***
Родион подошел к знакомому парадному и протиснулся в приоткрытые тяжелые двери. На лестнице была тишина и темнота, едва ли разбавленная падающим из огромных окон синим сумеречным светом. Не спеша поднимаясь на этаж, где едва-едва только горел, мигая, красноватый свет, Родион раздумывал в последний раз: стоит ли беспокоить Левентхольда? Может быть, уже просто неприлично так навязываться, особенно после всех тех странных затяжных сцен. — Он ведь не запрещал, наоборот, — возразил сам себе Родион, нащупав пальцами на стене электрический звонок. — Он всегда говорил: приходите… Коротко, неприятно затрещало, но тут же оборвалось. Свет, едва дрожащий в люстре над этажом, вмиг потух. Родион выждал минутку и позвонил снова, но звонок уже не сработал. Тогда он постучал в дверь и снова насторожил слух. — Никого, — вздохнул он, отвернувшись в темноту. И зачем только он явился? Вот чудак! Что он скажет Левентхольду, зачем пришел к нему, по какому делу? Просто так? «По веленью сердца?», — усмехнулся про себя Родион. Потому, что было по пути? Потому, что сегодня он решился побыть бесстрашным и не отвергать истинных своих желаний? Ему просто хотелось увидеть Левентхольда, вот и все. Рассказать ему о том, что случилось сегодня, найти понимание и поддержку. Ведь Левентхольд в этом никогда не отказывал. Так почему бы Родиону и не прийти просто так? Жаль только, что теперь, когда Родион был в самом решительном и приподнятом состоянии духа, он не застал Геллерта... Но вдруг, когда Родион уже решил больше не ждать и идти, из-за дверей раздался взволнованный женский голос: — Кто там звонил? Родион в недоумении подошел ближе. Вся его смелость вмиг куда-то исчезла. — Я хотел увидеть Левентхольда — он занимал эти комнаты не так давно, — от смущения его голос сделался глухим, слова давались с трудом. — Да? А вы откуда? — уже более спокойно, но все еще недоверчиво спросил голос. — Я просто его знакомый, бывший ученик, — пояснил Родион, и голос его дрогнул. Дрожь неприятного, тошнотворного волнения пробежала по спине. Послышался звук отодвигаемых задвижек, и дверь квартиры приоткрылась на нескольких коротких цепочках. — Левентхольда сейчас нет, — внимательный блестящий глаз, появившийся в щелке, пристально поглядел на Родиона. — Послушайте, мне кажется, я вас знаю… Вы пианист, да? Из консерватории? — Ну, да, — неуверенно ответил Родион, — только уже не из консерватории… — Я вас помню. Хотите пройти, подождать? — Я был бы рад… Дверь отперли, и перед Родионом появилась невысокая молодая женщина с детской стрижкой, закутанная в халат не по размеру. Она отступила в темноту, приглашая Родиона пройти. — Света нет, — пояснила она, понизив голос, — или я не знаю, как здесь включать… Проходите как-нибудь, вот, по коридору и налево — будет гостиная… Родион присел, чтобы снять сапоги, и не совсем еще ясное, липкое чувство не то тревоги, не то растерянности затуманило голову. Дверь за ним заперлась на несколько крючков и задвижек. Маленькая женщина проводила его в гостиную — ту самую комнату, где когда-то в начале зимы они сидели за ужином, горели свечи, Родион мечтал извиниться перед Левентхольдом, но потом случилось какое-то пьяное забытье, горькие, но не исчерпывающие всех чувств разговоры, мучительные и нескончаемые… Закутавшись в плащ, Родион сел в кресло, которое с тех времен так и осталось стоять у стены, рядом с фортепиано. Он остался один, и теперь безбоязненно мог рассматривать все, что только можно было рассмотреть впотьмах. «Кажется, будто за это время здесь ничего не изменилось, — подумал он, глядя на темные силуэты мебели и разбросанных по полу и на столе вещей. — как будто даже посуда на столе