Изломы

      …В соседней комнате до сих пор горел свет. Оттуда все еще доносились звучащие из граммофона песни, бурные пьяные речи вперемешку с руганью, разнозвучным хохотом, звоном бокалов… Сквозь приоткрытую дверь можно было замечать тени расхаживающих по дому. Многие уже покидали это празднество, но шума за стеной едва ли убавилось с момента разгара веселья.       Родион сидел в кресле у окна, по обыкновению своему поджав колени и склонив на них тяжелую от спутанных мыслей голову. Печальные глаза неподвижно глядели куда-то вдаль. В них едва отражался тонкий лучик света, что проникал в темную комнату через неплотно прикрытую дверь.       Это был лучик уже не его жизни. Смотри, Родя, — думал он, обращаясь к самому себе, но будто бы не от своего лица, — смотри и чувствуй: теперь ты посторонний здесь, лишь наблюдатель; нет больше тебе места в этом доме, прошло то время, все прошло!       И каждый раз, оставаясь в стороне от чего-то, к чему раньше он был бы безоговорочно причастен, Родион все лучше понимал для себя одну простую истину: он неотвратимо становился лишним в той жизни, где, казалось, лишним ему быть невозможно, просто неправильно. Ведь как может быть лишним тот, кто по определению всегда является «важным» и «самым»… Никогда не забывали его так нарочно в темных комнатах, никогда прежде не запрещали ему быть рядом...       Каждый раз, оставаясь в стороне, оставаясь забытым, Родион думал. Думал самые страшные мысли, но тут же сам их и опровергал, подыскивая оправдания всему, что происходит. Верить им не хотелось. И никто не хотел утешить его от этих мыслей, некому было его в них разуверить, кроме него самого... В замызганной тетради, что давно уж стала единственным слушателем Родиона, из раза в раз появлялись однообразные записи. А сегодня он, вдруг встав с кресла и пройдя к столу, достал из запертого на ключ ящика этот несчастный дневник и сделал в нем еще одну, подобную многим предыдущим, запись:       «Он никогда раньше не был таким со мной, все теперь переменилось в его ко мне отношении. Я надоел ему, наскучил… Что-то между нами появляется страшное — огромное пустое пространство, разъединяющее пуще каменной стены.       Последний лучик света ускользает от меня…       Но нет, нет, глупости всё это. Он просто занят, и это временно. Это пройдет, и мы снова заживем, как прежде. Конечно. Это Родион просто все преувеличивает и превращает в катастрофу! Правда ведь! Всегда все ему это твердили…       Но только почему он все холоднее делается ко мне… Неужели действительно уже случилось что-то необратимое?       Страшно.       И кто бы сказал мне, кто бы объяснил все это, утешил… Он не утешит. Он — и слушать не станет. Злиться будет. Не до меня ему теперь.       Глупые мысли. Какие навязчивые они и липкие. Ну разве не дурость — думать о таком? Нет, нет, это кажется мне всё, от боязни кажется. Ведь, в конце концов, как может надоесть тот, кто зовется...»       Захлопнулась тетрадь за неимением новых слов и хоть какого-нибудь итога мысли. И круговорот спутанных, беспокоящих догадок, которым и выражения-то толком Родион не мог найти, снова завершился горькими, безутешными рыданиями.       И как всегда: раздумья ни к чему не привели, оставив лишь мутный, колкий осадок в душе. Осадок этот постепенно перерастал в тревогу, затем — в отчаяние. И вот — Родион снова в помутнении чувств и рассудка метался по комнате, словно ища выход и не видя его. И сердце билось испуганной птицей в груди: «Почему?..»       В постоянной тревоге Родион сходил с ума — уже не день и не два, но медленно и верно, и от того мучительно. Только никто не замечал этого, да и, в общем-то, не желал замечать. Все чаще теперь рядом с ним не оказывалось никого.       А в соседней комнате все не расходилась и не унималась пьяная компания. Достали баян, и зазвучала, поскрипывая, перекошенная на нетрезвый лад пародия на какой-то известный мотив… Чей-то срывающийся тенорок вторил инструменту, с переменным успехом пытаясь его перекричать.       Родион поёжился. Сделав еще пару неровных шагов вдоль комнаты, он вернулся в кресло и устроился в нем, как прежде — забравшись с ногами.       Его грызли сомнения и опасения, душила тоска и обида. И не видно было этому конца.       Нет, не за то ему было обидно, что Моисей больше никуда не берет его с собой, не выводит «в свет». Не за то обидно, что и без Родиона весела у него жизнь. И даже не за то, что Моисей — Родион давно уж догадался, — стыдился показываться с ним в своих кругах. Обида — одиночество, все больнее впивающееся в сердце. Но разве не глупо, не неправильно думать об одиночестве, когда ты вовсе не одинок? Когда есть тот, кто устроил тебе в жизни все, что только можно пожелать. Если жизнь легка и беззаботна и кто-то решает в ней все трудности, ограждая тебя от них, какое тогда право ты имеешь чувствовать такое… Несчастье?       Родион прекрасно понимал, что такого права у него нет. Как нет и права обвинять Моисея в безразличии и отсутствии в какой-нибудь определенный момент.       — Но ведь он действительно стал холоден ко мне. Он больше не так чуток… Разве я не прав?.. — шептал Родион, обращаясь непонятно к кому — наверное, все-таки к своей неугомонной совести.       