***
Все началось с того, что, вернувшись в консерваторию после летних каникул, Родион не появился на собрании дирижерского класса Левентхольда. Не появлялся он у дирижера и потом, а между тем шли уж месяцы. И почему-то Левентхольду всё не было до него дела — то ли действительно дирижеру показалось, что теперь Родион к нему никакого отношения не имеет, то ли нарочно, из своей деликатности он решил того не беспокоить, покуда сам не явится. Родион все ждал, когда Левентхольд, столкнувшись с ним случайно, привлечет его к серьезному разговору по поводу пропускаемых уроков, и поэтому всё осторожничал, оглядывался в коридорах и всячески старался любой такой случай предупредить. Ведь как он теперь может с ним говорить, тем более — об уроках? Родиону было ужасно стыдно, и, к своему несчастью, он понимал, насколько нелепо он себя ведет, пытаясь не попасться дирижеру на глаза. Но неужели он сам должен явиться к Левентхольду? Это никак невозможно! В крайнем случае, пускай сам начнет разговор, — решил Родион, а сам все равно продолжил избегать любой возможности этого разговора. В новом, последнем году своего обучения Родион вдруг почувствовал себя совсем плохо: странные, даже постыдные и до сих пор не разрешенные обстоятельства с дирижером, постоянное чувство тревоги, стыда, уныния и полное, как теперь оказалось, одиночество среди сокурсников — это все с невероятной силой давило на него, лишая последних сил. Все чаще Родиону думалось, что ему не место здесь и что прав господин Волковский, всегда упрекавший его в нежизнеспособности среди музыкантов-профессионалов. Родион волей-неволей начинал задумываться, куда пойдет он, получив, наконец, заветную бумагу свободного художника. Что ему, такому, светит? Можно озвучивать картины в синематографе, а можно еще хлеще — развлекать публику в кабачках да борделях. Наверное, можно жить и частными уроками музыки: это не так страшно, как непристойные заведения, однако тоже не мечта, да и этим нынче не проживешь. А о большем мечтать уже не получится. Какая ему теперь карьера пианиста? Родион был сильно разочарован — не то во всей жизни, не то только в себе одном. Почему он вообще избрал этот путь? Бездумно, только ли из-за того, что вырос он в семье профессионального музыканта и другой перспективы для себя просто не видел? Нет, не может такого быть, ведь у Родиона была мечта — давняя, еще детская. Ему казалось, он осуществил ее еще уже тогда, когда приехал из своего маленького городка сюда и был принят в консерваторию, минуя начальную ее ступень, — когда только стал он на свой путь настоящего исполнителя-пианиста. И у него было все, чтобы им стать. Но где он оступился, когда под откос пошла его ясная, давно намеченная дорожка? В прошлом году его начали грызть странные сомнения в собственных силах, и сомнения эти он пытался побороть упорной работой, однако итогом этому все равно было неизбежное разочарование. Родион был втайне обижен на Левентхольда за одну простую вещь: тот показал ему, что́ на самом деле Родион может, но, исчезнув из его жизни, Геллерт как будто забрал с собой все эти возможности, и Родион остался пустым, немощным и никчемным — точно таким, как видит его профессор Волковский, который не мог и подумать, что его ученик есть нечто большее, чем то растерянное, разбитое несправедливыми упреками ничтожество, что он видит каждый раз у себя в кабинете. На последнего Родион, как ни странно, обид не держал: Волковский не ошибся на его счет. Родион сам по себе, без чуткого, верного руководства, действительно ничего из себя не представлял. Сидя на теоретических занятиях и записывая под диктовку цепочки аккордов, Родион едва мог сдерживать себя, чтобы не залить слезами нотный лист: от постоянных переживаний у него перестала работать голова, и вся его учеба пошла из рук вон плохо. Почему? Когда он ошибся и где оступился? Ведь у него было все для успешного обучения, для замечательной карьеры музыканта, концертирующего пианиста. Почему все хорошее, что было заложено в нем еще в