросил Родион, под «нас» подразумевая прежде всего себя. — Это может прозвучать странно или смешно, но вы и правда настолько чутки, наверное, к каждому из нас, что в каждом что-то, да открывается новое. Ну, а до меня что… Вы вообще сделали со мной нечто невозможное. Знаете, я долго думал и понял: я вряд ли смогу и дальше работать в таком духе без вашей, пусть и малой, поддержки. Если вы уедете, мне не к кому станет обратиться, не за кого зацепиться, потому что нет больше здесь никого, кто бы умел понять меня настолько, насколько сам я себя не понимаю, и, опираясь на это понимание, направить меня в нужную сторону, исправить то, что действительно нуждается в исправлении. Да, я многое понял и осознал, перенял от вас. Но смогу ли я один применить эти знания? Вряд ли… Потому что не в этом вовсе дело… Не в этом. А, впрочем, неважно, не слушайте меня. Но Геллерт слушал его с особым вниманием. — Простите, я очень глупо выражаюсь, — вздохнул Родион, понимая, что продолжительные речи все-таки выходят у него не очень внятными. К тому же, он постоянно запинался в словах, буквальном смысле дрожа от волнения. — Что вы, — в шутку укоризненно протянул Геллерт, — вовсе не глупо. Мне крайне приятно, право слово! Я и не знал, что вы придаете моей персоне такое значение. На самом же деле Геллерт знал всё превосходно. И знал, и предвидел, как отзовутся в Родионе те или иные его действия. Казалось, он видел всего его насквозь… Почти. Были, конечно, и темные уголки, не подвластные проницательному уму дирижера, но без этого все было бы слишком просто и неинтересно. — Но да погодите пока с речами. — Левентхольд вынужденно остановил разговор. — Это всё ужасно важно, но сейчас нам пора выходить. Прошу вас, не потеряйте эту замечательную мысль до того момента, когда мы окажемся за столом и при всем подобающем, очень вас прошу! И Родион не потерял эту мысль. Напротив — она разрослась в нем настолько, что теперь он и не знал, как облечь ее в слова так, чтобы после не было неловко. Тем временем Геллерт провел его в ресторан, усадил за круглый столик в углу одного из небольших залов. Вокруг причудливыми тенями колыхался полумрак; на стенах горели тусклые лампы, издалека слышалась медленно покачивающаяся музыка — кто-то в полусне перебирал фортепианные клавиши, подстраиваясь под гибкую виолончельную мелодию. Посетителей здесь было предостаточно, хоть и были они все довольно скромны, и потому шума было мало. К тому же, Геллерт занял им удачное местечко вдалеке от всех суматошных гостей. Здесь было достаточно уютно и спокойно, как показалось Родиону на первый взгляд. Услужливая рука, не заставляя себя долго ждать, поставила им на столик канделябр и зажгла в нем свечи. Подали меню, к которому Геллерт сразу же проявил живой интерес. — Прежде еда, а уж после можно и разговоры! — пояснил он, изучая местные кулинарные блюда. — Все-таки на пустое брюхо особо не поболтаешь. Что, например, вам хотелось бы? Родион избрал что-то совершенно наобум — поняв уже, насколько чревато вступать в спор с Левентхольдом и что отвечать следует сразу положительно, незамедлительно и точно. — Вот и замечательно. Что ж, а теперь можно продолжать нашу беседу. Геллерт откинулся в кресле, сложив руки на груди. Взгляд его был прикован к Родиону: чуть задрав подбородок и склонив голову на бок, он смотрел на него с ожиданием и едва проступающей улыбкой. — Да, наверное, — неуверенно согласился Родион, сложив пальцы на пока еще пустом столе. Что ему еще сказать теперь? Геллерт прекрасно понимал, что весь только было зародившийся благоприятный настрой для задушевных бесед смутился, и вряд ли так сходу теперь сможет восстановиться. Родион опять сидел пред ним в растерянности и был не совсем расположен к разговорам. Нужно было разрешить возникшее напряжение. Тем временем принесли какие-то блюда, и перед Родионом появился ароматный, но неизвестный ему суп вместе со всеми надлежащими столовыми приборами. — Скажите по