Изломы

      С наступлением вечера солнечный свет начал приобретать все более тёмный оттенок; он окрашивал фасады зданий густой золотистой охрой, отражался в стеклянных окнах последних этажей огненными вспышками, придавая всей улице в целом какой-то по-театральному пафосный вид. Казалось, и весь этот полуфантастический пейзаж, и дома, и закованная в камень улица с ее движением были только декорациями к какой-нибудь драме или кинофильму. И во всей этой картине будто бы ощущалось скорое наступление переломного момента — такая роковая патетика охватила город в этот вечер. Не хватало разве что тревожного сигнала медных духовых, гула оркестра с угрожающими тиратами в марше, ведущего, увы, на погибель. Вся картина звучала острым предчувствием перелома и завершения, вот только никакого оркестра на самом деле не было. Лишь уличный шум — зычные извозчичьи голоса, грохот пустых телег и трамвайных вагонов, гудение беспорядочной уличной толпы — наполнял воздух. Но как ничтожна была эта городская суета в предзакатных лучах, до чего же вся жизнь в них была ничтожна!       И никто, никто не мог почувствовать этой всеобъемлющей тоски, от которой, словно перед смертью, проносится перед глазами вся жизнь. Там, внизу, все были так поглощены мирской суетой, словно и дела им не было ни до какой роковой силы. Мешались силуэты, тени, звуки, слышались разношерстные разговоры… Жизнь всегда так равнодушна, когда на её фоне ломаются судьбы. И только лишь темное золото, льющееся с неба, знаменовало что-то, что, отчерчивая границу прежнего бытия, отсекало его навсегда.       Тоска и неясная, тупая тревога терзали сердце, а солнце неумолимо клонилось к горизонту, и длинные синие тени уже блуждали по улицам, придавая всё больше ирреальности происходящему. Откровенно рыжий свет вспыхнул в закрывшейся где-то на мансарде оконной раме и погас. Мгновение беспомощного ожидания замерло. Замер в воздухе напряженный вопрос, разрешения которому всё не наступало.       — Герман… Это ты здесь? — раздался негромкий удивленный голос вместе с осторожными шагами по жести крыши. В этом голосе послышался испуг. Оказавшийся на крыше тут же осторожно спустился к самому её краю, полагая, что неотозвавшийся знакомый просто не услышал такого тихого обращения, и потому он, желая все-таки обратить на себя внимание, поспешил приблизиться.       — Герман? — с еще большим беспокойством позвал тихий, выцветший голос.       Но Герман прекрасно услышал его. Он слышал, как тот выбрался на крышу, как в нерешительности долго стоял, переминаясь и, видимо, неотрывно наблюдая за ним. Слышал, с какой растерянностью тот позвал его, но виду не подал. Хотя и отвлек его этот голос от странных дум, отрываться от них хотелось с неохотой. Да и взгляд просто как приковало книзу. С большим усилием Герман обернулся.       — Я… Просто часто здесь бывал и раньше, это такая случайность… — начал было оправдываться Родион.       — Да ладно тебе, — тут Герман внезапно оживился, видя, как смущен его товарищ. — Ну, присаживайся, что ли. Не рад я такой встрече, думаешь?       И он обыкновенно и естественно для себя улыбнулся — широко и весело. Этого оказалось достаточно для убедительности. Увидев перед собой всё того же старого-доброго Германа, Родион присел рядом с ним и спросил уже спокойнее:       — Я не сильно тебе помешал? Я не ожидал, честное слово, я не знал, что нынче так тесно на крышах.       — Ну уж перестань. — Герман легонько хлопнул его по плечу. — Тут просто виды красивые. Уж поди не я и не ты один любим здесь посидеть. А мне ты не помешал. Я рад тебе. Понял?       — Понял, — ответил Родион уже без тени сомнения. — Но ведь мог и помешать.       — Нет, нет. Я тут просто раздумывал, — Герман перевел взгляд на крыши домов, — а это такая бесполезная вещь, знаешь, в особенности когда думаешь про то, о чем думать бы вообще не следовало. Однако, видишь ли, всё к тому располагает…       Родион не отвечал ничего. Он тоже устремил взгляд в сторону заката. Герман задумался ненадолго, а потом снова заговорил, не глядя на того.       — Не люблю я такие вечера. Больно уж много в них невесть с чего взявшейся драматичности. Чуешь? И жизнь вся перед глазами проносится, будто в последний миг перед концом. И жаль чего-то, и такое вдруг охватывает смиренное отчаяние, такая обреченность, что хоть стреляйся.       Тут он растянул губы в растерянной улыбке, которая тут же и стёрлась со вздохом: «Да уж… Никогда бы не подумал, что настанут такие времена, когда и правда задумаешься, а не застрелиться ли от безвыходности. То ли я стар стал — нервы слабеют, то ли действительно обстоятельства нынче настолько неотвратимы…»       — Вот скажи-ка, а видишь ли и ты что-то подобное тут? Или всё-таки у меня одного в голове оно всё так… А? Странно, понимаешь ли, это. Ненормально явно, ну. Вот ты скажи мне…       И Герман снисходительно ухмыльнулся самому себе, видимо, осознавая, какая же это все-таки смешная мысль. «Нет уж, дорогой, никакое это тебе не предзнаменование никакого вовсе и не конца. Это просто нервы. Точно тебе говорю. Просто расшатанные в хлам нервы и чересчур обострившаяся в последнее время мнительность — вот и все твои проблемы, дружок. Меньше думать надо», — вывел он у себя в голове. Однако длинные беспокойные пальцы всё-таки продолжали судорожно теребить край плаща, и дела им не было ни до каких заключений Германа, всё пытавшегося совладать со своим странным состоянием, которое не особенно-то рассеялось даже при чужом присутствии.       — Не знаю я… — Родион вяло пожал плечами, глядя на залитые рыжим светом крыши впереди. — По мне так в любой момент такое напасть может. При чем же здесь виды какие-то…       — Эх ты, — перебил его Герман и горестно махнул рукой. — Я думал, ты утешишь меня, мол, нет ничего такого, придумал ты это всё, ненормальный Герман. А ты-и…       Родиона это смутило так сильно, что он и ответить ничего не смог. Конечно, он с первого взгляда почуял что-то неладное и в Германе, и в этих крышах, и в закате, а точнее — во всём этом в сумме, но вот с чего ради это всё, почему так — понять не мог. И такая неясность вызывала в нём одну лишь тревогу.       — Ну, значит, не виды тут виноваты, а всего-то моя горькая жизнь! — воскликнул Герман. — Ладно… черт с ней, правда? Ломается просто, наверное!       — Нет, я совершенно ничего не понимаю… — Родион мотнул головой. — Ты и правда ведь какой-то не совсем чтобы нормальный… Случилось чего, может быть, а?       — Не-ет… — тут Герман уже начал как-то нехорошо хихикать. — Случится! Скоро! Ха-ха, хе-хе, на днях!       Родиона чуть ли не перекосило после этих слов.       — Я не понимаю… Что случится? — испуганно спросил он, чуть отпрянув назад.       — А вот и не знаю! — с напускным задором выстрелил Герман. — Да ты не бойся меня, чего отпрыгнул?       Он снова резко переменился и в лице, и в интонациях речи, и последнее обращение к Родиону прозвучало уже мягче, даже жалобно — если особо тонко прислушаться.       «Мне страшно за тебя», — ответил Родион мысленно, но вслух так ничего и не произнёс, только виновато склонил голову.       — Да и ладно, Родька, всё, забудь. — Герман встал и подошел к нему. — Давай отойдём от края. Голова уже что-то кругом идет на всё это глядеть.       «Эх, нет, не от того у тебя голова такова, не от того…» — сам себя укорил Герман, но тут же и бросил разом и эту, и остальные мысли по оному поводу.       