Изломы

      Покинув стены консерватории, Родион без лишних раздумий пошел прямиком через сад. Он не глядел по сторонам, как обычно, а стыдливо прятал глаза от изредка попадавшихся в тенистых аллеях прохожих. День выдался тяжелым, а вечер начался безрадостно — что еще нужно было для того, чтобы совсем пасть духом! Родька неслышно вздохнул, перекинув через плечо тяжелую кожаную сумку на длинном ремне. Путь домой представлялся долгим и утомительным, ну а дальше… Дальше вряд ли произойдет что-нибудь хорошее. Но да Родион ни на что и не надеялся, смирившись уж было со всем, что тяготило его. Ничего с этим поделать он всё равно уже не мог.       Вдруг знакомый голос совсем невдалеке окликнул его. Родион поднял усталый взгляд, и прямо перед ним возник хорошо известный ему силуэт.       — Давно ты тут? А зачем? — словно не удивившись, спросил Родион.       — Не знаю, — ответил Мойша. — А зачем — так тебя встретить.       — Разве нет у тебя других дел?       — Пока не нашлось, — и его тонкие губы сложились в ладную улыбку.       Родион посмотрел на Мойшу и глазам своим не поверил:       — Чем ты так доволен? — спросил он, с тенью тревоги вглядываясь тому в лицо. — Что-то произошло?       — Ничего не произошло. — Мойша рассмеялся. — Отдавай мне все свои кирпичи да пошли.       Он снял с Родиона увесистый портфель, набитый книжками, и запрокинул тот себе на плечо.       Солнце садилось, прячась за глыбами домов, и на землю уж ложилась тень, в то время как небо еще было освещено темным золотом заката. Они шли всё парками да скверами, избегая шумных улиц и дорог. Молчали: каждый думал о своём. Моисей смотрел в небо да по сторонам; вороные кудри его трепал лёгкий ветерок.       — Зачем ты тут всё ходишь? А если увидит тебя кто? — вдруг очень серьезно заговорил Родион, и в голосе его послышалось волнение. — Зачем тебе это… Тебе мало твоей нынешней дурной славы?       Но Мойша на это лишь захохотал:       — Ты думаешь, я кому-то сдался? Или тебе кажется, что кто-нибудь решит отомстить мне за Левентхольда?       — Смеешься! — Родион покачал головой. — А смешного ничего нет в том, что ты наделал. Стыдно должно быть!       — Ну как, — возразил Моисей, — это очень даже смешно. Да мне и стыдно тоже, будь уверен! Вот смотри: я тогда такой пердюмонокль выдал… Так зол был, так хотел что-нибудь этому дирижеру сказать, но слов на ум не шло. И тут я смотрю на него, а он сам растрепанный какой-то, и вся его шевелюра мне такой дурацкой показалась. Я ему и выдал: я, мол, тебя ща за чуб твой оттаскаю. Конечно, он меня высмеял, обозвал всё это ребячеством… А было всё прилюдно! Ну да, это правда, что я, когда зол, не особенно задумываюсь над красотою изрекаемого. Вижу, что торчит у него этот чуб, ну вот и думаю, что скоро нечему будет торчать. Но, конечно, потом и сам уж начинаешь думать: лучше б промолчал… Но молча налететь будет странно, наверное, надо же и предупредить, и показать, что я страсть как рассержен на него, что он во мне одно омерзение вызывает! А выходит, что я только посмешищем становлюсь. И вот всегда так…       Родион при упоминании Геллерта совсем поник. И рассуждения Моисея его совсем не смешили.       — Ну, что ты кислый? — Мойша обратился к нему, легонько толкнув его плечом. — Не иначе как дирижера жаль?       — Очень жаль, — признался Родион. — Только тебе этого не понять.       — Очень надо понимать. Тьфу! — Он с раздражением плюнул в сторону, скрывая за тем свое огорчение.       — Понимать тебе и не надо, — еле слышно сказал Родион. — Теперь уж всё равно поздно.       Мойша вдруг остановился, притормозив и Родиона, схвативши того за плечо.       — Это я тебе так омерзителен стал? — спросил он, хмыкнув; улыбка тотчас сошла с его лица. — За дирижёра ты со мной так, значит?       Он смотрел на Родьку, недобро ухмыляясь и прищурив глаз. Родион на Мойшу не смотрел, но краем глаза всё же уловил хорошо знакомое выражение лица, складывающееся чаще тогда, когда Мойше делалось нестерпимо горько.       — Я спрашиваю, — Мойша сжал губы и еще сильнее прищурился, — так или не так?       — Не так, — вздохнул Родион. Ему очень не хотелось обижать Мойшу, но почему-то слова упрёка сами собой вырывались из его уст, и сдержать их не могло даже осознание того, как сильно этот упрёк мог ранить.       — Врешь? — Мойша схватил его за оба плеча и встряхнул.       Родион поднял на него глаза, полные загнанной в угол тоски:       — Не вру. Извини.       И обижать не хотелось, и жалко было Мойшу, но пересилило вдруг иное чувство, которому вряд ли есть название. Родиону казалось, что друг его чересчур несправедлив по отношению к Левентхольду, что такое отношение переходит уже всякие границы. Однако спорить с Мойшей у Родиона не было настроения. Он всё ещё был раздавлен случившимся на днях, так что за виновника этой ситуации вряд ли бы сейчас вступился. Родион и думать теперь боялся о дирижере, а потому в разговоре о нем отвечал кратко, хоть и честно; объяснять ничего не хотелось, прикасаться к свежим ранам — тем более. Сейчас бы всё позабыть, но этот Моисей…       — Ох и тянет тебя на эти разговоры! — вдруг воскликнул Родион, округлив глаза, но тут же нахмурившись. — Ты это нарочно? Нарочно покоя мне не даёшь?       — Я ничего нарочно не делаю, — не понял Мойша. — Это ты на меня напал…       Родион отдёрнулся, пригнулся и выскользнул из его рук.       — Сам ты напал! Да ты… Раз нравится тебе об этом говорить, раз так гордишься ты этим своим никчёмнейшим поступком, то и пожалуйста! Говори! Рассказывай! Не при мне только — вот что. Прощай!       Родион устремил к Мойше взгляд, в котором сейчас смешались боль и беспомощность, и вдруг сошел с широкой аллеи на какую-то тропку меж высокой зелени. Мойша, увидев, как скоро исчезает привычный узор бело-изумрудной полоски среди кустов, как бы очнулся и безмолвно настиг обладателя полосатого длинного безрукавого пиджака.       — Я не понял ведь ничего, — сказал Мойша спокойно, схватив беглеца за руку, — что ты злишься?       Родион замер, схватившись свободной рукой за тонкое ветвистое деревце; он не хотел говорить. Хватит слов на сегодня! Ведь ни одно из них всё равно не сможет выразить того, что на самом деле он чувствует и что хотел бы сказать.       — Еще я не понял, зачем ты так со мной обходишься, — продолжил Мойша, не отпуская руки. — Ведь я все сделал, как ты хотел… Ты ведь тогда, тем вечером… Ты такое говорил, что… Я теперь не понимаю. Я подумал, что тебе все-таки дороже я, чем он.       Родион снова вырвался — рука Мойши ослабела от волнения и взыгравших чувств, и он не смог удержать того.       Родион спиной прижался к дереву, закрыл глаза. Все мысли слились в один бесконечный шум и гул — он не мог думать, но мыслей, неподвластных ему, была тьма, и тьма эта всё больше захватывала его разум. Мойша ждал ответа. Он не приближался, но в ожидании смотрел на Родиона, хоть тот и не видел этого.       — Скажи, что думаешь. Что у тебя там в голове?       — Не знаю я, — выдохнул Родион. — Если б я только мог знать!       — Интересно, — хмыкнул Мойша, складывая руки на груди.       