правде, как вам прогулочка? — спросил дирижер, принимаясь за трапезу. — Я ведь так и не понял, в положительную или же в отрицательную сторону вы были удивлены ею. — Ох, простите, — заговорил Родион, уткнувшись взглядом куда-то вниз, на белизну скатерти, — это было неожиданно приятно, конечно же. Смущает только, что это чересчур для меня… Ну, понимаете… Я не особо важное лицо, чтобы вы могли так обращаться со мной, а я бы воспринял это спокойно, потому и странно мне, неудобно как-то. Извините. Геллерт, сидевший напротив него, подался вперед, к Родиону, упершись ладонями в край стола, чтобы шепнуть тому в ответ: — Полнейшая глупость. Если бы мне не была приятна ваша компания, ничего этого я бы делать не стал. Это не тот случай, когда кому-то я делаю одолжение ради собственной выгоды. Ну какая мне выгода с вас, посудите сами! Вы просто приятный мне человек, да и только. Я вас очень уважаю и ценю, и поэтому желаю так, неформально провести с вами этот вечер. Эх, не понимаете вы намёков. Все-то приходится разъяснять! Родион рассеянно улыбнулся в ответ, отводя взгляд. Дирижер же ненадолго смолк, будучи занятым чем-то, по-видимому, очень вкусным. — Ну, а вы чего? — он удивился, глядя на то, что Родион даже не притронулся к своей тарелке. — Неужто так дурно приготовлено? Родион ответил, что всё хорошо и что он просто немного задумался, ну, а после, чтобы более не казаться странным, он последовал примеру дирижера. — Знаете, а вот у меня к вам вопрос есть очень личного характера, — вновь заговорил спустя какое-то время Геллерт. — Позволите? Родиона явно встревожило такое обращение к нему. Не зная, чего и ожидать, он кивнул дирижеру, а сам замер в ожидании будто бы чего-то рокового… — Я не имею права лезть в вашу жизнь, но да я и не лезу, — начал Геллерт, прежде немного поразмыслив, — я просто хочу поинтересоваться: а вот этот Моисей… Нет, нет, вы не подумайте, что я о нем нехорошего мнения, но, все-таки, кто же его к вам приставил? Неужели вы сами, добровольно могли на этого Моисея подписаться? Так он вас, простите мою наглость, изводит, вот, даже шаг в сторону не дает ступить. Неужели вам нравится? Почему вы его терпите? Родион готов был услышать что угодно, но такой вопрос просто поразил его. Он посмотрел на дирижера, даже приоткрыв от удивления рот. — Ну, Моисей, он… — Родька снова уткнулся взглядом в тарелку. — Он хороший, на самом деле, правда. Только мало кто это видит… Родион подумал, что страшно будет, если сейчас он сболтнет чего лишнего ненароком, и потому он решил вовсе проигнорировать суть вопроса. — Так он вам симпатичен! Что ж, это другое дело тогда. — Геллерт приподнял бровь, бросив взгляд на Родиона, украдкой на него поглядывавшего. — Хотя со стороны и не скажешь. — Нет, нет, не симпатичен! — вырвалось у Родиона. — Ну… Я хотел сказать, что он не заставляет меня, но и я сам тоже не против. Вот и всего-то… Он всеми силами пытался скрыть от Геллерта свой страх, побуждающий завираться, хотя и последнего Родион тоже старался избегать. Ему не хотелось врать дирижеру, но и правды всей ему не объяснишь. И если начнешь объяснять — не поймет ли он неверно? Родион ужасно боялся этого. Вдруг Геллерт насовсем оставит его, вдруг решит уйти, поняв, что препятствует между ним и Мойшей… Ведь он — благородный! Он не станет навязывать свою волю и скорее просто откажется от Родиона во имя как будто его же блага. И это было бы страшно. Родион не знал, как может он выбирать между ними и почему должен он это делать. Вернее, почему должен он сделать это так поспешно… Ведь он ни в чем еще не разобрался, хотя и решил больше не воспринимать дирижера как что-то, способное перевернуть всю его жизнь. Ему и не хотелось выбирать. Ведь нужны ему были оба: Геллерт — в мечте, в этой недосказанности, в домыслах и тайных переживаниях, ну, а Мойша — тот из жизни, тот настоящий. Родион не умел разделять свои привязанности, не умел осознавать их суть, их оттенок, а потому ему было