Герман оглядел Родиона с ног до головы, будто бы считывая каждую малейшую деталь в нём. Убедившись в том, что он всё-таки посеял в этом несчастном какое-то тревожное зерно, которое уже оказалось готовым прорасти чуть ли не в сию минуту, Герман понял, что несколько перегнул палку откровения и в срочном порядке принялся всё исправлять.       — Что-то ты бледный какой-то, Родька! — начал он в привычной для себя манере. — Никак снова принялся хворать, ну-ка? Как здоровьице-то? Ладно, ладно, вижу всё и так, всё у тебя всегда, Родька, на лбу написано! А поэтому хватит нам стоять на ветру, давай, что ли, спускаться, да пойдем куда-нибудь, посидим, погуторим. Ну, как ты на это смотришь?       Родион глядел на него с таким недоверием и ошеломлением, что даже Герману это показалось уже чересчур странным. Однако он промолчал, оставив Родиону время для самостоятельного прихода в себя.       — Ох, ладно, пускай я согласен, — тихо проговорил Родька, не спуская глаз с моментально преобразившегося лица Германа. Уж очень подозрительной казалось ему эта его манера скакать из крайности в крайность. Вот опять: только что он чувствовал, что все здесь серьезно и даже страшно, что Герман сильно чем-то обеспокоен и, возможно, знает, что ему такое страшное грозит, а теперь — снова он такой, как всегда, как ни в чем не бывало! Тут Родион подумал, что последней фразой он мог бы достаточно метко описать вообще всего Германа в целом…       Герман, попутно рассказав с десяток презабавнейших историй, случившихся с ним или с каким-нибудь из его приятелей на днях или на прошлой неделе, привел Родиона в какое-то небольшое, но чистенькое, чересчур опрятное заведение и уж было собрался усадить его за столик.       — Да нет, что ты, я не могу… — покачал головой Родион.       — Да почему же? — Герман вскинул бровь. — Вот те на!       — Мне не на что тут…       Но Герман не дал ему договорить, перебив залпом любезностей.       — Уговаривать тебя ещё вечно надо! Садись уже. Отужинаем тут. Или что, Моисей твой совсем запретил тебе все радости жизни? Уж и поесть вкусно нельзя! А помню я, были времена, когда то и дело вы с ним шиковали только так!       — Так не в Моисее и дело… — попытался оправдаться Родион.       — Ах да, знаю, знаю, — Герман замахал рукою, — это все ваша скромность. Не хочет обедать за чужой счет! Я прав?       — А что, если и прав, — признался Родион.       — Ну, все как обычно! — Герман хлопнул по столу с видом досады. — Но ничего, сегодня ты не отвертишься. Я слишком давно не видел тебя, Родька! Уважь уж меня, одари своим вниманием. А за это я тебя покормлю. Понял?       Тут уж Родион не смог сохранить своё обыкновенно оцепеневшее выражение. Тонкая улыбка проявилась на его лице, и весь Родион в один миг будто бы просиял и ожил.       — Ну, хоть смешно тебе наконец стало, — довольный своей работой, заметил Герман, присаживаясь в кресло, — а то все с каменной рожей ходил!       Хорошо, когда есть какие-то житейские суеты и мелочи, отвлекающие от тяжких дум и предчувствий. Но стоит только остаться наедине с самим собой, как тут же охватывает тебя ужас стоящего на краю пропасти. И тогда уже не спастись от неминуемого…       Родион никак не мог забыть той встречи на крыше. Бывают такие моменты, когда ощутима близость роковых событий, переворачивающих жизнь. Вот только… чью жизнь?       — Только бы не его, нет, нет, такого не может быть! — думал Родион, беспокойно слоняясь в темной комнате из угла в угол. — Уж лучше б на меня свалилась новая беда! Уж лучше бы…       Родиону было страшно. Он не мог себе и вообразить такого, чтобы в самом деле Герману могло что-то угрожать.       — Так не бывает! — воскликнул он, прикладывая ледяную ладонь к разболевшейся от изводящей тревоги голове. — Не бывает…       Но страх отчего-то не отступал, и с глаз всё не сходила картина: огненный закат, отчетливые изломы теней на мощёной широкой улице. Изломы фигур, изломы жизней…