И он был прав. Если раньше Моисей был чуток к Родиону и его переменчивому душевному состоянию, то теперь он будто бы решил, что такие тонкости более внимания не достойны. Да, Моисей действительно устроил ему, что называется, хорошую жизнь. Всё было в ней, все удобства, всякий комфорт — даже в бытовых мелочах. Но он будто бы решил, что, достигнув такой жизни, можно позабыть обо всем, что прежде было важнее... Ведь жизнь хороша и спокойна — что ж в ней еще может не хватать? Чего еще желать этому капризному Родиону?       А не хватать стало самого главного: душевного тепла и той первоначальной заботы — опасливой, хрупкой, уловимой лишь внутренним чутьем, и этого внимания — не явного, но направленного к самой-самой душе Родиона и пронизывающего ее насквозь теплом и бесконечной любовью…       Моисей стал черствее и мелочнее, — сказал бы кто-нибудь, со стороны взглянувший на ситуацию. Вся его забота нынче сводилась в лучшем случае к еде и лекарствам. Хотя порой он уже не обращал внимания и на плохое самочувствие Родиона, раздражаясь на жалобы и обвиняя того в притворстве. И куда уж там до того, чтобы заметить малейшие порывы души… Он действительно, сам того не подозревая, очень отстранился от Родиона. И именно поэтому тот никогда уже не сможет ему объяснить, почему.       Родион понимал: что-то в их жизни действительно кончилось. Не в этот миг, не прямо сегодня, и даже не на днях, — это разумеется. Но осознание этого отчего-то пришло именно сейчас. Оно застало его одного в темной комнате с незакрытой дверью, сквозь щель в которой до него дотягивался далекий свет, а вместе с ним просачивались и звуки, и смех, и знакомый голос голос — и всё это было теперь одинаково далекое и чужое. Родион был лишним здесь — нет, скорее его и не было вовсе ни здесь, ни где-либо еще. Теперь он навсегда останется в стороне, в тени, в закрытой комнате, в своем неправильном одиночестве. Теперь он — просто призрак этой квартиры, запертый, привязанный ко всем житейским благам и от них же страдающий.       А как же любовь? Та возвышенная и светлая любовь, наслаждение безмолвной близостью душ... Где же та тонкая грань их жизни? Забылась. Как будто появилось что-то важнее и больше...       Кем теперь стал Родион? Привычной вещью, которая есть — всегда была, — но да и что с того? Ничего ценного. Родион был. Родион чувствовал. Но теперь это перестало быть интересным.       Тем временем в доме наконец стихло. Послышались неровные шаги, накладывающиеся друг на друга, скрип полов, стук дверей. Что-то задело и дверь в комнату Родиона. Медленно открывшись, она представила взору уже покинутый всеми темный коридор.       Расходились.       Где-то на другом конце огромной квартиры зажгли свет. В передней, у самого выхода собрались все, кто еще остался здесь к этому часу. Все еще слышались разговоры, временами — пьяный, но уже не такой развеселый смех, какой был поначалу. Собравшиеся толпились у дверей, видимо, собираясь выйти из дома, но все мешкали и задерживались.       Родион поглядел на часы, освещенные каким-то бледным лучом, падавшим из окна. Два часа ночи доходило. Он только горько вздохнул.       Родион услышал, как захлопнулись входные двери. И во всей квартире сразу же стало тихо и совсем темно. Он остался один. Теперь — совсем один.       Прислушиваясь, чтобы убедиться, действительно ли опустела квартира, Родион поднялся и, почти бесшумно ступая, подкрался к двери. Он прошел по темноте в огромную полупустую комнату, где стоял по центру один лишь рояль. Из окон с улицы падал призрачный белый свет, освещая все пространство комнаты. В лунном свете блестели стеклянные шкафы, стоявшие на противоположной окну стене, блестел лакированный паркет, блестел открытый, всегда ожидающий рояль с приподнятой крышкою. Родион бесшумно прошел к инструменту, обрушился на скамейку подле него и — тотчас же заиграл, не задумываясь. И треснула тишина, словно стеклянная, разбитая воплем, раздавшимся из-под хрупких рук. Полнозвучно загремели аккорды, зазвучав торжественно, но как-то отчаянно и очень надрывно — явно не так, как должно им было здесь звучать. И мелодия, такая наивная и простая ознаменовала своим изможденным в сей час звучанием под этими тощими, костлявыми пальцами лишь одно: «кончилось». И полилась музыка дальше, словно рассказывая о том, как было когда-то очень давно… Как было и волнительно, и радостно, и светло, и грустно… Всё было, да всё прошло. И осознать это каждому всегда очень больно. Сказать «жаль» — значит ничего не сказать. Милая, милая песня… Кончилась.       Но вот — звуки заключения. А это ведь не конец. Нет, нет…       Последний аккорд фразы, который непременно должен сейчас разрешиться во что-нибудь, и — Родион резко отдернул руки с клавиатуры. Рояль смолк, но звук все еще длился, словно продолжаемый неслышным эхом, невидимо оседая гулом в дальних углах зала.       Родион встал, встряхнув головою и убирая с лица налипшие мокрые волосы, повернулся спиной к инструменту и надрывно, с не сдерживаемыми уже слезами в голосе и на глазах объявил в пустоту залы, вскинув вверх руки:       — Конец песен!       И это действительно был конец.