детстве, выветрилось, расточилось неясно где и для чего? Он чувствовал себя опустошенным и как будто обворованным, нет — просто обделенным чем-то, что дано каждому, всем — кроме него. Сиротливой фигурой сидел он за дальним столом, не задавая вопросов, не участвуя в беседах. Он не мог вынести себя в кругу людей, поэтому все чаще прогуливал занятия, ссылаясь на худое самочувствие. И все сильнее укоренялось в нем ощущение, что жизнь проносится мимо, и все, что он мог из нее почерпнуть, уже давно ушло, не дав ему и шанса зацепить хотя бы горстку счастья. Отчужденным, неприкаянным и всеми забытым существом слонялся Родион в стенах консерватории. Тихая, но неумолкающая боль изъедала его, и страдание это, тоска по причастности к тому, что он так любил и чем жил, все больше изолировала его от окружающего мира. Не осталось никакой надежды на возвращение в этот мир — так ощущал это Родион, чувствуя себя фальшивой, уродливой копией того, кто должен был называться музыкантом и быть на его месте. Все чаще Родиону хотелось побыть одному, пусть это и противоречило его жажде приобщения к чему-то или кому-то. Только в одиночестве он мог не чувствовать себя одиноко и настолько безобразно — ведь безобразие это открывалось в полной мере лишь в сравнении с кем-нибудь. Он допоздна задерживался в консерватории, занимаясь роялем, пусть даже дома у него стоял инструмент — он не хотел туда возвращаться; там шумные соседи, там — Моисей, к которому Родион теперь испытывал странные, смешанные чувства. Родиону казалось, что и от Моисея он вдруг стал отдаляться, что им не о чем стало поговорить, что даже и сходить им вместе некуда — тот все занят чем-то, приходит только к ночи… А Родион его видеть не хочет, у Родиона — происходит что-то странное и даже страшное, занимающее собой все пространство его мыслей и души. И голова идет кругом, и ничего уже, кажется, и не хочется.***
Родион подошел к приоткрытым дверям кабинета Волковского, намереваясь уже постучаться и пройти, но внезапно остолбенел в ужасе. Посредине класса стоял Левентхольд, выслушивая что-то от профессора. Волковский же расхаживал с каким-то глубоко задумчивым видом, но, вдруг остановившись прямо напротив Левентхольда, задал ему вопрос: — Почему он игнорирует ваши дисциплины? Родион, слившись в коридоре со стеной, слышал все очень хорошо. И после такого вопроса, который очень уж его и испугал, и заинтриговал, Родион совсем никак не мог не подслушать этот, видимо, только что завязавшийся разговор. — Мы не сработались, — коротко ответил Геллерт профессору. — Ну, так решите это как-нибудь! — гаркнул было Волковский, но тут же, понизив голос, извинился за вспыльчивость. — В противном случае он не сможет окончить по классу дирижирования. И что это тогда будет такое, по-вашему? — Я найду, в чей класс его передать, — все так же прохладно отвечал дирижер, — не беспокойтесь. Родиона охватил настоящий ужас, и он сам не мог понять — почему. Руки похолодели, сердце упало и стучало теперь глухо и замедленно откуда-то снизу. Родиону казалось, что сейчас решится его судьба и что решится она непременно не в его пользу. Снова послышались неровные, тяжелые шаги по кабинету. — А почему, к слову, вы считаете, что он непременно должен окончить? — вдруг прозвучал голос Левентхольда. — Потому что иначе это будет позор для нашего учебного заведения! — мгновенно отреагировал Волковский. — Скандал! Отчислить на выпускном году — где это видано! — Почему скандал? С кем? — искренне не понимал дирижер. В голосе его послышалась улыбка недоумения. — С кем? — переспросил Аристарх Евграфович. — Не важно. Главное, что все будут об этом знать и говорить. И как вы это объясните общественности? — Я ведь предупреждал его, что у него ничего не получится, что это — не его, — голос Геллерта вдруг зазвучал жестко, железно. — Это был только его выбор — попробовать. Не получилось — так и зачем сейчас заставлять? Если человек боится выйти к оркестру, то что это, по-вашему, за дирижер? Чем он там руководить будет? — Допустим, вы