Родион сел в траву, чуть запрокинув голову и сделав мученическое выражение лица. Как бы ему хотелось просто молчать, молчать и не вводить больше в заблуждение никого и никогда! Лучше бы никто не знал, что он думает — даже той малой части его мыслей, что он осмелился когда-либо озвучить. Всё неправда! Как лживы все те слова! Они звучат мимо, невпопад, совсем не о том. Уж лучше молчание, чем такая несправедливость!       — Иди, — Родион обратился к Мойше, — Оставь меня. Я не хочу напрасных ссор.       — Вот так дела. — Тот посмотрел на Родиона непонимающе. — Теперь он меня еще и прогоняет… Вот так вот хочешь сделать как лучше, а в итоге сам остаёшься при пиковом антересе! Хотя я был человек сторонний и совсем никуда не вмешивался, покуда мне не дозволяли. Чем я теперь неправ?       Родион промолчал, глядя куда-то в сторону и пальцами перебирая листья и траву, попадавшие под руку. Как уладить это дело, он решительно не знал, да и решение не отвечать ни на что было уже принято.       Мойша ещё что-то говорил, порассуждал ещё всё о том же предмете и, увидев, что Родион теперь вовсе его не слышит, смолк. Он не понимал, отчего Родьку не пронимает ни серьезный тон, ни выражение досады в относительно шутливой форме. Мойша не держал на Родиона зла, но просто не знал, что происходит и как на происходящее повлиять. А не имея возможности повлиять, он всегда чувствовал себя нехорошо, и поэтому стремился скорее разрешить любую напряженную ситуацию. Чаще всего Родион его в этом поддерживал, но — не теперь. Это совсем сбивало с толку.       — Хорошо, — спокойно объявил Мойша. — Если так будет лучше, то оставайся тут.       Он подумал о том, что, может быть, Родион передумает и тотчас побежит за ним. Даже зная его упрямство, можно было на это надеяться.       Мойша пошел обратно и вышел на аллею, по которой они шли прежде. Немного пройдя вперед, он остановился, подождал, прислушался. За ним так никто и не последовал.

***

      — Совершенно тупиковая ситуация. Совершенно!       Мойша сидел за столиком в какой-то под завязку забитой рабочей столовой. Рядом с ним расположился Юзкевич и был всецело занят трапезой.       Вокруг было шумно, слышалось бряцанье посуды, ругань, мужицкий хохот…       — Эй, человек!       Мойша потребовал себе водки, затем продолжил свои размышления.       — Тебе этого не понять, у тебя все в жизни просто, — он махнул рукой, — а вот мне… Ты думаешь, легко найти себе место? И ведь не абы какое, а, во всяком случае, хотя бы не неприятное. Но как же это сложно, черт возьми, сделать!       — Конечно, еще бы не сложно, — Юзкевич ехидно ухмыльнулся с набитым ртом. — Музыкантишки — нежный народ! Всё вам не то…       Мойша посмотрел на него с отвращением.       — Много ты понимаешь! И даже ведь понятия не имеешь, сколько прочих трудностей возникает на пути… Ну, не скажу, что таланта, но рядового музыканта — уж точно. К числу последних я, стало быть, причастен.       Юзкевич не слушал его, занятый похлёбкой. А ежели и слушал, то только вполуха и совсем без интереса. А Мойша тем временем продолжал размышлять вслух.       — Иногда находит какое-то странное смущение: а туда ли я вообще повернул свою жизнь? Музыка, музыка… А ведь я в науку хотел пойти! Химия, медицина… Понимаешь? Однако усердие нужно и там, и тут. Оно вроде и есть, но знаешь… Не выношу я такого к себе отношения. Кроме того, не могу работать под чьим-то командованием и постоянным надзором, я командовать и сам горазд! У меня свои мысли на тот или иной счет, свои планы… Хочется больше свободы, независимости, что ли, какой-то. Хочется, чтобы я один за себя отвечал. Я ведь не ленив, но ужасно… Как бы это сказать…       — Много ты хочешь! — хмыкнул Юзкевич, натянув на лоб измятый