Изломы

      Мойша быстрым шагом шел по улице. Он двигался в сторону ближайшей трамвайной остановки, с неохотой, но довольно поспешно направляясь на учёбу. Сегодня до консерватории он едет один… Родион, по своим глубоко личным, сердечным причинам не сумевший подняться с постели, остался дома. Мойша всё понял и не осудил того, но остаться с Родькой не смог при всем своем желании (и нежелании ехать на оркестр).       День стоял прямо-таки летний: вовсю зеленели деревья, светило свежее утреннее солнце. Вот только Мойшу вся эта излишняя яркость лишь больше раздражала. Он предпочел бы ливень, грозу или хотя бы просто серый пасмурный день, не противоречащий его мрачным настроениям.       Всю дорогу он раздумывал о том, что случилось на днях. Конечно, Мойша и раньше не любил Левентхольда, но теперь он просто воспылал к нему настоящей ненавистью. И если раньше это было не больше, чем личная неприязнь, то теперь чувство раздражения по отношению к дирижеру вмиг переросло в лютую злость на него. Моисей чувствовал, что не простит ему Родькиных слёз, что не сойдёт ему с рук всё это так просто.       Добравшись до учебного заведения, Мойша поспешил в оркестровый класс, прекрасно зная, что его опоздание никому не навредит. Он всегда везде спешил, когда нервничал.       Мойша зашел в класс, полный народу, сел за пульт, достал инструмент и ноты. Где-то среди общего шума прозвучала «ля», и он машинально подхватил ее, настраивая альт. Вот только мысли Моисея были совсем не о музыке. Ему казалось, что, как только заявится сюда дирижёр, он просто не выдержит и сделает в адрес Левентхольда что-нибудь очень нехорошее, о чем впоследствии он может пожалеть.       «Пусть пожалею! — думал Мойша, попутно доучивая свою партию по нотам. — Вот только и он тоже своё получит».       Мойша был очень зол. От этого ему сделалось очень душно, и он расстегнул ворот рубашки с такой яростью, что пуговица отскочила и улетела куда-то под ноги музыкантов.       — Ну и ну, — посмеялся над ним только что подошедший сосед по пульту. — Да у тебя, дорогой друг, уж пар из ушей валит!       Мойша только цокнул языком, коротко, но красноречиво посмотрев на своего коллегу.       А время между тем шло.       Интереса ради Мойша сдвинул рукав пиджака, обнажив наручные часы.       — Вот уже больше, чем полчаса прошло, — показывая на часики, обратился он к соседу. — А ведь он может и вовсе не прийти, мерзавец.       — Не повод называть мерзавцем человека только за то, что тот опаздывает, — равнодушно отозвался сосед, натирая канифолью смычок. — Пусть это и весьма раздражает многих.       Мойша не мог сидеть спокойно. Ему было то душно, то просто невмоготу сдерживать свое негодование. Он уже не играл, а просто сидел, нервно постукивая ногой и перебирая пальцами по коленке. Всё вокруг ему казалось невыносимым: шум, духота, его присутствие здесь.       «Зачем я здесь? — думал Мойша, глядя поплывшим взглядом перед собой, в затылки впереди сидящих скрипачей. — Это плохо, что я вообще сюда явился. Мне кажется, я убью кого-нибудь сегодня. Если не себя самого…»       Мойша всегда становился сам не свой, когда его одолевали сильные переживания. Они просто выбивали его из колеи, и тот не мог ни сопротивляться, ни как-то ужиться с собственными эмоциями. Он до сих пор находился под сильнейшим впечатлением от случившегося пару дней назад.       «Если он Родьку тронул, то тогда…»       Мойша и сам не знал, что тогда будет. И как он вообще предъявит Левентхольду обвинения? Это будет выглядеть жалко, в лучшем случае — смешно.       «Впрочем, я не обязан ему объяснять, за что я с ним так любезен, — Мойша мысленно отмахнулся. — Он и сам прекрасно всё знает. А остальные… остальные сами для себя решат, за что именно получил этот чёрт патлатый. Уж там выбор велик!»       Наконец перед оркестром появился дирижёр. Левентхольд вел себя на редкость тихо и даже скромно. По рассеянности, не свойственной ему обычно, он оставил партитуры и выходил пару раз из зала за ними и за чем-то еще. Все по-прежнему ждали начала репетиции.       — Больше всего на свете я хочу намылить этому дирижеру шею, — клацнув от раздражения зубами, процедил Моисей.       — Что-что? — перебил его сосед.       — Ничего! Сиди, намыливай свой смычок, — огрызнулся тот.       Сосед пожал плечами и аккуратно перевернул ноты, вверх тормашками стоявшие перед ним.       Геллерт тем временем расхаживал перед оркестром, листая партитуру и будто что-то в ней выискивая.       — Красуется всё, — вслух прокомментировал Мойша, и все, кто хотел услышать — услышали. Геллерта среди этих желающих не было.       Немного поразмыслив еще, Левентхольд решил припомнить прошлую репетицию и отпустить пару комментариев насчет того, что ему показалось дурным.       — Прежде всего я хочу заметить, что тубиста у нас снова нет, а это не есть хорошо, — заговорил дирижер, всё расхаживая перед носами первого ряда скрипачей. — Я настоятельно прошу донести до господина М., что заменить его у нас некому. Во всяком случае, пока что. В целом, в общем-то, наша поредевшая медная группа меня устраивает, но есть пара нюансов…       Разбор нюансов неожиданно затянулся. Левентхольд прошелся по всем и навспоминал кучу погрешностей для каждой группы инструменталистов.       — Удручает, что альты у нас занимаются чтением с листа во время — которой уже? — репетиции. — Тут дирижёр обратил внимание прямо на Моисея. — Я сделал определённые выводы: теперь каждый из вас обязан сдавать мне свою партию. В противном случае или же в случае провала — до репетиций вы допущены не будете.       Геллерт замолчал ненадолго, а потом объявил:       — Играем.       «Да я уже ненавижу эту рожу! — Моисей от досады чуть не плюнул в сторону своего соседа. — Да я с этой рожей не то что играть — просто находиться в одном помещении не могу».       Оркестр заиграл. Геллерт стоял за дирижерским пультом и не особенно активно жестикулировал, запоздало переворачивая страницы партитуры. Вряд ли он не знал ее наизусть, однако же никогда прежде он не позволял себе выглядеть таким рассеянным.       Спустя какое-то время, дирижёр остановил звучание оркестра.       — Плохо, — нахмурился он. — Играем вот от этой самой цифры еще раз. Одни альты!       Скромная группа альтистов в унисон повела свою партию. Но в итоге из унисона пошли какие-то расслоения…       — Вас так мало, а так хорошо вы портите общее звучание! — не выдержал Левентхольд.       Он направил взгляд на крайний из пультов, и Мойша поймал на себе этот взгляд.       — Оба — встали и вышли вон, — приказал дирижёр. — Я жду.       Сосед Мойши, горестно вздохнув, стал поспешно собираться, но сам Моисей не думал даже и пошевелиться.       — Что вы сидите? Вы подвели весь оркестр, а теперь еще и заставляете всех вас ждать. — Левентхольд был не на шутку рассержен. Вид у него был мрачный — никогда и никто его таким еще не видел.       — Я бы с большим удовольствием, но, к сожалению, я никуда не пойду, — ответил Моисей, скрестив на груди руки. Он смотрел прямо на дирижера, чуть запрокинув голову и едва заметно усмехаясь.       — Я знаю, что вы очень любите всех злить, — ответил Геллерт, подходя к нему, — но сейчас оставьте свои развлечения.       Мойша встал и поравнялся с дирижером.       — Не всех. Вы избранный, — ответил тот.       Но Левентхольд на сей раз не был расположен к красноречивым препирательствам. Он отодвинул пульт, за которым сидел теперь уже один Моисей, и сказал:       — Я вас попросил отсюда.       — Я бы вас тоже… Попросил. Отсюда, — с нахальной усмешкой ответил Мойша.       Геллерту совершенно неинтересно было сейчас все это представление. Он развернулся и ушел. Словно ничего не случилось, дирижёр продолжил свою работу с оркестром и попросил начать еще раз. Мойша чуть дар речи не потерял от такого поворота событий. Уж никак не мог он ожидать, что Левентхольд будет так безразличен к нему.       — Ах ты подлый трус… Ах ты…       Он взял альт и невпопад заскрипел в диссонанс со скрипками. Но Геллерт нарочно не обратил на это внимания, желая показать Мойше, что тот здесь совершеннейшее ничто.       Тогда Моисей просто сорвался со всех цепей…       — Вы посмотрите на него! — заорал он, соскочив с места и растолкав всех; оркестр расстроился и сконфуженно стих. — Ему неведомо, что такое совесть! Вот узнали бы сначала о таком предмете, а после бы уж других принимались упрекать!       Он вылетел к дирижеру напролом через два ряда оркестрантов. Но тот и сам готов был сделать ему шаг навстречу.       — Хорошо, — ответил ему Левентхольд. — Допустим, у вас имеются ко мне претензии.       — Еще какие. — Мойша схватил того за галстук. — Я тебя за чуб-то твой оттаскаю. Урод.       — Что? — Недоуменно переспросил Геллерт и вдруг расхохотался. — Очень наивно. Я бы сказал: по-детски.       Он схватил Мойшу за воротник пиджака и посмотрел тому прямо в глаза. Кто-то из оркестрантов подскочил было разнять их, но не успел. Никто не понял, как всё произошло, но вот уже с грохотом полетели пульты и стулья, а испуганные скрипачки, спасая себя и свои инструменты, в ужасе отбежали к задним рядам.       — Кто кого еще оттаскает, — прошипел Левентхольд, уронив Моисея на пол. Дирижер замахнулся и влепил тому кулак под челюсть. Мойша взвыл, но от такого унизительного жеста только больше разъярился и вырвался из хватки дирижёра. Но Левентхольд уже и сам не помнил себя от злости, окончательно растеряв всю свою сдержанность и самообладание. Он абсолютно серьёзно намеревался пересчитать мерзавцу-альтисту зубы, чтобы тот надолго запомнил этот урок. Но Моисей и сам был не промах в драке: когда Геллерт не успевал защититься, он нещадно целился прямо в дирижёрский лик и непременно попадал в цель. Оба теперь ненавидели друг друга смертельно.       На счастье, кто-то все же успел разнять их. Моисея оттащили и выпроводили в коридор. Двери в оркестровый класс пришлось запереть во избежание продолжения представления. Моисей еще долго молотил в дверь, но потом вдруг куда-то исчез. Дирижер же сидел на полу в порванном пиджаке, весь растрепанный и исцарапанный. Заботливые ученики окружили его, поднося стаканы воды со всех сторон. Но Геллерту было совсем не до того.