правы, — отвечал ему Волковский, задумавшись, — но тогда и отвечайте за него сами! Однако же, кроме дирижирования, у него есть еще другие ваши предметы. С этим вы что собираетесь делать? — Я же сказал, что обязательно найду для него место у кого-нибудь. Пускай занимается с тем, с кем ему будет лучше. — Да кто его теперь возьмет! — хрипло воскликнул Волковский; он снова повысил интонацию. — Да и вы — чем ему не угодили? Он еще и разбирает! Вот это наглость! Родион, казалось, в это время чуть ли не поседел. — Вот теперь, — подумал он в ужасе, — я еще и у Волковского перестану появляться. Такой стыд! Что он про меня думает? Страшно теперь на глаза ему показаться! Он меня просто прибьет! — И все-таки как вы объясните то, что ваш ученик вдруг перед самым выпуском всё бросил? — не унимался профессор. — Нельзя допустить этого, пускай сдает экзамен и выпускается как дирижёр! Что это еще за выходки такие! Безобразие! А вы, Левентхольд, еще и этому потворствуете! — Я вижу это разумным решением, — дирижер настаивал на своем. — Или вы хотите, чтобы он провалился на экзамене? Почему, интересно, вы не подумали об этом? — И об этом я тоже подумал! — тут раздался удар со звоном; видимо, Аристарх Евграфович так разгорячился, что стукнул кулаком не то по столу, не то по роялю. — И знаете, кто виноват в этой безвыходной ситуации? Вы, Левентхольд! Ваша опрометчивость, ваша снисходительность и попустительство ни к чему хорошему не привели! Учеников стоит держать в узде, а не давать волю их каким-то, понимаете ли, фантазиям и мимолетным желаниям. Зачем он к вам поступил? Чтобы опозорить всех и себя? Зачем вы его приняли, для чего это было сделано? Это ваша ответственность, ваш промах. Отвечайте же сами за это теперь! — Я прошу вас не горячиться, — убеждающим голосом начал Геллерт, — я отвечу за все. При чем тут вы? Право слово, вы ни малейшего отношения не имеете к этой ситуации. — Но это мой ученик! — Правильно, у вас он и закончит — по классу рояля. Зачем вам беспокоиться о другом? — Мне кажется, Левентхольд, вы слишком, слишком легкомысленны, — Волковский устало вздохнул; послышался звук сдвигаемых стульев. — Садитесь, я вас прошу, похоже, разговор наш затянулся. Родион все еще стоял за дверью, все так же прилипнув спиною к холодной стене. На его счастье, в коридоре никого не было, а кабинет Волковского располагался в самом его конце, в тупике, так, что заметить Родиона в таком неловком положении с испуганным выражением на бледном лице было некому. — Я не хочу, чтобы мой выпускник имел дурную славу, — продолжил Волковский негромко, слегка осипшим голосом, — ибо мое имя окажется также запятнано. — Да кому это всё нужно! Все сразу об этом забудут! — перебил его Геллерт. — Нет, — возразил пианист, — это все же касается меня напрямую, значит, я имею право вмешиваться. Все-таки вы правы: пускай уходит из дирижерского, раз уж вы так уверены, что провал на экзамене неизбежен. Только, будьте так добры, позаботьтесь о том, чтобы не пошло никаких слухов и лишних разговоров. Это на вашей совести будет — сами и объясняйтесь. — Не беспокойтесь, — ответил Геллерт, но Волковский его перебил. — И все же найдите его и заставьте посещать чтение партитур — каким угодно образом! Это обязательный предмет! И… Что еще вы ему преподавали? — Ничего, — слегка удивленно ответил Геллерт. — Неужели что-то еще должен был? В воздухе повисло недоуменное молчание. — Он у вас играл на отчетном концерте с оркестром, весной это было. — Было, — подтвердил Геллерт. — И? Волковский помолчал, подумал о чем-то, потирая подбородок, а потом вдруг высказался: — Это было отвратительно. Я бы ни за что не выпустил его на сцену в таком виде. Что это за самодеятельность? Что за вольности в трактовке? Вы могли хотя бы раз посоветоваться со мной? Все-таки это мой ученик, а не ваш! Что вы оба возомнили о себе? Я смолчал тогда, но теперь вам лично выскажу свое негодование. Вы и правда слишком легкомысленны и вольнодумны. Вы слишком молоды еще, Левентхольд, где вам