сложно. Потому лучше было не затрагивать в разговорах с ним эту тему. — Ну так если не симпатичен, зачем вы терпите его, — рассмеялся дирижёр. — Мне кажется, он только мучает вас, причем напрасно. И чего он хочет добиться? Вашего расположения? Как неумело у него это выходит в таком случае! Родион почувствовал, как щеки его вспыхнули… «Нет, нет, только не это, не надо больше», — мысленно умолял он. — К слову, а почему я сегодня его не лицезрел? Разве ему не интересно было увидеть вас в таком грандиозном свете? — Геллерт внимательно смотрел на Родиона, чуть прищурившись хитро. — Я-то думал, он за вами всюду бегает, а тут вдруг — нет! Может быть, вы по этой также причине были столь подавлены с утра? Родион тихо вздохнул. Что ему было ответить? Что Мойша этот из вредности, из, можно сказать, ревности не пришел? Чтобы показать, как не существует для него и этого дирижера, и всего, что с ним может быть связано? Да и кому больше он решил нанести оскорбление — ему ли или все же Геллерту? А впрочем, Родион мог лишь догадываться, в чем было дело. Поэтому объяснять было нечего. — Мы вчера повздорили немного, — нехотя ответил Родион, — наверное, он был слишком уязвлен всем этим, ну, то есть… Тем, что… Нет, я не знаю, правда, простите. — Ну ладно, ладно, — сказал Геллерт, читая во всем родионовом виде нарастающую колючую нервозность, — просто я, так сказать, удивлён был. Но, так и быть, опустим это. Дирижер потянулся к стоящей на столе бутылке, уже заранее откупоренной, и разлил по обоим фужерам что-то ароматное. — Вы никаких предпочтений не захотели изъявить... — Он двумя пальцами придвинул к Родиону бокал. — Поэтому я выбрал сладкое. Мне показалось, что иного вы пить не станете. Родион поднял взгляд на Геллерта — тот едва уловимо, но так довольно и ожидающе улыбался ему. — Нет, если вы против, то так и скажите, — предложил дирижёр, — принесут вам тогда шампанское, вот, здесь разное, всякое… — Что вы, — смутился Родион, — я вообще ничего не пью. — Почему? — удивился Геллерт. — А по случаю? Родион подумал, что случай действительно был пресерьёзный, и поэтому он все же выразил Левентхольду своё согласие. — Ну что же, за наш, так сказать, успех, — поднял бокал дирижер. Родька отозвался на этот жест и отхлебнул немного, подумав, что вино все-таки недурное — отчего бы и не позволить его себе. — Знаете, — начал Геллерт после некоторого молчания, — я должен извиниться перед вами. В последнее время я, кажется, о вас совсем забыл, хотя и обещал не оставлять вас наедине с таким обстоятельством, как фортепианная партия такого серьезного концерта. Я не буду оправдываться — теперь это бессмысленно, но все же вы извините меня, я это не со зла, будьте уверены. И, самое-то страшное, — мне эта мысль в голову только теперь пришла, когда вы уже отыграли… Видите, как рассеян я стал. Или всегда был… Не важно, ладно. Просто не сердитесь на меня, хорошо? Не будете? Родион улыбнулся ему, тем самым доказывая, что обид никаких на дирижёра он не держал. — Не буду, — ответил он с кроткой улыбкой. От сердца отлегло: Родион почувствовал, что теперь был безмерно счастлив, так как, казалось, ничто уже не вызывало у него тягостных вопросов, казалось — разрешилась такая мучительная неясность. Все же Геллерт не отрёкся от него, не наскучил ему Родион… — А то я даже забеспокоился, — задумчиво продолжил дирижер, — я и видеть вас реже стал, и сам никак вас ни к чему не привлекал… Ладно, давайте забудем это недоразумение! Впредь буду предусмотрительней. — С удовольствием! — Родион поднял на него глаза. Геллерт смотрел прямо на него, кажется, все это время, смотрел каким-то завораживающим взглядом, будто задумывая что-то на его счет, будто мягко пронизывая им Родиона насквозь. В приглушенном свете эти глаза сделались темными, и оттого взгляд казался еще более таинственным и глубоким. — Красиво, — вдруг сказал Геллерт, оторвавшись от Родиона и взявшись за фужер. — Что? — не понял тот. Геллерт