осталась стоять с того самого дня…» В комнате было очень холодно, холоднее даже, чем на улице, как Родиону показалось. Он забрался в кресло с ногами и укутался в плащ. Родион был уставший и замерзший, и от этого ужасно клонило в сон. Он бы и уснул в ту же минуту, как только устроился в кресле, если бы в нем не поддерживал болезненную бдительность тот противный зуд тревожных предчувствий и преддогадок, что охватил его еще на лестнице. Кто эта женщина, открывшая ему двери? Левентхольд жил один, что в разговорах с Родионом частенько подчеркивал, а прислуги не держал. Лицо незнакомки, однако же, Родиону как будто кого-то напоминало. Вспомнился вдруг дождливый майский день, Левентхольд в приподнятом настроении, окруженный своими оркестрантами и совсем позабывший о Родионе… Родион тогда смотрел на него, не понимая, чем он заслужил это безразличие к себе в такой волнительный, важный день. Вместо него — того, кому действительно нужно было сейчас целительное внимание Левентхольда, — с дирижером рядышком шла первая скрипка — раскрасневшаяся от смеха круглолицая маленькая девица с короткими, по-мальчишески остриженными волосами. Она мелькала вокруг Левентхольда, не отступая от него ни на шаг всю дорогу, буквально путаясь у того под ногами, что-то постоянно чирикала и хохотала, с восторгом глядя на дирижера, который в тот день был совсем уж щедр на всякие знаки внимания. Щедр ко всем, кроме одного Родиона. Родион вспомнил эту обиду, вспомнил и это лицо, вытеснившее тогда его из теплого местечка близ Левентхольда… Потом, уже после концерта, он, конечно, и забыл об этой скрипачке, и обиду эту сразу же простил и ей, и Левентхольду. И можно было только посмеяться над тем, как, оказывается, ревнив Родион. И вот сейчас, снова увидев эту женщину под явным покровительством Левентхольда, Родион почувствовал, как что-то внутри него смялось в угловатый бумажный комок, тошнотворно зашевелилось, и больные укольчики догадок, уже откровенно неприличных, впились под ребра. Родион понял, что его уже трясет то ли от злости, то ли от безнадежных слёз. Он отговаривал себя не надумывать лишнего прежде чем выяснятся все обстоятельства, но бурная, не зависимая ни от каких убеждений фантазия уже разыгралась, представляя Левентхольда в самых дьявольских красках. «Почему она? — думалось Родиону, — почему она, тогда как я должен быть с ним, здесь… Это мне он позволил приходить к нему, когда захочется, это мне разрешено было быть с ним настолько близко… Это меня, в конце концов, он хотел спасти и от себя никогда не отпускать. Для меня было сказано столько слов и сделано столько, а теперь я вижу её — и вдруг вся ценность, вся святость наших с ним встреч и разговоров сокрушается. Мне снова кажется, что это все для него простая обыденность, как и я, как и все наши пережитые мгновения. И теперь, я, может быть, наконец-таки прав? И был всегда прав, да только хотелось верить другому…» Переживания эти уже перерастали в лихорадку, и Родиона начинало трясти как при ознобе. Он запустил дрожащие пальцы в виски, перебирая за ушами волосы, сцепил ладони на горячей шее, чтобы те согрелись, но все было бесполезно. Ни унять исступленного беспокойства, ни согреться Родион не мог. Холод шел изнутри, рассыпаясь по всему телу острыми осколками льдинок. Заныло в висках, и Родион бессильно склонился на бок, коротко вздохнув. Прошло еще какое-то время прежде чем до Родиона донесся грохот входных дверей, послышался отзвук короткого диалога и торопливые приближающиеся шаги. Высокая фигура замерла в дверях комнаты, видимо, выискивая что-то в темноте не привыкшим взглядом. Родион же отчетливо видел в скульптурно-чеканном, решительном лице