меня понять! И все же проявите должное уважение: в следующий раз будьте добры согласовать исполнение хотя бы со мной одним. В конце концов, это просто неприлично! Есть же какие-то границы дозволенного! — Я не вижу ничего неприличного в том, чтобы я, как дирижер оркестра, сам решал, как именно произведение будет исполнено, — в голосе Левентхольда снова зазвучала эта упрямая, стальная нотка. — Вы дирижируете? Нет? Тогда к чему ваши упрёки? Я этого не могу понять. — Вы очень много о себе вообразили, — все тем же усталым голосом, но с отчетливым раздражением в нем сказал Волковский. — Можете не считаться с моим мнением — как вам угодно! Но всякое уважение я к вам потерял. Смею только надеяться на то, что вы хотя бы разрешите ситуацию с чтением партитур — вам в этом поможет ваша юношеская упрямость. Идите! Мне больше нечего вам сказать. Геллерт промолчал. Родион, поняв, что Левентхольд вот-вот выйдет из класса и застанет подслушивающего чужие разговоры Родиона прямо на этом самом месте, отделился от стены и ринулся было вперед по коридору, но вдруг упал на колени от какого-то внезапного сильного удара. У него резко потемнело в глазах. — Вы? — ахнул Геллерт. Его голос звучал где-то высоко и далеко для Родиона, скрючившегося на холодном каменном полу. Левентхольд с ужасом осознал, что только что, со всей силы толкнув дубовую дверь кабинета, он зашиб ею Родиона, видимо, проходящего мимо или направляющегося к Волковскому. Он кинулся к Родиону с извинениями, пытаясь оказать посильную помощь, но для того эта сцена оборвалась уже на первом же восклицании Левентхольда. Несчастный потерял сознание, но — уже на руках дирижера. — Да что у вас снова произошло? — возмутился Волковский, выходя в коридор. Левентхольд держал под руки Родиона, поникшего, как обветшавшая тряпочка. С бессильно опущенного лица его падали капельки крови. — Что, прибили? — поднял густую седую бровь пианист. — Как это могло произойти? — Придержите дверь, — попросил Геллерт, — я его занесу к вам, если позволите. У вас есть где положить его? Волковский презрительно хмыкнул, но не отказал и даже помог устроить беспамятного Родиона в мягком кресле. Геллерт, заметив на рояле графин с водой, достал из собственного кармана платок и, хорошо смочив его, принялся утирать разбитое лицо Родиона. — Это безобразие, — вздохнул старик, усевшийся за свой стол, подперев голову, — слишком уж много с вами беды. Геллерт подошел к окну и, раскрыв раму, достал снаружи немного снега. Он завернул его в платок и, вернувшись к Родиону, приложил тому холод к переносице. Левентхольд всматривался в это измученное, но сейчас такое спокойное, неподвижное лицо. Он бережно утирал с него все еще идущую из носу кровь, придерживая голову, всё бессильно склоняющуюся книзу. Родион вдруг издал тихий вздох, чуть дрогнув, но в себя не пришел. Левентхольд обратился к Волковскому: — Послушайте, я могу оставить его на вас? Мне сейчас нужно идти, а ему не помешала бы посторонняя помощь. — Пускай лежит, пускай, — отозвался тот, — идите. Очнется сейчас, ничего смертельного с ним не произойдет. Что вы так за него распинаетесь! — Виноват, вот и распинаюсь, — глухо отозвался дирижер. И вышел из кабинета. Волковский посидел еще немного за столом, затем встал и подошел к Родиону, чтобы растормошить того. — Не валяйте дурака! — он постучал его по предплечью. — Давайте, приходите в себя. Безобразие! Господину Волковскому, по-видимому, уже надоело наблюдать в своем кабинете посторонних: у него разболелась голова уже от одной беседы с Левентхольдом, который наотрез не хотел его понимать и слушаться. Он чувствовал себя утомленным и сейчас хотел бы только одного — остаться в тишине и спокойствии. Но этот Родион! — Как вы это некстати решили устроить! — ворчал профессор. Волковский медленно обходил по кругу кресло, в котором полулежал Родион, и выжидал момента, когда тот наконец отреагирует на его речи. Но тот лишь изрезка подергивал головой или тихо вздыхал. — Вставайте! — он снова потряс Родиона. — Я