Изломы

      На следующий день после концерта Родион все-таки заболел. Не смертельно, конечно, но достаточно скверно, чтобы Мойша смог испугаться за него и забыть все-все свои обиды, которые теперь ему казались такими ничтожными, что делалось стыдно перед Родькой за одно их существование.       Из дома Родион не выходил долго, лежал всё в постели до полного выздоровления — Мойша не пускал его никуда, чрезмерно беспокоясь. Родион же беспокоился лишь о том, что, наверное, как-то странно он исчез прямо после того вечера… Что думает о нем и может ли подумать чего-нибудь нехорошего дирижер Левентхольд? Поэтому, только оправившись от болезни, Родион тут же устремился сыскать ответ на этот вопрос.       Вернувшись в строй, Родион оббежал с извинениями и объяснениями своего отсутствия всех своих учителей. В последнюю очередь он зашел к Геллерту. Вернее сказать, он просто наткнулся на него в коридоре.       — Что ж, это и не удивительно, мой друг, — выслушав лепет Родиона, ответил дирижер. — Только сегодня вы несколько припозднились, и я уже ничем не могу быть вам полезным!       — Я… Я везде опоздал сегодня, — виновато потупив взгляд, ответил Родион. — Но вас я не хотел задерживать, мне бы только получить задание какое или… Ну…       Геллерт рассмеялся.       — Приходите завтра. Чтобы наверняка не опоздать — вечером, без четверти десять. Там и подумаем.       Родион активно закивал головой:       — Хорошо, спасибо!       И помчался дальше по каким-то своим делам.       Вечер выдался для Родиона сумбурным, и только выйдя на свежий воздух, он смог отдохнуть от внутренней своей суетливости.       Погода стояла тихая и теплая. В воздухе уже ясно ощущалось приближение летних дней.       Родион снова прокручивал в голове вечер после выступления. Он думал о том, что все-таки приобретает какую-то ясность это его размытое чувство к Геллерту, которое временами очень пугало и тревожило Родиона. На досуге он крепко об этом задумался. Родион понимал, что отчего-то его всегда тянуло к нему, что очень хотелось бы ему быть ближе к Геллерту и занимать рядом с ним какое-то особенное место. Только не нужно было ему уже никаких откровений, распахнутых настежь душ, — нет, это страшно, это — невозможно. Душа просила иного тепла — такого, какое берется от ощущения близ старшего своего друга и наставника, от которого питаешься душевной мудростью и спокойствием, который всегда так внимателен и всегда готов помочь. Несомненно, Родион видел в Геллерте того, кто будет направлять его незаметно для себя, но ощутимо для него, Родиона. И Родион очень этим дорожил.       Геллерт был для него как солнце на небосводе — таким же недосягаемым, далёким, но таким теплым и, наверное, незаменимым. В его свете Родион расцветал, подпитываемый чем-то, не осознаваемым им, но жизненно необходимым его душе. Но быть ближе к этому источнику жизни никак нельзя, а от осознания того, что это еще и невозможно, Родиону становилось немного спокойнее: так он не сможет натворить глупостей, даже если очень захочет.       Да, Родион признался себе, но признался, осознав как раз верно: он любил Геллерта всей душой. Однако это не была та влюбленность, за которую поначалу он принял это чувство. Родион любил его той безмерной любовью, какой любить бы можно было весь мир и всё в нём. Это был всеобъятный восторг, от которого перехватывало дыхание. И Родион любил — восторженно, но тем временем так тепло и тихо, лишь безмолвно радуясь внутри себя тому, как счастлив он хотя бы иногда наблюдать вблизи того, кто вызывает в нем это чувство. Это и было для него наибольшим счастьем. Этим оно и должно оставаться. Родион понимал: перейдя эту грань пусть даже внутри себя, мысленно, он потеряет для себя этого человека, он потеряет весь смысл своего к нему чувства; огромным стыдом и болью обернется всё самое светлое и доброе. И как хорошо все-таки, — думал Родион, — что пришло это осознание, что понятно стало, как жить с таким странным чувством, настигшим его впервые. Ведь, оказалось, в нем не было ничего страшного и постыдного для самого Родиона. Это было только искреннее, светлое чувство любви и благодарности к тому, кто так благосклонен к нему.       