снова посмотрел на него тем глубоким, мерцающим взглядом, в котором, наверное, и крылись недоступные Родиону ответы. — Ничего! — вновь рассмеялся дирижер. — Ничего. Родион тоже отхлебнул вина, отведя взгляд в сторону, в полутемное пространство зала. Он уже чувствовал, как закружилась его голова, как перед глазами всё поплыло и замедлилось, как сам он словно бы постепенно погружался куда-то. — Давайте пересядем на диванчик? — предложил Геллерт, кивая на пустующий диван, примыкавший к их столу. Родион кивнул и привстал, чтобы сменить место, и тут же еще явственнее почувствовал головокружение и слабость, вызванную пусть и не большой пока что долей алкоголя. Геллерт присел рядом с ним. Так, что Родиону даже показалось — слишком близко. — Простите мне мое развязное поведение, — заговорил тот таким тоном, будто сейчас за этим последует немалая история откровенного характера, — но знаете… Мне хочется быть с вами в более непринужденных отношениях. — Геллерт отхлебнул из бокала и продолжил. — То есть, почему, например, мне не дозволено вас приобнять, если мне хочется? Или спросить вас боязно о чем-то, пусть не личном, но отстраненном. Ведь разве вам будет неловко, скажите? Мне помнится, вы были очень податливы к этому. Но теперь я просто не могу найти случая… Случай всегда сложно найти, а вот сделать что-то просто от желания очень бы хотелось. Скажите, как вы воспринимаете это всё, как понимаете? И не обременит ли вас то, что я буду несколько проще обращаться с вами, без излишней проформы? Мне кажется, в этом нет ничего предосудительного. Я просто хочу быть вашим другом. Родион вдруг глупо и смущенно заулыбался, прикрывая ладонью ту сторону лица, вид на которую открывался дирижеру лучше всего. — Простите, — не зная, что сказать, вздохнул Родька, — поступайте, как считаете правильным. Или как вам хочется. Мне совершенно не приносит неудобств такое общение, даже наоборот… Наверное, так будет приятнее… Ой… То есть, правильно. Да? Простите, ха-ха, ха… Родион тихо и неловко захихикал в ладонь, чувствуя себя ужасно нелепо и глупо, но вместе с тем так хорошо. Геллерт словно читал его мысли и тут же решал все недосказанности между ними. Это приводило Родиона в восторг, выразить который он просто не умел. — Это очень хорошо, что вы не против. — Геллерт тут же воспользовался возможностью и еще ближе придвинулся к Родьке, незаметно обхватив его рукою со спины. — Признаю, я не очень ловок в обращении с вами, и вы уж мне простите это. Но как иначе мне выразить свою приязнь к вам! «Приязнь… — отозвалось у Родиона в голове многократно, — а что это значит — приязнь? Есть ли в этом что-нибудь особенное? Я не знаю больше, как верить его словам, но так хочется, так просится душа просто отдаться этому, и — будь что будет! Всё равно, что станет после. Сейчас мне хочется бездумно верить всему, что он скажет, хочется!» — Давайте я налью вам еще, — предложил Геллерт, ловко выхватывая бокал из тонких родионовых пальцев. — Возьмите, пожалуйста. Не отказывайте себе ни в чем сегодня!***
Родион открыл глаза. Было утро или начало дня — он не знал. Он лежал, уткнувшись во что-то мягкое, завернутый в теплое одеяло. Ему потребовалось несколько минут, чтобы осознать, что прошла ночь, прошел тот самый страшно волнительный вечер… Где он теперь? А ресторан, а поездка, а… Как же так? Неужто приснилось все? Родион ничего не помнил. Вернее, не помнил, чем все-таки закончился тот вечер. А если не помнил — думалось ему — значит, приснился и концерт, и ресторан, и то, что Геллерт предложил ему свою дружбу… Родион горько вздохнул и закрыл глаза. Почему-то ему все еще хотелось спать, и желание это было непреодолимо. Так ничего и не поняв, но заранее огорчившись, он уснул, даже не подозревая, где… Во второй раз его сон потревожил стук в дверь. Родион, перепугавшись, обернулся и увидел на пороге небольшой комнатки Геллерта. — Простите, — начал он с улыбкой, — но так долго спать — вредно! Уж третий час