вошедшего предельную сосредоточенность и даже тревогу. Темные брови сдвинулись к переносице, а глаза блестели, то бегая по очертаниям предметов и темным силуэтам, то всматриваясь во мрак. Родион хотел было подать голос, но не получилось: колючий ком застрял в горле. — Вы здесь? — раздался в комнате знакомый голос, при звуке которого у Родиона замерло, кольнув, сердце. Болезненное, сладкое тепло разлилось под ребрами, но тут же вытеснилось чем-то холодным и злым. Родион вздрогнул. — Что-то случилось? — негромко спросил Левентхольд, сев на пол возле Родиона. — Вы спали? Простите меня, если испугал. — Нет, нет, все в порядке, — отозвался тот, пытаясь устроиться в кресле как-нибудь поровнее. — Хотел что-то вам сказать, пришел, а вас нет… В ослабленном голосе его послышался горький упрек. Геллерт насторожился. — Пойдемте в комнату, там тепло, обогреетесь. Родион безмолвно согласился и последовал за Геллертом куда-то по темноте коридора. Левентхольд толкнул локтем дверь, и из комнаты на него устремился вопросительный взгляд круглых темных глаз. Родион стоял позади Левентхольда и исподволь успел рассмотреть в неярком освещении лицо маленькой женщины, впустившей его в квартиру. Это действительно была та самая оркестрантка, скрипачка, запомнившаяся Родиону только благодаря тому безнадежному майскому утру. Она сидела, закутавшись, у железной печки на четырех ножках и помешивала что-то в железной миске, греющейся на конфорке. Когда Левентхольд попросил ее уйти, она сняла с печи миску и, забрав с собой один из самодельных светильников, ушла, не сказав ни слова. — Садитесь, — попросил Геллерт, указывая на кушетку, на которой раскиданы были диванные подушки. — Будете чаю? Сейчас поставлю. Левентхольд выдвинул круглый столик и достал из буфета пару фарфоровых чашек, затем поднял с пола моргалки — незамысловатые светильнички из железных банок, и поставил их на стол. Родион не захотел сидеть в стороне и, желая побыстрее отогреться, пристроился возле печки на полу, выставив вперед себя посиневшие от холода, дрожащие ладони. Он смотрел на рыжий огонек, моргающий за железной решетчатой створкой, и беспокойно мечущиеся, толкающиеся в голове и находящие друг на друга мысли снова начали отзываться в нем ознобом. — Так уж промерзли? — удивился Левентхольд, подходя к печке с железным чайником. Он остановил взгляд на Родионе — тот на него не оборачивался, — и рассматривал его длинные костлявые ладони и дрожащие, все еще синеватые пальцы. — Я думал, вы уехали, — глуховато, снова с каким-то колючим упреком сказал Родион, — пришел, а в место вас вот, кто-то… Он подумал, хотел еще что-то добавить, но не стал. — Нет, я пока что всё здесь, выехать куда-либо затруднительно теперь. Геллерт не сразу нашелся, что ответить; он понял, насколько был смущен Родион и что он ждет, стало быть, каких-то объяснений, прямо напрашиваясь на них. Но что здесь было объяснять? — Случайность, совпадение. Тут Левентхольду стало мерзко от самого себя. — Садитесь пить чай, — обратился он к Родиону; хотел коснуться ладонью его плеча, но отдернул руку. Родион не видел. «Нет, — подумал Левентхольд, — во всем надо знать меру. Что я, в самом деле, позволяю себе?» Нехотя Родион встал и переместился на кушетку, прилег, облокотившись на подушки. Геллерт снял с конфорки чайник и разлил по чашкам кипяток. — Ну, что, пожалуй, расскажете, какой у вас ко мне был разговор? — он достал из жестяной коробочки щепотку чайных листьев и бросил их Родиону в чашку. Тот не ответил, опустив совсем осунувшееся свое лицо и даже не глядя в сторону Левентхольда. — Я вижу, что что-то произошло. Геллерт сел напротив него в кресло, выставив локти на стол