Изломы

      Родион нехотя толкнул плечом тяжелую дверь и зашел в кабинет.       — Добрый день, — негромко вымолвил он, подняв взгляд на Волковского, сидящего за выдвинутым в центр просторного кабинета роялем. Тот кивнул, не глядя на него.       Родион держал в руках ноты, заранее приготовленные и отмеченные в нужных местах закладками, чтобы лишними движениями не навлечь на себя чего нехорошего. Профессор мог и разгневаться, и язвительно указать на какой-нибудь родионов недостаток вроде нерасторопности или небрежности, причем не всегда справедливо. Это зависело лишь от его настроения. От него не зависело лишь то, что к Родиону Волковский так и не проникся ни симпатией, ни сочувствием, а потому обращался с ним нарочито безжалостно во всех отношениях.       — Что вы хотели? — наконец, глянув на Родиона из-под густых седых бровей, спросил Волковский.       — Показать… — Родион замялся, прижимая к груди ноты.       Ведь на самом-то деле ничего он не хотел и каждый раз приходил лишь для того, чтобы впоследствии никто не мог справедливо упрекнуть его в своеволии и непосещении положенных занятий. Господин Волковский не учил, не показывал и никогда ничего не объяснял своему, по-видимому, не самому любимому ученику. Он только критиковал и высмеивал недостатки, не давая и намёка, как продвигаться в нужном направлении. Иногда, как Родиону казалось, даже нарочно путал своего ученика, ставя перед ним каждый раз новые, размытые или вовсе противоречащие друг другу задачи, после же ругая его за их выполнение. Родион уже давно понял, что дело тут не в его владении инструментом и совсем, совсем не в искусстве исполнительства.       «Рожей я ему не вышел с самого начала, — думал Родион, — и это уже никак, ничем не исправишь, хоть из кожи вон лезь».       — Это не Бетховен! Это визгливая барышня. Зачем вы так бросаете, да и звук, что за звук… И что за форте! Писк сотни мышей. Никакого тембра, никакого благородного звучания. Уберите руки с клавиатуры, я вам не позволю это безобразие продолжить.       Волковский остановил Родиона, не успел тот сыграть и страницу.       — Вам такое играть не следует. — Маэстро расхаживал по кабинету, задрав свой орлиный нос и прикрыв глаза от удовольствия. — Будьте так любезны, выбирайте репертуар себе под стать. Это просто неприлично, в конце концов.       Он говорил ровным тоном, смакуя каждое слово. Как нравилось ему каждый раз находить новый изъян! Ну вот, сегодня — неприличное «форте». Да если бы оно было таким, оно было бы таким и до сегодняшнего дня!       «Мне такого… Еще никто не говорил», — удивился Родион про себя. Теперь он не знал, чему верить, а чему — нет. Ведь что-то же из этих слов должно быть правдой.       Волковский продолжал говорить, но Родион в это время задумался о чем-то и всё прослушал, о чем впоследствии и не пожалел.       — Идите, — заключил пианист. — И подумайте над тем, что вы собираетесь исполнять и коим образом.       Родион встал из-за рояля, взял свои ноты.       — Что ж, — маэстро ухмыльнулся, — занятия ансамблем у Левентхольда ничему вас не научили? Жаль! Левентхольд очень талантлив, очень. Но есть неисправимые ученики, непонятливые, немузыкальные. Такое тоже бывает. Что ж — тут уже никто не поможет, коль вам не дано.       Родион на мгновение остолбенел, прилип спиной к дверям, побледнев, но тут же поспешил оправдаться:       — Он никакого отношения не имеет к моему ансамблю…       — Мне лучше знать! — гаркнул Волковский. — Занимайтесь с кем хотите — роялем, ансамблем, чем угодно. Однако отвечать за вас всё равно мне. Идите! И подумайте над тем, что такое вы вот на этом самом месте сегодня выдали.       — Да… Спасибо. До свидания, — пробормотал Родион и поспешно вышел из класса.       Бесшумно прикрыв за собой тяжелые двери, Родион без оглядки помчался по коридору, сбавив ход только перед нисходящей лестницей.       «Вот ведь вредный старикан, — думал Родька, досадуя прежде всего на то, сколько сил было потрачено на разбор нынешней сонаты, и всё зря. — И слушать не стал… Но что ж это он не сказал в своей излюбленной манере ничего по поводу моего вида? Просто удивительно! А как же — «В чем душа держится? Дух покидает бренное тело прямо за роялем! Да чтобы хотя бы нажимать клавиши, надо силу иметь!». Или что ему еще во мне кажется таким уж безобразным… Даже вспоминать стыдно. Еще и Левентхольда приплёл! Да какое ему вообще дело! Уж тут-то он точно не имеет права лезть своим носищем…»       Перечислив у себя в голове все обиды на господина Волковского, расстроенный и запыхавшийся Родион вышел во двор. Он побрел в сад, чтобы там, в тени и тишине, посидеть на скамейке, перевести дух и повыкидывать из головы всякие нехорошие мысли.       — Да я и сам себе отвратителен после такого, — вздохнул он. — И уже и не знаешь: правда ли так скверно всё, а если и так, то в какой мере…       Родион сел на скамью, положил рядом с собой книги. На тропинке перед ним мерцали желтые солнечные пятна. В деревьях, где-то совсем по верхам шумел ветер, а над головой простодушно лепетали листья липы. Никого вокруг не было, только слышались далекие звуки тромбонов или труб, доносящиеся из открытых окон здания.       — Хочется иной раз все бросить и уехать, — продолжил свои размышления Родион. — Я знал, что я не талантлив, но я надеялся хотя бы чему-то научиться здесь. Но что я получил? Мне скоро ненавистен станет этот инструмент. Нет! Мне ненавистен станет тот, кто прикасается к нему — я! Я себя совсем не смогу выносить. Жить с собой… С таким, каким меня видят… Это невыносимо. Да разве человек есть лишь то, что о нем говорят? И почему так легко внушить мне то, что это и есть истина, что это — я, и иного меня нет и не будет. Я уже не могу отвязать от себя этот образ, я вжился в него, и иногда уже нарочно, себе назло хочется сделать что-нибудь так, как этого от меня и ожидают — еще более никчёмно, безобразно! Нет более желания доказывать, что я умею иначе или, по крайней мере, хочу уметь.       Родион положил перед собой на колени руки ладонями вверх и стал в них вглядываться. Солнечные блики, останавливаясь на несколько мгновений в этих руках, немного согревали их в местах соприкосновения. Родион внимательно вслушивался в эти касания теплого света.       — Почему мне всегда не везёт? Почему именно мне и именно так горько? Ни над кем больше так не смеются и никому, кроме меня, не преграждают путь везде, где б я ни ступил. Всё потому что я смешон, нелеп? Я глуп? Почему? Почему все мои мечты заведомо обречены? Разве я чем-то помешал кому-нибудь или что-нибудь чужое отнял, что теперь должен получать по заслугам? Я только хотел иметь такую же возможность, как и все, я хотел состояться прежде всего для себя самого, я хотел играть в свое удовольствие и зарабатывать далее этим себе на жизнь, и ничего сверх того! Но теперь я хочу хотя бы не быть изгоем в этом обществе, но может быть — уже просто не быть в нем. Нигде не быть… Я везде прихожусь не к месту, куда ни попаду. Думал, что найду свое счастье в музыке, раз уж с прочей жизнью не задалось, но увы. И теперь у меня нет ни себя, ни дела, которому я мог бы целиком отдаться — всё опротивело мне, всё! Хочется сгинуть, пропасть без следа, умереть, чтоб не мучиться больше и не смущать своими мучениями окружающих.       На посиневшие от холода ладони и длинные ослабевшие пальцы вдруг упали горькие, крупные капли. Родион не знал, что делать ему с этим своим осознанием. Хотелось бежать вон из города, в леса, в степи — лишь бы не быть среди людей, среди талантливых, идеальных, прекрасных. Нет, последнее не было ни бессильной злобой, ни насмешкой. Родион и правда видел и признавал в отдельных лицах и идеал, и безукоризненный талант. И оттого еще он чувствовал себя совсем нелепым рядом с ними. Что-то и правда было в нем такое, что отталкивало, побуждало относиться к нему как к несовершенству, что затмевало все его положительные стороны. Но ведь не может же быть человек только плох! Как не может быть и целиком хорош — некоторым просто удается завуалировать свои слабые стороны. Некоторые умеют создать впечатление, пребывать во вполне определенном образе, из которого исключается все, что его нарушает. Но Родион не приучен был заботиться о том, как видят его со стороны. Может быть, в этом корень всех его неудач: в неловкости, неумении притворяться и воздействовать словом и жестом, в излишней простоте и естественности. Каков есть, без прикрас — ну, разве это правильное поведение в широком кругу?       — Какая ерунда. — Родион утёр слезы. — Да разве это меня сейчас волнует… Всё вокруг одного крутится теперь, что бы ни случилось. И даже в своей непригодности я вижу его, ведь именно он так хотел, чтобы я её преодолел.       Все идеальные образы в голове Родиона сводились к одному — это был Левентхольд, как ни трудно было в этом признаваться.       — Но теперь уж поздно жалеть, — он горько усмехнулся. — Все, что с ним связано, должно быть позабыто. Но, может быть, именно это и доконает меня. И пусть. Уж тут-то я этого удостоился сам, лично.       Родион зажмурился и потряс головой. Даже в своем воображении он не мог смотреть на Левентхольда. И больно было, и совестно.       Он посидел еще немного, а после, взяв со скамьи книги, побрёл куда-то в продолжавшийся день.