***

      Родион проснулся поздно: явно после полудня. Солнце било в окно, и он поднялся, чтобы задернуть шторы и отгородиться от яркого света. Он долго лежал в постели, чувствуя себя ужасно больным, но спустя какое-то время все же встал. Родиону не хотелось ни есть, ни пить, ни вообще подниматься на ноги. Однако что-то не давало ему лежать спокойно, и от пребывания в кровати становилось только тошно. Родион ходил из комнаты в комнату, нарезая круги. Он осматривал все убранство их скромного жилища так, будто бы оказался он в нем в первый раз. Вот комната для занятий. Стоит у стены пианино, напротив — креселко; посередине комнаты круглый столик. Дверь, ведущую в коридор, заслоняет книжный шкаф. На шкаф из окна падает солнечный свет, и в свете этом проявляются пылинки, вероятно — как раз-таки книжные, потому как ни мягкой мебели, ни ковров в комнате не было. Вот перешагиваешь порог — и ты в спальне. Это проходная комната с собственной небольшой передней — закутком, в котором оставлялась на вешалках верхняя одежда и прочие уличные вещи. Темные портьеры наполовину закрывали этот закуток, отчего комната зрительно уменьшалась и виделась совершенно квадратной.       Родион, устав от бессмысленного обхода, присел на кровать и устремил взгляд к дверям. Ему теперь было очень неуютно одному; он ждал прихода Мойши, прекрасно зная, что тот вернется нескоро. А так хотелось бы, чтобы прямо сейчас…       Родион вздохнул, понимая, что сидеть ему теперь в одиночестве до самого вечера. Однако буквально через пять минут в замочной скважине повернулся ключ, и из-за ниспадающей портьеры показался Мойша.       — Что-то случилось? — заволновался Родион, понимая, что у Мойши вряд ли нет весомой причины для такого раннего возвращения. — И что с тобой? Ты какой-то… потрёпанный.       — Ты можешь меня поздравить, — заявил Моисей, сбрасывая с себя плащ и с особой злостью заталкивая все свои вещи ногой в угол, — я больше не обязан видеть этого чертова дирижера. Из числа учеников нашей консерватории я исключён.       — Мне плевать на последствия. Я просто рад, я доволен, — понимаешь? — что смог начистить морду этому дирижерчику.       Родион разливал из жестяного чайничка кипяток по кружкам и молча внимал всем мыслям Моисея.       — Я и без того найду, чем в жизни заняться, — он махнул рукой; Родион подвинул к нему чашку и бросил в нее чайные листья. — Кому вообще надо знать, окончил ли я это заведение или нет… Я, может, вообще не музыкант и не сдался мне этот ваш оркестр.       Родион сел за стол напротив Мойши и, опустив глаза в чашку, молчал. Он был поражен и сильно расстроен этой новостью. Как бы ни был Мойша доволен случившимся, а мнение о себе в музыкальном кругу он изрядно попортил. Теперь кто увидит его — засмеёт… Родиону было стыдно за такой его поступок, но сказать об этом Мойше он не решался. Моисей тем временем отхлебнул чаю и продолжил:       — Ни о чем не жалею, честное слово. Я бы всё равно не смог долго находиться в кругу таких идиотов — самовольно бы ушел.       — Да, может быть, ты и прав, — отозвался Родион. — Может, не всё так страшно, как кажется.       — А что тебе страшно? — удивился Мойша.       Родион пожал плечами.       — Мы с тобой разные люди. — Мойша догадался о том, что мог думать Родион. — Никто тебе слова не скажет за меня, пускай даже и ясно, что я с тобой, по меньшей мере, знаком… Я уверен, что это никак не отразится на тебе.       Родион покачал головой:       — Не понимаешь, что ли? Мне просто жаль, что ты вот так вот… Из-за каких-то своих прихотей…       — Мне больше жаль, что я не смогу теперь целыми днями быть с тобой, как это прежде бывало, — заметил Мойша. — Остальное — ерунда. Что-нибудь уж решу.       — Да… это тоже, конечно, жаль, — вздохнул Родион.