Но никак не выразить было этого чувства — вот только в чем огорчение. Нельзя выдать его ни словом, ни жестом, но только изредка лишь — теплым взглядом, безмолвным почтением. И так иногда хочется по-простому, по-человечески обнять Геллерта, выразив ему этим всю свою душевную радость, всю любовь свою восторженную, по-детски незамысловатую и светлую. Но позволительно ли это? Не сломает ли все, не нарушит границу? И неужели та самая граница пролегала аккурат у неприкосновенности, невыражении ими обоими их чувств друг к другу?       Да, пожалуй, правда, что жест этот будет неуместен между ними — Геллерт его не поймет, точно не поймет. Знать, вечно быть невыраженными чувствам, быть им немыми, тихо звенящими лишь где-то внутри себя самого. А если как-нибудь и сможет Геллерт уловить их своим тонким внутренним чутьем, то Родион никогда не узнает об этом. Никто из них никогда не подаст виду, что ясна вдруг стала какая-то из страшных тайн. Ибо так велит им что-то… Родион не понимал, откуда брались эти правила и запреты, однако были они, и Геллерт об этом ясно давал знать. Сам он был осторожен и никогда не позволял себе лишнего, сближающего до той, запретной степени. Кажется, он знал толк в этом, а вот Родион был слишком простодушен и запросто мог бы нарушить все запреты и преграды в порыве какого-нибудь чувства… Разве что робость всегда удерживала его — на его же счастье.

***

      — Добрый вечер, — окинув ищущим взглядом тускло освещенное пространство, проронил Родион.       Он вошел в кабинет, обыкновенно занимаемый Левентхольдом. Наверняка дирижер был здесь — ну, а где ему еще быть? Родион опоздал к оговоренному времени минут на пять — Геллерт точно должен быть на месте уже или еще… Но в кабинете было тихо и сумеречно, как будто бы уже давно оставили его без надежды на скорое возвращение.       — Может быть, он все еще в зале? — подумал Родион, но тут отчетливо послышались шаги из глубины кабинета. Геллерт вышел к нему из темноты, которая исходила от окон; кабинет освещался единственной керосиновой лампой, стоящей на рояле, а дальше, за ним, не видно было ничего.       Родион не спрашивал, почему так поздно назначил Левентхольд ему эту встречу; очевидно, дирижёр был занят оркестром — по вечерам он всегда с ним, до самых поздних пор.       — Я прошу прощения. Задумался, — пояснил Геллерт, приятно улыбнувшись, глядя на Родиона. — Не стойте в дверях.       Он приобнял его одной рукой за плечи, вытянув вперед.       — Присаживайтесь.       Родион незаметно бросил в рядом стоящее кресло свои вещи и сел за рояль. Он повернулся к Геллерту, спрашивая:       — Вы что-то хотели мне дать? Я сам ничего не принес, нот нет, и даже времени не было подумать…       — Не страшно. — Геллерт подвинул стул и сел рядом. — Я хотел скорее сам показать, чем что-то с вас спрашивать.       Он хитро ухмыльнулся, но потом опустил взгляд. Родион с удивлением заметил это его странное выражение.       — Да, вы ждете, — стряхнув с себя какое-то сомнение, продолжил Левентхольд. — Ждете… Простите мне мою нерасторопность, но дело такое, что я еще не совсем успел подготовиться… Знаете, я тоже иногда бываю не готов. Редко очень, но бывает такое.       Он взял смирно лежащую на коленях ладонь Родиона в свои руки.       — Верите?       Родион смотрел на Геллерта, ничего не понимая. Тот между тем прибрал и вторую его руку, притянув прохладные ладони к своей щеке.       — Можно кое-что рассказать вам? — спросил Геллерт, прикладываясь щекою к родионовым пальцам. — У вас такие холодные руки… Вы чего-то боитесь? — вдруг отвлёкся он.       — Нет, неправда, — ответил Родион, глядя в сторону.       Геллерт аккуратно опустил безвольные руки на место.       — Странно, — улыбнулся он, и Родион, взглянув на эту улыбку, почувствовал в ней что-то невероятно теплое.       «Я напишу ему письмо и обо всем расскажу. Обязательно! Все-все расскажу, и пусть он знает, что не боюсь я ничего, а рядом с ним — и подавно! Он поймет, все конечно же поймет…»       — Так вы… Можете выслушать меня? — Геллерт повторно задал свой вопрос — уже тише, как будто с большей робостью.       — Конечно, — ответил Родион, не понимая, к чему вся эта нерешительность.       Геллерт вдруг встал и захлопнул клавиатуру.       — Сегодня без рояля.       Он протянул Родиону руку.       — Встаньте. Идемте со мной.       Родион привстал, отозвавшись на жест, и Геллерт помог ему выйти из-за инструмента. Он подвел Родиона к окну, куда не долетал свет скромной лампы.       Геллерт снова поймал вечно холодные руки и прижал их к груди.       — Я должен был сказать еще тогда, в ресторане, но побоялся, что это будет чересчур для вас, ведь в тот день и без того было столько волнений…       Родион слушал, затаив дыхание. Геллерт сделал паузу и, мысленно отбросив все предисловия, казавшиеся теперь лишней болтовнёй, сказал, взглянув Родиону прямо в глаза:       — Я люблю вас.       Тихие, но такие пронзительные слова не сразу дошли до Родиона в полной мере. Он смотрел на Геллерта, не понимая, ожидая чего-то еще…       — Что же вы… Ах, нет! — Геллерт отбросил всякую боязнь. — Ни слова!       Но глаза Родиона вдруг распахнулись так широко, что Геллерт все понял…       — Я люблю вас, слышите? — повторил он, рывком притянув к себе Родиона. — Люблю!       Он не дал ему опомниться, припав губами к его губам и замерев так…       Горче травы-полыни был его поцелуй. Дурманящий, терпкий, со сладким, приторным оттенком, от которого можно было бы сойти с ума, если бы только миг этот не был так мимолётен. И если бы не было в нем столько отрезвляющей горечи.       Родион чувствовал близость его дыхания, когда Геллерт чуть отстранился от его губ как будто в нерешительности. Родион боялся разомкнуть глаза. Сердце его замерло, упав…       Геллерт молчал. Неужели он оставит это так просто? Оставит без объяснений, молча уйдет или, еще хуже, — так и останется молчать, обняв Родиона и долго-долго не отпуская его.       — Прости, — шепнул Геллерт, положив голову на его хрупкое плечо. — Прости. Не умею иначе.       Но знал ли он, о чем должно быть это «прости»? Понимал ли, что натворил…       Это была вершина того самого, недоступного им наслаждения, апогей всех их чувств, всего возможного их проявления между ними. Но стоило ли оно того, что теперь они потеряли? Казалось, все разбилось вдребезги и исчезло безвозвратно, и виной всему было одно лишь мгновение, один неосторожный жест…       Наверное, он понимал. Но надеялся ли на что-то? Ведь он всё всегда понимал и мог сделать так, чтобы никакая глупость не обернулась трагедией. Но… Разве это была глупость?       Что им делать теперь? Родион не мог быть с ним, он не должен был позволить зайти всему этому настолько далеко, пусть и притягивают, манят его на ту сторону, бессловесно обещая счастье… Нет, нельзя. И лучше бы все осталось, как прежде, чем один миг разделил все их прошлое и настоящее огромной пропастью меж ними.       Ведь вся боль и горечь заключалась в том, что обыкновенно за такой развязкой следует новая вершина, открываются новые, неведомые до того чувства… Но для Родиона она означала конец всему, ведь другого, того, что могло быть дальше, для него просто не существовало. Нельзя было и подумать, а тут вдруг случилось в самом деле… Он не хотел этого, так не хотел и так боялся, а оно взяло и свершилось. Ради чего? Ради конца, ради бессмысленно обрубленной истории о взглядах, домыслах, случайных прикосновениях и светлой печали, возникающей от недосягаемости, недоступности того мгновения — мгновения, которое теперь уже стало прошлым. Нет больше ничего, что раньше теплилось и трепетало в груди. Будто этим самым мгновением они высвободили нечто страшное и разрушительное, и оно навсегда разделило их, разметало по разные края