картуз. — Пошел бы да нашел работу. Без своих вот этих самых… Жрать захочется — пойдешь как миленький, куда уж примут. И забудешь там о всех своих…       Мойша ничего не ответил, почувствовав раздражение в свой адрес. И почему только никто не поймет его и не посочувствует? И откуда только в его окружении берутся такие глупые товарищи…       Он разочарованно вздохнул, отпив немного жидкости из засаленного стеклянного стакана. Водка действовала на него далеко не сразу, Моисей это знал и, в общем-то, ни на что в сию минуту не надеялся. На душе было паршиво. Он говорил всё о карьере нынешнего музыканта, об оркестре, как будто это волновало его больше всего. Однако же этот предмет разговора был просто наиболее близок к истинной причине его тревог, а потому, ведя монологи вокруг да около своей профессиональной жизни, он мысленно обращался к иной, глубоко личной стороне событий, на которую он не желал даже намека давать в чьей-нибудь компании. А все-таки высказаться хотелось, пускай и косвенно.       — Вот ты, — Мойша толкнул Юзкевича локтем, — ты оказывался ли в таком положении, что непонятно было, как поступать? Не знаешь, что правильно, а что очень плохо… Что люди делают в таких случаях?       — Не понимаю я, что тебе надо от меня, — честно ответил Юзкевич, отставив пустую тарелку. — Я вообще не понимаю, о чем ты толкуешь. Ты мне одного моего товарища напоминаешь — тот тоже всё болтает, а сути в его болтовне нет. Прошу его: объясни. А он только пуще запутывает. Так и ты. Учёный народ… Чем только у вас головы забиты!       Мойша поднял на него взгляд, полный усталого разочарования. Да, верно: не со всеми поговоришь даже о таких, казалось бы, обыденных вещах.       — Тебе коли непонятно, — продолжил Юзкевич, — то ты думать переставай. Иди и дело делай. Вот так оно у всех. Всегда. И все живут, и ничего… Работают. А не хнычут и не раздумывают. И не морочат честным людям головы.       — Ну, ты такого не говори, — строго ответил ему Моисей. — Я тебе чего дурного сказал?       Тот пожал плечами.       — Поговорили! Что же, — Мойша поднялся из-за стола. — Я пойду, некогда мне дольше сидеть.       Он вынул из кармана горстку монет и положил ее перед Юзкевичем.       — Бывай, — он широко махнул рукой. — Спасибо за компанию.

***

      Не найдя себе ни достойной компании, ни места для спокойной прогулки в одиночестве, Моисей направился в сторону дома. Мысли его сейчас были в страшном беспорядке, и он, хмурый и озадаченный, шел по улице, пиная камни и всё, что попадалось под ноги. В голове у него вдруг ясно написалась картина грядущего вечера: крики, упреки, слёзы и его совершеннейшая растерянность.       Мойша вдруг подумал, что, на самом деле, он вовсе не любил ни с кем ругаться, но почему-то прослыл первым скандалистом в ближайших ему кругах. Не хотелось ему быть причиной конфликтов и меж ним с Родькой, однако даже этих ссор (казалось бы: на пустом месте!) не удавалось предотвратить. Мойша задавал самому себе один лишь вопрос: как же это так получается? Не хочешь, а — делается! Он был в некотором недоумении. Почему же раньше такого не происходило? Неужели он был смирнее, мудрее лет так пять назад, а то и меньше? Так то он был совсем мальчишкой, того не может быть. Что же случилось с ним и в какой момент? Мойша ничего не понимал и размышлял над собой как над разбитым механизмом, устройство которого он совсем не понимал, так как видел его впервые и потому просто не мог знать, как его чинить.       — Горячность присутствует там, где нет контроля над чувством, где нет дисциплины, — рассуждал Моисей. — Это всё понятно, но а быть-то как? Мало я, стало быть, сдерживаю себя? Отнюдь! Но иной раз как разум затуманит… И ничего не сделаешь. Очнёшься — уж и наломал дров.       