перед собой. — Да, произошло, — словно сквозь зубы отозвался Родион. — Расскажите. Геллерт пристальным взглядом изучал помятую, сжавшуюся фигурку Родиона. Обычно он всегда чувствовал, если Родион хотел бы говорить, но не мог, но сегодня Левентхольд не видел в нем даже этого желания. Родион сидел совершенно мрачный и даже безразличный и, казалось, совсем не находил смысла в случившемся чаепитии. Геллерт не мог придумать, как теперь ему повлиять на ход разговора. — Ну, вы согрейтесь чаем для начала, а там, может, получится и разговор, — сказал Левентхольд, все не сводя глаз с Родиона. Тот как-то неловко пошевелился, приблизился к столу и обеими руками схватился за чашку. — Хотите конфеток-помадок? — Геллерт уж было встал из-за стола, чтобы достать конфет к чаю. — Не надо, — тихо, но отчетливо произнес Родион. Геллерт сел на место. — Вы знаете, — вдруг заговорил Родион негромко, но довольно ясно, — я такой обиженный жизнью человек. Всеми обиженный. И живу только этими обидами, только и думаю о том, кто мне какое зло причинил. Думаю, что все на свете мне из-за этого обязаны, должны. Должны, потому что виноваты предо мною. Скажите, вам отвратительны такие, как я? — Нет, не отвратительны, — сказал Геллерт, и на лице его проявилась заинтересованность: он привык ожидать от Родиона чего угодно, но эти слова почему-то особенно сильно подействовали на него, удивив и заинтриговав. — Это странно, — уже с бо́льшим безразличием отозвался Родион, помешивая ложечкой в чашке и глядя, как крутятся в водяной воронке чайные листики. — Я вот себе противен такой. Но я не могу отделаться от этих обид. Я прощаю мгновенно, но не забываю насовсем. В недобрый час всплывает из бездны всё. — Что же, вы думаете, что не имеете права чувствовать нечто подобное? — спросил Геллерт, пытаясь поддержать разговор. Родион поднял на него затравленный, потемневший взгляд. Ничего не ответил. — Вам хочется о чем-то таком поговорить, но не с кем, верно? — догадался Левентхольд. — Верно, — Родион как-то невзначай улыбнулся, криво, словно ему на мгновение стало смешно не то от такой догадливости Левентхольда, не то просто от злорадства над самим собой. — Верно, что некому. Один уехал непонятно куда и до каких пор, другим просто до меня никогда не было дела — кто забыл меня, а кто и вовсе умер… Я в жизни никому не был нужен, всегда был отставлен в сторонку, как старый, забытый предмет. И за это я тоже очень обижен на каждого из вас! — Ну, я-то всегда готов оказать вам внимание и выслушать, — возразил Левентхольд. — Вы?! — воскликнул Родион, и снова тонкие его губы задрожали и расплылись в блаженно-злорадной улыбке. Он посмотрел на Геллерта — тот был серьезен. И всплеск смешанных эмоций тут же угас, превратившись в усталый вздох. — Я хотел с вами поговорить, затем и шел, — продолжил Родион тихо, — но теперь понимаю, что в вас ошибся. Слишком многого ждал и хотел получить… Видно, я чего-то не могу понять. Так никогда и не пойму. Он поднялся из-за стола, отодвинув в сторону неначатый чай. — Я пойду. Прощайте. Геллерт даже рассердился: — Да постойте вы! — он стукнул по столу и подошел к Родиону. — Что мне в вас действительно не нравится — так это то, что от вас ничего внятного никогда не добиться. То хотите, то не хотите, то собрались сказать, то нет — уж определитесь сначала сами! Чем я-то перед вами виноват? Тем, что не умею читать мысли? — И прекрасно, что не умеете, — Родион отвел злые, измученные глаза в сторону. По лицу его словно бы пробежала судорога. Он сжал руку в кулак так, что ногти впились в ладонь. — Не будем ссориться, поговорим, — примирительно предложил Левентхольд, положив тяжелую, горячую ладонь на плечо