после полудня, а вы… Как вы себя чувствуете? — Я в порядке, — с удивлением в голосе ответил Родион, садясь на диван, но все равно заворачиваясь в одеяло. — А… Как такое произошло? — Сейчас все объясню. — Геллерт придвинул стул и, умостившись напротив Родиона, начал пересказывать события вчерашнего вечера. — Ох, простите... — Родион даже покраснел, узнав о том, что Геллерту пришлось тащить его к себе на ночь, ибо тот был очень пьян и спал на ходу. — Простите, я так много неудобств… — Да нет, все в порядке. — Геллерт похлопал его по плечу. — Я же не мог вас бросить. — А… А почему вы… Привезли меня к себе? — Ну, а куда вас еще денешь, такого! — рассмеялся дирижер. — Время было позднее, вы были не в себе и сказать, где проживаете, не захотели. Так вы и попали сюда. Не помните? Я вас просто на руках в квартиру внес! И сразу постарался устроить вам местечко для ночлега. — Ох... — Родион зажмурился в смущении. — Я вас благодарю… Но все же извините, что так вышло. Наверное, я… Нет, я даже не знаю, как такое могло со мной произойти, я просто не помню. — Ну и ничего, — ответил Геллерт. — Главное, что теперь вы в полном порядке. Родион промолчал, потирая пальцами лоб. — Знаете… Мне нужно идти, — серьезно сказал он. — Спасибо вам, но теперь-то мне точно пора… — Конечно. Я ни в коем случае вас не держу в неволе. Позвольте, помогу подняться? — Да, спасибо… Родион встал на ноги, но так неустойчиво, что даже Геллерт понял: никуда он на таких ногах не дойдет. Он вышел из комнаты и вернулся, держа в руках какие-то родионовы вещи. — Держите. Собирайтесь, я вас подвезу. — Что? — удивился Родион. — Не надо. Я и так слишком вам навязался… — Не спорьте, — спокойно возразил Геллерт. — Собирайтесь и идемте. Дирижер, всё больше поражающий Родиона своей настойчивостью, все-таки довёз его до дома, что располагался на улице Набережной. — Вас нужно проводить? — спросил Геллерт, как только они въехали во двор. — Нет, нет, спасибо, — вздохнул Родион, впервые задумавшись теперь кое о чем неприятном. — Я дойду сам, мне уже легче. Геллерт помог Родиону выйти из автомобиля, и на том они распрощались. Взглядом дирижер проводил Родиона до парадного крыльца, и только когда тот скрылся за дверьми, он уехал, весьма удовлетворенный исходом событий. Родион тем временем потихоньку поднялся на четвертый этаж. В горле у него встал ком, когда подошел он к квартире, в которую уж было привык возвращаться, а теперь… Теперь было совестно. — Что мне ему сказать? Извиниться за скандал? А ну как не простит, пошлет вон? Родион в нерешительности стоял напротив дверей. — Эх, да и пусть, будь что будет… Что лучшего для себя я могу сделать? Он постучал в деревянную дверь. На пороге его встретила хозяйка квартиры, у которой они снимали две комнаты. —Вот он где! Мы все видели, как на автомашине тебя завезли во двор-то! — насмешливо воскликнула женщина. — Кто ж тебе такую честь оказал? Она впустила Родиона и тот, разуваясь в коридоре, коротко пояснил ей, что вчера он выступал на концерте, от волнений ему стало плохо, и руководитель их оркестра решил оставить его у себя переночевать, ну, а после привез сюда. — Очень любезный господин! Как его там? Но Родион уже не ответил. Он скорым шагом пошел вдоль широкого и длинного коридора, торопясь встретить Мойшу во гневе... Родька заглянул сперва в ту комнату, где они обычно обедали и занимались. Тут стояло фортепиано, кресло, на котором обычно спал Родион, и небольшой круглый столик. Моисея здесь не было… — Значит, он в спальне. Ну и… и… Родион подумал, что лучше уж пускай Мойша сам его обнаружит тут, чем он сейчас явится к нему с повинной. Родион лег в кресло, укрывшись чьим-то домашним халатом. В комнате было прохладно. Он долго думал о том, как может повернуться их разговор, как он может оправдаться в том или этом случае. — А лучше всего сказать всё, как есть, и пусть делает с этим что-о хочет, — решил Родион, зевнул, потянувшись, и снова уснул — уже до вечера.