Уже в сумерках он добрался до дому, однако же встретить там никого не надеялся. Было у Моисея такое предчувствие, что Родька, если и вернется, то очень нескоро.       — Любит до ночи шастать, — вздохнул он, дернув на себя, чтоб запереть, скрипучие входные двери. — Или вообще пойдет ночевать не пойми куда…       У Мойши в голове промелькнула мысль: поехать сей же час на другой конец города искать Родиона в его захудалой лачуге, ведь наверняка он отправился туда, чтобы сидеть в одиночестве и дуться на весь свет.       — Очень может быть!       Однако же Моисей не был настолько уверен в том, что найдет Родьку в том самом месте, ведь занести того могло куда угодно. Да и так ли сильно обидел его Моисей, что тот так-таки не вернется?       Он остался в задумчивости стоять у дверей, надеясь в скором времени вдруг услышать знакомые шаги. Но никто не шел, и чем позднее наступал час, тем тревожнее делалось у него на сердце.       Мойша прошел в другую комнату, зажёг свет и сел за стол. На столе стоял примус, чайник с остывшим кипятком; валялись крошки, оставшиеся от завтрака, стояла пара чашек и блюдца, сложенные друг в друга. Мойша смотрел мимо всего этого. Сложив руки перед собой, он о чем-то напряженно думал. Тревога все яснее проступала в его взгляде.       — Дурак, зачем ушел! — он стукнул кулаком по столу. — На что я вообще надеялся… Время неспокойное теперь, и лазить по ночам непонятно где да одному… Безумие! О чем я только думал!       Он всегда волновался за Родиона, однако чаще всего не отходил от него ни на шаг, памятуя различные участившиеся случаи нападений, грабежей и убийств, упоминаемых теперь так часто в газетах. Родион-то сам никому не сдался: у него за душой ничего нет, да и сам он из себя ничего провокационного не представляет. Но мало ли — попадёт случайно в нехорошую историю. Ведь всё-то у него происходит случайно!       — Это невыносимо! — Моисей вскочил из-за стола и направился к выходу.       Он вышел во двор и, думая уже бежать на улицу сразу на все четыре стороны, вдруг остолбенел. На скамье у дома сидел Родька и, повесив голову, ковырял землю носочком сапога.       — Ах ты! — вскрикнул Моисей, и тот вздрогнул, вскинув голову. — Ты… Сидишь! Здесь! Родион посмотрел на него испуганными глазами. Они блестели в темноте, отражая какой-то далекий желтоватый свет.       — Идем домой, — выдохнул Моисей. — Пожалуйста.       Он протянул Родьке руку, и тот без раздумий почему-то откликнулся на этот жест. Спустя пять минут Мойша снова сидел за тем же столом, но смотрел теперь не в пустоту, а на Родиона, сидевшего напротив. Он подумал, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах не оставит его на улице в таких настроениях, пусть даже тот сам об этом попросит.       — Хоть бы слово вымолвил! — упрекнул его Моисей, но Родька упрямо молчал. Сказать ему было нечего.       — И что за интерес такой пошел убегать да шкериться по углам. Почему нельзя просто сказать прямо всё, что есть!       Мойша пристально глядел на Родиона, но тому было, кажется, всё равно. Он вообще на Мойшу не смотрел. Взяв ближайшую к себе чашку и придвинув чайник, Родион налил себе воды.       — Жрать-то будешь? — вдруг спросил Моисей.       Вопрос прозвучал не то как упрёк, не то как насмешка, чего Мойша, конечно, не предполагал, но смущения своего не выдал.       — Нет, — коротко ответил Родион, едва заметно качнув головой. Вид у него был весьма равнодушный и утомлённый.       