Родиона. — Скажите как есть. — Я уже сказал, — глухо отозвался он, отстранившись. — Извините меня, я не хотел сделать неприятно, — опомнился Геллерт, мысленно укоряя себя за привычку хватать Родиона без позволения. — Вы никогда ничего не хотели… — отозвался тот. — Это правда, — вздохнул Геллерт. — Простите меня за все, что только можно. Родион поднял на него округленные глаза, полные гнева и слез. Левентхольд никогда еще не видел его таким, и даже опешил от такой реакции на свои слова, в которых не было ничего, кроме одного лишь искреннего сожаления. — Простить? — почти не разжимая рта прошептал Родион. — Да вы же понятия не имеете, за что просите прощения! Вы и не хотите его иметь, не хотите знать ни-че-го! Я помню, как тогда, у вас, вы не давали мне высказаться, затыкая мне рот своим неизменным «я простил, я не сержусь». Потому что вам это все безразлично. Вам лишь бы поскорее отделаться от меня. А, может, вернее сказать, — отделаться от собственной совести? Не желаете чего-то дурного узнать про себя, так? Но это уже только ваше дело, не имею права здесь рассуждать. А простить — не прощу. И больше… Тут Родион заикнулся, ужаснувшись тому, что предстояло ему высказать вслух. — И больше… Больше никогда не ищите меня, не приходите ко мне, не пытайтесь даже заговорить. Забудьте меня навсегда. Сделайте вид, что не знали меня! Что не было ничего — того, что мне никогда не забыть, что было бы мне… Ах, что я говорю! Мне отвратительна эта моя откровенность с вами. Ведь вам всё равно, для вас это пустое. Это невыносимо! Ни слова больше не скажу, прощайте! Резко развернувшись, Родион выбежал из комнаты. Не видя ничего перед собой, врезался во что-то, заскулил и помчался дальше. Из темного коридора раздался стук и грохот… Левентхольд, сдерживая что-то невыразимо страшное, медленной, тяжелой поступью направился по коридору. Родион стоял у входных дверей, безуспешно пытаясь открыть их, дергая за ручку и в исступленном бешенстве поворачивая подряд все замки. — Перестаньте, — негромко, глухо и жестко сказал Геллерт. — Я вас выпущу, отойдите. Родион даже не взглянул на него; молча посторонился. Левентхольд резким, коротким движением отпер дверь. Выйдя за порог, Родион все-таки обернулся, сгорбившись, поглядел с затравленной злостью на Левентхольда из кромешной темноты и прошептал: — Я ненавижу вас. Никогда, никогда в жизни не забуду и не прощу вашего предательства.***
«Я… повешусь! Спрыгну в реку с моста! Нет, лучше, — застрелюсь. Из того самого… Ах, что за мысли! Он, наверное, ненастоящий или сломанный, иначе б я такого подарочка не удостоился. А жаль, прикончил бы себя по-человечески!» Мысли в родионовой голове истерично метались, ища хоть какой-нибудь выход. Вся его оглушающая злость, захлестывающее разум отчаяние и боль могли быть выражены им только единственным образом, к которому Родион и сам уже относился с иронической издёвкой, понимая, что он жалок настолько, что даже не способен на одно лишь решительное действие, которое наконец избавило бы его от всех мук и страданий, от самой их причины — его самого. «Если бы я мог, меня давно бы уже не было на этом свете! И не повстречал бы этого Леветхольда, и ничего бы этого не случилось! Куда мне теперь деться, куда пойти, чтобы забыть это все?! Как все осточертело, как же я ненавижу, ненавижу, ненавижу! Я не знаю, что сделаю сейчас! Не знаю, что будет! Что-нибудь страшное, ужасное, да я сейчас просто…» Вдруг Родион вздрогнул, услышав, как кто-то позади окликнул его мягким, приветливым голосом. Он обернулся, блеснув обезумевшим взглядом в синюю темноту улицы. — Постойте, Родион, — голос прозвучал теперь совсем близко. Родион поднял глаза и