пропасти. Зачем Геллерт сделал это? Разве не понимал он, что после им останется лишь пустота, горечь разочарования да обиды? И ничего больше. Родион больше не сможет быть рядом с ним, потому что все теперь предстает в его глазах иначе. И вот теперь уж не будет ничего нежного, ничего доброго и милого, останется одна лишь досада, один стыд. А у него самого-то, у Геллерта, — что? Обида на Родиона? Или точно такое же разочарование? И обязательно непонимание случившегося…       Какие милые были глупости! И как жаль теперь расстаться с ними. Досадно, грустно делается от всех этих мыслей, и охватывает вина за то, что было допущено. Желая приблизить к себе Родиона, Геллерт только оторвал его от себя. Навсегда. Родиону теперь оставалось думать только о том, как бы не увидеть его лишний раз, не столкнуться, не поднять вдруг глаз на него, проходя мимо случайно, без умысла. Глупости теперь разбились, как упавшая с высокой полки фарфоровая статуэтка. Жаль ее, жаль — да не склеишь то ужасно хрупкое творение. Порывом несдержанной страсти навсегда разорвана теперь меж ними та тонкая, едва уловимая чутьем разума связь. Больше и дальше быть ничего не могло. И не будет — Родион ни за что не допустит этого.       — Пустите! — жалобно вскрикнул он, вырвавшись из рук Геллерта. Тот оцепенел, испугавшись.       Родион остановился в таком же оцепенении напротив него, с ужасом глядя ему прямо в лицо. Что-то дрогнуло в том, обычно непроницаемом лице, проступило в нем какое-то сомнение и даже больше — отчаяние.       — Вы предали нашу дружбу, — со слезами на глазах, из последних сил сдерживая себя, упрекнул Родион Геллерта. Тот хотел было сделать жест ему навстречу, сказать что-то, испугавшись уже не на шутку, но Родион не позволил.       — Не подходите, — дрожащим голосом произнес он. — Нам больше нельзя быть так близко. Не подходите!       Родион попятился назад, к дверям.       Геллерт молча смотрел на него, боясь пошевелиться. Даже в темноте можно было различить, как от боли исказилось его лицо и округлились блестящие глаза. Родион никогда еще не видел его таким… Он молча ждал. Родион замер в дверях, не зная, бежать ли ему, или это еще не конец? Но что может быть дальше, что?       — Вы предали… — прошептал Родион, с трудом опуская взгляд, который уже застилали слёзы, и он с ненавистью смахнул их рукавом. — Не трогайте меня никогда больше! Слышите?! — крикнул он рыдающим голосом. — Никогда! И… Вы не посмеете погнаться за мной! Не посмеете!       Родион попятился назад, спиной толкнул тяжелую дверь кабинета и вырвался наружу.       — Побоялся даже отвернуться, до конца смотрел на меня… — Геллерт не понимал, что говорит; ужас не сходил с его лица. — Как будто я выстрелил бы ему в спину, как будто я врагом его сделался… В одно мгновение…       Быстрые, удаляющиеся шаги разносились эхом по всем углам пустых коридоров и лестниц. И, только утихли они, только истаяло эхо их — где-то в глубине коридора послышался грохот и страшный вой, разбившийся о стены глухого, пустого здания.

***

      Родион ворвался в комнату со слезами, безуспешно сдерживаемыми по дороге домой. Отбросив свои вещи в угол, он упал на кровать и завыл в подушку, задыхаясь, сжимая зубы и заставляя себя рыдать молча, чтобы никто не услышал его. Из-за стены едва слышно доносились скрипичные звуки — Мойша был здесь, он занимался. Как не быть ему дома в столь поздний час? Но он не заметил возвращения Родиона и продолжал играть, не подозревая ни о чем.       Родион же просто не знал, как пережить свое постыдное горе. Он бился в немой истерике, избивая ослабевшими кулаками тяжелые пуховые подушки. Он не находил себе места, ворочался, кусал край одеяла, дергая его, сжав зубами, из стороны в сторону. В какой-то момент он оказался на полу, и это сподвигло его подняться. Утирая раскрасневшиеся от слез веки, он подошел к окну и настежь распахнул его. Четвертый этаж…       Родиону хотелось сделать это, пусть даже он не умрет, но порядочно переломает себе кости, выпав из окна на мощеную булыжником площадку во дворе. Ему хотелось, чтобы было больно. Чтобы он имел право кричать как обезумевший!       