Напившись, он оставил на столе чашку и поднялся, чтобы куда-то идти.       — Куда? Я же разговариваю с тобой! — возмутился Моисей.       — Да? — Родион посмотрел в его сторону, но как-то поверх, приложив ладонь ко лбу. — Голова болит. Иду спать. Поговорим как-нибудь после.       И он ушел. Скрипнула в темной комнате кровать, и больше — ни звука. Мойша остался сидеть при свете за столом. Его и самого удивляло то, в какой нерешительности он теперь пребывал.       — Какая досада, — вздохнул он. — И что тут сделаешь?       Вопросов было много, но отвечать на них никто не желал.       Шел двенадцатый час ночи. А свет в комнате всё горел и горел…

***

      — Мне очень жаль, что я так с тобой поступаю. Веришь ли ты в это?       Мойша сидел на полу, положив косматую голову на кровать, подле руки Родиона. Он говорил тихо — чтобы не разбудить, но ясно — если все-таки Родион не спал и слышал его речь.       Светало. Комната наполнилась неясными тенями, которые, казалось, едва только отделились от ночной темноты и еще не приобрели определенных очертаний. Тени эти плыли куда-то, перетекая из одной формы в другую, мешаясь в глазах. А в окне уж виднелось чуть подсвеченное голубым ясное небо.       — Извини. Я не со зла, — так же тихо сказал Мойша, глядя в окно. — Не со зла и даже наоборот… Но чем я докажу тебе это?       До его слуха доносилось ровное, тихое дыхание. Родион спал крепко, хоть и уснул довольно странно — Мойша никогда до того не замечал, чтобы тот имел привычку спать на спине и вовсе ничем не накрывшись.       — Утомился, — вздохнул Мойша. — Где-то бродил весь день, а я и не знаю… Бог весть что у тебя в голове делается. Что-то думаешь себе… А я не знаю, ничего не знаю. И, верно, уж не имею права знать. А?       Откуда-то издалека уже начали слышаться птичьи голоса. Небо над темными крышами спящих домов постепенно наливалось тихим, равномерным сиянием. Гасли, растворялись в его лазоревом свете последние звёзды.       — Ты думаешь, верно, что всё тут просто и очевидно. Что я вроде как злой и, стало быть, уж и не друг тебе больше? Но знал бы ты хотя бы о том, что я готов сделать с собой что угодно ради того, чтобы только быть с тобой рядом и внимать этой мирной тишине, полной разных чувств и мыслей, чтобы прислушиваться к ней и отдыхать душой. Я не хочу тревожить твой покой, напротив — я хочу быть причастным к нему. Только рядышком посидеть… Но я не умею. Я разучился. А как хорошо бывало раньше, ты помнишь? И тоже ведь такая светлая ночь была, почти лето. Сад, звёзды, тишина… Покой и одновременно отрада, легкое волнение. Отчего? От счастья, стало быть, быстрее билось сердце. Тебе ведь тоже это всё когда-то нравилось… Спишь? Что же, тебе можно, а вот мне никак уж не уснуть. У тебя на меня — обиды, а у меня к тебе… Что ж, прямо-таки спишь?       — Не сплю. Слушаю, — вдруг прошептал в ответ Родион и повернулся на бок, лицом к Мойше.       Тот не удивился, но рассеянно улыбнулся в ответ:       — Это хорошо.       Родион разомкнул сонные глаза и посмотрел куда-то вдаль, видимо, в окно.       — Зачем же говорить со мною спящим? — грустно вымолвил он. — Неужто совсем нельзя иначе…       — Отчего ж нельзя? — Мойша пожал плечами. — Только кто ж угадает, когда найдутся нужные слова! Всё-то не вовремя.       Помолчали.       — Мне жаль. Извини… — Мойша вдруг обратился к Родиону очень серьезно. — Если бы я хотел себя оправдать, я бы сказал… Ну, впрочем, не стоит произносить это вслух.       Родион тихо вздохнул.       — Я только в одном уверен — что мне жаль, а об остальном лучше помолчать, — продолжил он. — Оно, может, быть, и вовсе неправда.