увидел перед собой кого-то знакомого. Голова шла кругом от той бездны чувств, что в нем разверзлась; он пошатнулся. — Вы зря меня не дождались, — обратились к нему. — Малиновский рассказал, что вы приходили. Я готов с вами заниматься сочинением. Это же замечательно, что у вас такие устремления! Мы можем вернуться в консерваторию и всё обсудить. Родион опешил, и, едва ли усмиряя в себе все безумие, с трудом проговорил: — Благодарю вас, Николай Владимирович, но мне, я… мне сейчас… Перед ним стоял человек среднего возраста и роста — складный, аккуратный; скромно сложив руки перед собой и держа в них портфель, профессор смотрел на Родиона, терпеливо ожидая ответа. Но тот не договорил. — Вы куда-то торопитесь? — спросил он, взглянув на ошалелого Родиона кротким, задумчивым взглядом. — Тогда зайдите ко мне завтра с утра, я буду на репетиции своего квартета в малом зале. Родион непонимающе заморгал. Мысли его были уже далеко не о том. Он и забыл уже, как ходил сегодня в консерваторию, с кем говорил и чем был озадачен сегодняшним днем. Все это провалилось в пропасть вместе со всей обыденной жизнью, которая перестала теперь существовать для Родиона, поглощенного ужасом переживания. Профессор пригладил темную бороду, поправил на себе обмотанный вокруг шеи шарф. Бледное, вытянутое лицо его в этих вечерних потёмках напоминало какой-то образ с византийских икон — строгий, аскетический, с остроотточенной длинной и тонкой переносицей. Вьющиеся темные волосы его трепал гуляющий между улиц ветерок (Родион только теперь заметил, что погода переменилась, вдруг стало теплее и повеяло влажным, оттаявшим весенним воздухом). Этот человек всегда казался Родиону каким-то невероятным — так непривычно сочеталась в его внешности строгость черт и мягкость взгляда и голоса, скромность и настойчивость, неспешность и вместе с тем какая-то особенная энергичность движений. Николай Владимирович был преподавателем теоретических дисциплин, в том числе и контрапункта, — тех самых уроков, от которых у Родиона всегда болела голова, которые так часто он пропускал без причины, особенно в последний год… — Я вам очень благодарен, — опустив глаза, сказал Родион; ему вдруг стало стыдно, что профессор застал его в таком растрепанном, обезумевшем виде. — Я обязательно зайду завтра. А что… Он снова запнулся и не спросил того, что хотел спросить. Бешено билось в груди сердце, заставляя Родиона дышать коротко и часто. Он так хотел отвлечься на мысль о консерватории, зацепиться за нее, чтобы хоть на пять минут вырваться из своего кошмара, но мысль потонула и сгинула в этой бездне без следа. — Вы что-то хотели спросить? — поинтересовался профессор, чуть подавшись вперед. — Да… — растерянно протянул Родион. — Скажите, можно ли сейчас попасть в консерваторию? — Сейчас? — профессор вскинул тонкие темные брови. — Уже поздно, не думаю, что вы кого-нибудь там застанете. А кого вам нужно? — Никого… Просто, — Родион снова начал запинаться, чувствуя, как сложно ему сейчас разговаривать, сдерживать себя от тех слез и рыданий, что бились изнутри, разрывая грудную клетку. — Просто, может, взять класс поиграть… — Класс? — удивился профессор и задумался, словно размышляя над тем, что такого должно случиться с человеком, чтобы он, спеша куда-то по улице поздним вечером, вдруг развернулся и пошел бы в прямо противоположную сторону, да еще и в консерваторию — да еще чтоб взять класс для занятий! — Что ж, попытайтесь. Когда я уходил, кто-то там еще оставался. А, точно! Сегодня ведь еще и оркестр — это прямо допоздна. Думаю, здание будет открыто часов до девяти, а то и дольше. При упоминании оркестра, а значит, и дирижера, Левентхольда, Родион