Он залез на широкий подоконник и посмотрел вниз. Ничего не было видно в густой тени двора-колодца. Только зажигались одно за другим окна в доме…       — Родя!       К нему кинулись, одним движением стащив с окна на пол. В комнате было темно, но Родион узнал этот голос, пусть и был он искажен испугом.       — Ты совсем обезумел? Родя, Родя, очнись!       Мойша сгреб ослабленное тельце к себе на руки, обнимая и не понимая толком, что произошло.       — Ты здесь, Родя? Ты в сознании? Родя, ответь! Ответь мне!       Не выдержав таких надрывных криков, Родион тихо проронил:       — Я здесь…       И снова ударился в слезы.       Сколько бы ни спрашивал Мойша, что случилось, Родион молчал, то отстраняясь от объятий, то вверяясь им полностью, как будто ища в них защиты.       — Родя, пойдем отсюда, пойдем…       Мойша приподнял его и на руках дотащил до кровати. На секунду он отошел запереть окно и снова присел к Родиону. Тот безутешно рыдал, не издавая ни звука. Мойша ждал. Он гладил Родьку по вздрагивавшему плечу, по волосам, но — ждал. Он уже был научен: в такие моменты к Родиону лучше не приставать с расспросами. И Мойша просто был рядом. И будет — то тех пор, пока не уймутся эти рыдания.       То ли от бессилия и ужасной усталости, то ли от того, что невыплаканных слез больше не оставалось, Родион притих. Мойша укрыл его одеялом и прилег рядом, глядя ему в лицо виновато и чуть ли не скуля, словно верный пёс, разделяющий страдания своего хозяина. Он только смотрел. Ни слова.       — Эх, Мойша… — вздохнул Родька, уткнувшись носом в его жесткие курчавые волосы. — Мойша, ты знаешь…       — Что? — тот даже приподнялся. — Что такое? Умоляю, скажи мне, иначе я с ума сойду вместе с тобой… Что произошло?       Он побледнел; Родион тоже. Обоим было страшно.       — Не смотри на меня так. — Родион заслонил ладонью лицо. — Лучше обними, пожалуйста, Мойша, я тебя прошу…       И он снова лег и обнял Родиона, с головой закутавшегося в одеяло. Ему хотелось спрятать это беззащитное существо, которое боится всего на этом свете. Что пережил он? Расскажет ли…       — Мойша, — Родион шептал тихо-тихо, — Эх, Мойша, Мойша… Пообещай мне, что не станешь винить и осуждать меня, обещай! Я доверюсь тебе, но ты обещай… Обещай не злиться… Мойша, пойми, я… Прошу защиты.       — От кого? — испуганно спросил Моисей тем же шепотом. — Я обещаю, говори всё, ведь я не враг тебе. Правда, что не враг?       — Не враг, — вздохнул Родион. — Но ты часто злишься на меня в то время, когда… Когда я нуждаюсь…       И он снова заплакал.       — Тише… — Мойша крепко обнял Родиона. — Я даже в лице не изменюсь — говори. Я все, что угодно, готов услышать, Родя, пожалуйста!       — И ты не отречешься от меня?       — Никогда и ни за что, — серьезно ответил Мойша, и этот тон полностью расположил Родиона к разговору.       — Тогда… Слушай.       Родион глубоко вздохнул и, немного помолчав, начал свою спутанную исповедь.       — Ты всегда недолюбливал этого дирижера… Только тихо, не вспыли! Дирижера… Этого… Да. Послушай меня, Мойша, послушай: мне нет на свете никого дороже тебя, я только тебя люблю и буду любить, но он… Я предал нашу любовь, я… я не достоин ее больше, Мойша.       И тут Мойша все-таки не выдержал.       — Что он сделал?! — тряся Родиона, вскрикнул тот. — Убью, собаку!..       — Мойша! Ты обещал!       И тот притих.       — Мне и без того... Без того... Тихо, слушай.       Родион перешел на ясный шепот, отодвинув глубоко-глубоко все свои рыдания.       — Я никак не мог ожидать от него того, что он себе позволил. Никогда и речи не заходило о какой бы то ни было… Ну, ты понимаешь, наверное… Мойша, я не обманываю тебя! Мне просто было интересно с ним, он понимал меня, многому научил… Мне только хотелось немного внимания к себе, только разговоров, и всё. Но сегодня… Мойша, я не знаю, как иначе сказать: он обманул меня, ведь он… Просто хотел моей любви… А я видел в нем совсем не любовника, нет! Я и не желал того. Он предал мое доверие к нему, ну, а я, получается, предал нашу любовь, позволив ему сделать непозволительное…       Мойша, не выдержав и вообразив уже себе самое худшее, вскочил и хотел было что-то яростно воскликнуть, блеснув глазами, но Родион остановил его, прикрыв ему губы ладонью.       — Тише… Иначе… Ты знаешь…       Мойша выдохнул и кивнул. Но теперь он был зол, и глаза его горели ненавистью к этому… Дирижеру.       — Я боюсь теперь с ним встречаться, я не знаю, как я буду ходить на его уроки… Это невыносимо… Я не могу видеть его, не могу…       — Да хватит причитать! — взвыл Моисей. — «Предал, предал» — ты, он, все на свете! Что он сделал с тобой, что? Я прямо сейчас пойду и разделаюсь с ним!       — Тише! — отчаянно выкрикнул Родион, перебив его. — Не делай ничего, прошу тебя, надо решить это как-то иначе, это только моё дело. А сделал он… Сделал…       Родион боялся сказать, но также боялся уже и оттягивать ответ.       — Он признался в своих чувствах ко мне, когда я этого не мог ожидать и… — Родион опустил голову. — Он совсем потерял голову, а я не смог так быстро опомниться и не допустить этого. Он… Поцеловал меня. И, я знаю, — надеялся на ответные чувства. Вот что стояло за всем, что он делал для меня. Он просто хотел добиться моей любви, но, а теперь ему показалось, что момент настал… Вот и… Прости, Мойша. Я глупее любой дурочки…       — Это уж верно, — сквозь зубы процедил Мойша, но потом вздохнул, отпустив обиду на Родиона. — Тебе стоило послушать меня. Меня, а не его! И не ходить с ним черт знает где до самой ночи…       — А ты бы не допускал этого, пресекал бы, отнимал бы меня у него всякий раз, когда чувствовал неладное, когда видел, что все заходит слишком далеко! Родион вдруг сам почувствовал в себе обиду на Моисея.       — Прости. Да я его… За тебя…       — Не надо мне теперь твоих обещаний! — Родион даже разозлился на того. — Поздно! Почему ты не отнял меня у него раньше, почему? Почему вел себя как последний сопляк — так, что даже мне не верилось, что это тот самый Мойша! Ты тоже перед ним ничтожен, тебе тоже не переплюнуть его! А ты бы взял и отобрал меня у него еще в самом начале. Заявил бы на меня свои права, показал бы, что́ ты есть для меня! Напомнил бы и мне самому об этом, раз я забыл! И он бы оставил нас в покое. Но где ты был, Мойша? Почему ни слова не сказал об этом тогда, когда нужно было? Как робок ты был перед ним, как жалок! И я, безумец, чуть не променял тебя на него, сам того не ведая. Вот что натворил ты!       И Родион снова упал лицом в подушку и зарыдал, срываясь на фальцетные вскрики.       — Тише, Родя, перестань. — Мойша лег рядом и тепло обнял его. — Я люблю тебя, как и прежде, и мне плевать на всех этих дирижеров… Он еще пожалеет, что посмел тронуть тебя. Родя… Я ведь не на тебя злюсь. Не бойся меня… Пожалуйста.       К концу его голос сделался совсем тихим и почти ласковым, но в душе Моисей был глубоко уязвлен словами Родиона. И даже не ими, а… Собственными поступками.       — Не убивайся так, — неловко заговорил Мойша, пытаясь казаться спокойным ради спокойствия Родиона. — Я помогу тебе забыть его. Только не плачь… Ты сам злись на меня, злись, да, это правильно. Я идиот. Я знаю, Родя. Я все понял, все теперь вижу. Прости меня, эх…       «Мы забудем всё это. А вот этот чертов дирижер — никогда, — думал Моисей, сдвинув брови. — Ишь в чем меня обвинил… Хотя и есть в этом что-то правдивое. Знал же, знал, что за интриган этот ваш дирижер… Видел я тех, кого любил он. Но такая любовь ему, Родьке, не нужна. Не любовь это вовсе! Интрижка. А он и повелся, точно головы на плечах нет… Умеет же вскружить голову, собака!» Моисей еще долго размышлял над этим разговором, чувствуя в себе все более нарастающую жажду отмщения. А Родька давно уж мирно спал у него под боком, утомленный душевными страстями.

