Изломы

      За окном было темным-темно. В оконных стеклах, как в зеркале, отражался яркий свет и все скромное убранство комнатушки. Родион сидел на широком подоконнике, наполовину заставленном книгами, нотами и кухонной утварью и, прислонившись щекою к холодному стеклу, думал о чем-то.       Весь день он провел дома в каком-то смущенном, растревоженном настроении. Временами, особенно – в свободные от дел дни – находило на него что-то странное, и невозможно было найти себе места из-за неуютного ощущения притупленности чувств. И тогда он долго расхаживал по комнате, беспокоясь о чем-то неясном; а потом, утомившись, укладывался в постель, чувствуя себя премного больным.       Так бездарно и неприятно прошел и сегодняшний день, и только под конец его Родиону стало легче. На смену неуёмной тупой тревоге пришла душевная усталость, а с ней и тихая печаль. И теперь Родион был расположен только к тому, чтобы сидеть, забившись куда-нибудь подальше, и думать обо всем, что ни придет на ум. Обычно он не придавал таким мыслям значения и даже не следил за их ходом. Но в последнее время даже самые отстраненные от реальности думы принимали совершенно конкретное лицо.       Родион закрыл глаза, и навязчивые образы сделались в них еще отчетливее.       «У меня нет повода идти к нему завтра, — думал Родион. — Если он умеет не обращать на меня внимание тогда, когда я прихожу совершенно по делу и с чем-нибудь, действительно достойным внимания, то как можно думать, что он не выгонит меня спустя полминуты, если я явлюсь ни с чем».       Ему было досадно и грустно с того, что Геллерту часто было неинтересно слушать так тщательно подготовленное Родионом чтение партитур; конечно, с куда большим энтузиазмом он занимался с ним роялем, но это случалось сравнительно редко. Родион всё понимал и не просил большего к себе внимания, однако же безразличие к предмету, являвшемуся для Левентхольда обязательным к прослушиванию, очень расстраивало Родиона. Ведь ему хотелось хоть чем-нибудь впечатлить дирижера — хотя бы этим своим упорством в работе. И если раньше он хоть как-то хвалил Родиона, отмечая это его качество, то теперь, кажется, ему вообще никакого дела не стало до уроков. А если так, то не только не до уроков стало — не до Родиона.       «Конечно, если он любезничает — так то для него в порядке вещей, — думал Родион, обнимая колени и меланхолично склонив к ним голову. — Это не больше, чем привычка. И почему только я постоянно хочу себя обмануть, думая, что он видит во мне нечто большее, чем я на самом деле есть, или… Или даже видит во мне что-то замечательное на самом деле. Нет, конечно, такого быть не может. Но почему тогда этот концерт, это ничем не заслуженное ко мне внимание… Зачем? Ему просто ничего не стоит сыграть и одну, и другую роль: хочет — интересуется, не хочет — вовсе забывает».       Может быть, на последнее можно было и обидеться, но Родион только грустно вздыхал, не имея никакой возможности повлиять на ситуацию.       А Левентхольд был действительно настолько хорош, что мог позволять себе всякое, причем безнаказанно. Он был слишком, как часто говорят, обаятельным и интеллигентным, чтобы кому-то захотелось предъявить ему хоть какую-нибудь недостойную претензию. Да и, наверное, он сам любую к себе претензию счел бы недостойной собственного внимания. И тогда всякий недовольный, конечно, бы сразу сгорел со стыда, услышь дирижер какое-нибудь жалкое его замечание. Так, например, случалось с Мойшей — постоянно! Вот только стыдно за него было всегда Родиону, так как сам Моисей вряд ли знал, что такое стыд. Его только больше заводило то прохладное отношение дирижера к любым придиркам — и к нелепым, и к уместным, — и он напирал еще больше, желая выбить из Левентхольда какую-нибудь незаурядную реакцию. Однако тот был выше всего этого, и у Моисея ничего не получалось, что, впрочем, никогда его не смущало и впредь не останавливало. Иногда Родьке становилось ужасно стыдно за своего друга, а иногда — даже за себя самого. Ну, как он смеет вообще думать о Левентхольде! Ведь как он далёк от него, какая пропасть была между ними... И дело даже не в том, что Геллерт был рангом выше Родиона, а в чем-то большем — как будто дирижер вышел, вернее, снизошел из какого-то высочайшего круга до них, ничтожных. Иначе как можно объяснить и его успех, и всё вообще, что он из себя представляет? Родион не знал наверняка, но понимал, что годами дирижер вряд ли мог быть старше его самого более, чем лет на семь. Однако и в профессиональном, и в личностном плане Родиону таких высот невозможно было бы достичь и за двадцать лет, а может быть, и просто невозможно. Левентхольд был гением, причем, признанным. Во всяком случае, такое впечатление он производил, и, кажется, ему самому это доставляло немалое наслаждение.       Геллерт имел интересную схожесть с лоснящимся домашним котом, довольным сытой жизнью и своим положением всеобщего любимца. Он был прекрасен, любим публикой, и он это знал. И чуть ли на самом деле не мурчал от удовольствия!       Гениальный, недосягаемый… Что Родиону делать рядом с ним? Ведь и без него Геллерт пресыщен восхищением к себе, да и Родион — что даст он ему хорошего? Улыбочку в долю секунды и неуловимый взгляд, полный тепла и тихой грусти: «не нужно Вам этого...»       Родион стоял в стороне и мог лишь тихо вздохнуть, соглашаясь: да, лишним всегда буду рядом с ним. И вообще… Не любил Родион, на самом деле, этого — не любил привязываться, желать хоть ненадолго задержаться в чьей-либо компании, дорожить каждым жестом, обращенным к нему, — потому что слишком больно всегда было понимать и видеть, как совсем не уместен он рядом с кем-то. Геллерт занимал так много места в его мыслях, но, а сам дирижер хоть на минутку в день задумывался ли о Родионе просто так? Вспомнил бы его — без причины? Вряд ли… Вот и ни к чему это всё. Геллерт занят другим, а внимания ему предостаточно — не станет он думать о ком-то, ведь его не оставляют просто ни на мгновенье. Дирижера любят многие — осознанно или нет. А Родион… Что Родион? Скучный, блёклый, поверхностный. Есть люди неисчерпаемо глубокие — столько всего в них яркого, привлекательного и загадочного, что хочется просить: еще, еще! Откройте еще какую-нибудь вашу грань, ведь все они так прекрасны, так совершенны! А Родион был плоский, и никакого блеска и глубины в нем не было — он был пыльным тонким стёклышком, бесцветным, грязным, исцарапанным… Ему хотелось зарыть это стёклышко как можно глубже, чтобы никто не видел, как ничтожен он, как нет в этой безделушке ничего, ничего! Безделица – его душа. Таким уж лучше не появляться в свете... Вот Родион и прятался, как гадкий утенок в пещере, редко-редко по ночам выдавая самому себе свое присутствие и даже не надеясь, что когда-нибудь преобразится он и не побоится выступить из заперти.       И все-таки, нет-нет да и замечтается Родион, воображая, как хорошо бы ему было рядом с дирижером, если б тот все же принял его, такого несовершенного, под свое покровительство. Мечтает Родион, но все же пресекает себя: нечего и думать.