лихорадочно задрожал и стиснул зубы так, что заболели скулы. Попрощавшись с профессором, он побежал так скоро, как только мог, и через пятнадцать минут уже стоял у ворот консерватории. «Мне все равно, что он там был и будет! — думал Родион, устремившийся по дорожке через темный сад к крыльцу здания. — Мне все равно, если даже я его и встречу не раз! Пускай! Он не заставит меня бросить последнее, что держит меня на этой земле. Я не боюсь его, я, я… Я презираю его! Меня ничто не связывает с ним больше, ничто!» У крыльца, возле скамеек в темноте стояли двое, вполголоса переговариваясь о чем-то. Родион замедлил шаг, вытирая щеки от слез. Повеяло сигаретным дымом. — Проще было бы уже на час позже всем приходить, — послышался усталый голос. — А так сидим вечно, ждем. Уже сколько прошло? — Ну да, уж полчаса, — хмыкнул кто-то другой из темноты, — дирижеру-то можно, а вот если из нас кто опаздывает, так это непозволительно. — Не по-человечески это. Все устали к вечеру, а тут еще и оркестр ждать, а потом до ночи репетировать. И почему именно вечером?! Нет бы при свете. Что за придурь… — Левентхольд все соки из нас выжать хочет. Вот был бы Малиновский… Ты помнишь, как он дирижировал, или не застал его? Родион тихо прошел мимо, с трудом усмиряя в себе страх перед возможностью встречи. Левентхольда еще нет… Но вдруг он зайдет вслед за Родионом, вдруг они столкнутся, вдруг еще что-нибудь произойдет?.. — Мне все равно! — Родион в отчаянии ударил себя по руке. — Хватит об этом думать, замолчи! Я не стану с ним даже говорить. Больше никогда! Развернусь и уйду. Пусть тоже ненавидит меня, пусть делает вид, что меня не существует. Так было бы правильно! Предатель, лжец, он просто поиздевался над моими чувствами, прикоснулся к самому сокровенному, а затем… Надоело! Видите ли, я ему наскучил! Этим и должно было кончиться, всё верно. Как начиналось, так и закончилось. Были лишь догадки, но я теперь я всё увидел своими глазами. Как омерзительно стало все то, что было дорого, что было прежде так мило и трогательно! Вот в какую пошлость все это превратилось! Этого нельзя простить! Никогда! У Родиона резко потемнело в глазах. Он шел по едва освещенному коридору и вдруг, пошатнувшись, прислонился к стене. От переизбытка и силы чувств, от всей несправедливости и нашедшей на него слабости Родион снова зарыдал. Беззвучно лились слезы, судорожно вздрагивали плечи. Голова кружилась, и в глазах было темно. Тишина вокруг вдруг превратилась в невыносимый звон и писк. Родион схватился за виски и присел, прислоняясь к стене. Сколько-то времени он провел в полной неподвижности и отсутствии — ему было так плохо, что сделалось все равно, даже если б кто-нибудь застал его так. «Пусть сейчас все закончится, — думал он, — пусть потеряю сознание и умру. Не хочу, не могу больше, я омерзителен сам себе, и всё во мне вызывает лишь омерзение, не хочу я больше жить…» Но вскоре ему стало легче. Родион встал и пошел прямо по коридору — без цели и без единой мысли в опустевшей голове. Он не заметил даже, как в длинном коридоре раздались приближающиеся шаги. Родион услышал их лишь только тогда, когда кто-то уже оказался совсем рядом, за его спиной. Он поднял взгляд на прошедшего мимо, и сердце вдруг упало. Левентхольд взглянул на Родиона исподлобья, нахмурившись. Во взгляде этом вспыхнуло, блеснув, что-то сильное и страшное — то, чего Левентхольд уже никогда не выскажет, что досталось ему одному — эта несправедливость, этот конец — безнадежный и никому из них двоих не нужный. Поравнявшись с Родионом, он на мгновение остановился и, отвернувшись, не глядя на того, внятным шепотом произнес: — Вы очень, очень глубоко заблуждаетесь.