***

      Тихо горели свечи над фортепьяно, вечерний мрак вливался в кабинет и погружал в себя все окружение. Родион сидел за инструментом, задумчиво что-то наигрывая. Взгляд его был рассеян, а мысли все метались в тревоге, то отдаляясь от событий прошлого дня, то снова неизбежно возвращаясь к ним, обжигаясь, пугаясь и — снова устремляясь прочь.       «Да, я не хочу его видеть, — думал Родион. — Он испортил, все испортил… А я — поддался. Наивный! О чем я только думал…»       Руки его опустились в клавиатуру, надолго задержав какое-то терпкое созвучие.       «Нет, нельзя мне больше видеть его, — он покачал головой, вздохнув. — Но… Но как же? Как же теперь мне находиться здесь, когда в любой момент я могу встретить его? Когда я обязан являться к нему с видом, будто бы ничего и не произошло. Конечно, не произошло. В этих стенах ничего не могло произойти — каждый это скажет! Но как можно притворяться, как можно, когда я просто видеть его не могу!»       Родион понимал, что на самом деле ему очень нужно было увидеть дирижера. Но эта мысль пугала его так, что он вновь встряхнул головою, отваживая от себя такие думы. Нужно было увидеть… Для чего? Родиону нечего было сказать ему. Но как хотелось, чтобы дирижер сам сказал что-то, от чего бы сделалось легче им обоим. Хотелось, чтобы пришел он и все разрешил, как это бывало раньше. Ну, разве невозможно это?       — Глупо полагать, что возможно, — нахмурился Родион, едва сдерживая слезы. — Я больше не могу вынести его рядом, а значит… По моей же вине…       Он с трудом вздохнул и закрыл крышку фортепиано, чтобы опуститься на нее, будучи не в силах более выносить эти муки. Родион положил голову на руки, устало вздохнув. Мысли о Геллерте действительно измотали его. А помочь было некому. Едва ли сам Геллерт явится, чтобы объяснить это всё недоразумение и вынести окончательный приговор всем тем глупостям.       — Завтра попрошусь в класс оркестровки к этому… Как его, — отрешенно глядя куда-то пообещал себе Родион. — Да… Если я должен его избегать, я буду. Но это не значит, что он помешает мне учиться здесь.       Обида послышалась в последних его словах. Но виноват ли дирижер в том, что Родион так чувствует все это?       — Виноват! — едва не плача, перебил свои мысли Родион. — Если бы не та его выходка, да если бы…       И тут двери приоткрылись. Родион вскрикнул, машинально обернувшись к выходу.       — Тише. Тише, прошу Вас, и только не гоните меня, — приближаясь к Родиону, тихо заговорил Геллерт. Дверь за ним захлопнулась.       Родион вскочил из-за фортепиано и метнулся к окну.       — Я не трону, — вздохнул Геллерт, остановившись и опершись на спинку стула, только что покинутого испуганным Родионом. — Я только пару слов сказать…       — Уходите, — прошептал Родион, загораживаясь руками.       — Не надо… Послушай…       Родион исподтишка глянул на него. Левентхольд выглядел потерянно, даже жалко. Вытянувшееся лицо его было бледным, взгляд как будто помутнел.       — Послушайте, — сбивчиво продолжал Геллерт, — я сделал ошибку, я не должен был… И теперь у меня нейдут эти слова из головы — может быть, я понимаю или пытаюсь понять тебя… Вас…       Родион напряженно вслушивался в каждое слово, недоверчиво поглядывая на того.       — Простите мне эту бессовестную наглость.       Геллерт попытался сделать шаг навстречу Родиону, но, только шелохнувшись, он спугнул его.       — Не подходите!       — Родя…       — Не называйте меня так! Уйдите!       Геллерт стоял перед ним растерянный и грустный.       — Не подходите! Хватит! Хватит! — Родион уже почти кричал.       Геллерт шагнул назад.       — Как скажешь. Но я попрошу… Ты приходи ко мне, если захочешь. Я буду ждать тебя и не отвергну, что бы ты ни думал обо мне и каким бы дьяволом ни считал. Требуй с меня всего, что захочешь. Ты имеешь на то полное право. — Геллерт опустил голову, отступая к дверям. — Приходи, если будет нужно.       И он вышел.