***

      Сквозь ничем не завешанное окно в комнату вливался поток ослепительного солнечного света. Открыв глаза, Родион сразу же их зажмурил. Он повернулся на другой бок, желая прийти в себя после не совсем приятного пробуждения. К спине все более ощутимо прилипал теплый свет, падающий из окна, и вскоре недоумённое раздражение сменилось приятным ощущением согревания. Родион ещё ни о чем не успел подумать и, казалось, всё ещё пребывал во сне, где мысли и чувства туманны и чрезмерно гибки под воздействием внешних обстоятельств. Дымка приятного сновидения еще не сошла с разморённого отдыхом сознания, и Родион вовсе не хотел ускорять этот процесс возвращения в настоящее. Что снилось ему, он вспомнить не мог, как не мог вспомнить и то, чем кончился вчерашний день, и от этого неведения делалось только легче и беззаботнее на душе. Хотелось ожидать продолжения то ли сна, то ли просто этого блаженного состояния.       Со двора доносились далекие голоса и другие неразборчивые звуки — так обычно шумело начало жаркого дня, когда окна у всех жителей дома были отворены нараспашку и наполнение всех квартир выливалось во двор, смешиваясь в едином будничном звучании жизни. В комнате же было тихо. Откуда-то повеяло ароматом свежей выпечки — может быть, тоже от соседей.       Родион сел на кровати и лениво потянулся, зевая. Сегодня он не обязан был никуда спешить, и от понимания этого вовсе делалось хорошо.       В комнату вошел Мойша. В руках у него был кофейный чайничек, который он неспешно полировал платком. Родион обернулся к нему и — странно! — не почувствовал ни в нем, ни в себе этой прежней неприязненности или, вернее сказать, простого желания повздорить ни с чего.       Мойша стоял молча, переводя взгляд с Родиона на различные предметы и обратно, как будто ни сказать, ни спросить ему было нечего. А может, впрочем, так оно и было.       Родион вдруг вспомнил один момент и теперь пытался понять, наяву ли он случился или во сне. Он рассматривал Мойшу в поисках хоть какого-нибудь намёка на ответ, но тот был или слишком очевиден, или вовсе ни в чем не находился. Мойша, заметив Родькин пытливый взгляд, довольно улыбнулся, всем своим видом показывая, что подвоха в нём нет никакого и довериться очевидному весьма можно.       — Ну, что? — наконец спросил он. — Идём чаи пить?       — Можно, — ответил всё еще сонным голосом Родион. Он встал и, шлепая босыми ногами по полу, прошел за Моисеем в гостиную.       Удивительно праздничным показалось Родиону просто накрытый стол: почищенные до блеска ложки и блюдца, уже разлитый по чашкам ароматный чай и пирожки в корзинке, прикрытые салфеткой… Казалось, и вся комната была убрана: ни сора, ни грязной посуды. Странно. Приятно!       — Это ты всё прибрал? — не зная, как заметить Мойше эти старания, спросил Родька. — Очень тут теперь уютно.       Тот только довольно хмыкнул в ответ.       Оба присели за стол. Родион смотрел на как-то вдруг повеселевшего Мойшу, на чистый стол, на свежие пирожки в корзинке, на прозрачную змейку пара над еще горячим чаем… И хорошо, спокойно и уютно сделалось у него на душе. Будто бы враз стал он доволен всем-всем на свете, и ничего более для счастья ему не надо — всё есть и вдоволь всего хватает.       — Можно? — Он глянул на Мойшу, потянувшись рукою к корзинке.       — Конечно.