что, вечность должен вас здесь лицезреть в таком виде? Отвратительно. Волковский уже устал от безрезультатных своих действий и, увидев рядом стоящий на рояле кувшин с водой, взял его и выплеснул весь прямо в Родиона. — Слышите меня или нет? Тот закашлялся, резко подавшись вперед, но вдруг схватился за голову. — Я сейчас умру, — едва слышно, испуганно выронил он, съезжая с кресла на пол. — Неправда, не умрёте, — возразил Волковский. — Что вы себе выдумали? У вас просто разбит нос! И просто неприлично так себя вести из-за такого пустяка. — У меня в глазах темнеет… Родион сидел на полу, все не отнимая от лица рук. Голова его будто раскалывалась на части, и он, ужаснувшись той мысли, что это может произойти на самом деле, готов был повторно лишиться чувств. — Посмотрите, пожалуйста! — плачущим голосом воскликнул он, открыв лицо. — У меня треснул череп? — Что? — Волковский от удивления поднял брови, а потом вдруг расхохотался. — Вы меня уморите своими ужасными выходками! Родион смотрел на него непонимающим, заплывшим, влажным от слез взглядом. Волковский взглянул на него и как-то вдруг переменился в лице. — Ничего серьезного, это быстро пройдет, — уверил он Родиона, глядя на того с озабоченным видом. — Что же вы такой беспомощный! Встаньте с пола, ну, неужели мне вас поднимать? — Простите, — всхлипнул Родька, потирая лоб и переносицу. Он поднялся на ноги и уселся в рядом стоящее кресло. — У вас только нос опух, — заметил ему Волковский, — и всего лишь. Идите и приложите льда. — Да? — удивленно переспросил Родион, — какое счастье. Я сейчас пойду, да, сейчас… Он никак не мог понять, как такое могло с ним произойти. Он помнил только, как что-то невозможно тяжелое вдруг врезалось в него, в глазах вспыхнули искры, тут же всё потемнело, и все звуки и ощущения сгинули в этой темноте. — А что вы делали за дверью, позвольте мне поинтересоваться? — вдруг спросил Волковский. — Подслушивали? У Родиона на миг замерло сердце. Он поднял на профессора испуганный взгляд, но вдруг выдал: — Конечно! — и растерянно-жалобно улыбнулся, не найдя никаких для себя оправданий и сил на складные выдумки. Родион подумал, что иной раз лучше как раз-таки выдать правду, чем что-нибудь соврать — когда правда эта звучит так неожиданно и смешно, что никто все равно не поверит. Волковский вздохнул, в раздражении поджав уголки рта: — Вы все еще не в себе. Смеетесь? Ну, так посидите еще, придите в себя. Родион облегченно выдохнул. Но тут вдруг вспомнил, что с Волковским был еще и Геллерт. Куда он делся? Родион не помнил, как столкнулся с ним в дверях, и уж тем более не знал, что именно тот отнес и положил его в это самое кресло, оказав первую посильную помощь. Аристарх Евграфович, устав расхаживать по кабинету, снова устроился за письменным столом, откинувшись в кресле. Издалека он всё рассматривал Родиона, вид которого если и не побуждал его к сочувствию, то хотя бы заставлял его смирить раздражение, обычно вызываемое в нем этим молодым человеком, вернее — этой его вечной физической слабостью, робостью, даже изнеженностью, как профессору казалось. Это — всё то, что так не выносил Волковский в людях, но больше всего — в своих учениках, считая подобные качества придурью, побуждающей к лености и беспечности, и, самое главное, — к полному нежеланию проявить хоть какую-то волю. Он был уверен, что музыкант должен иметь сильную личность, и поэтому морально закалял своих учеников всеми возможными методами. Но с Родионом они никогда не работали, напротив, тот почему-то вдруг стал вянуть на глазах. Это до невозможности раздражало Волковского, но теперь… Теперь почему-то он взглянул на Родиона другими глазами. И этому, кажется, послужила сегодняшняя сцена с этой злосчастной дверью и Левентхольдом, который так заботливо обошелся с несчастным, еще и Волковского заставил за ним приглядеть, хотя дело-то пустяковое. Профессор все думал: что этот Левентхольд так с ним носится, что он в нем нашел? Зачем все эти глупости с дирижированием, с концертами? А теперь — вот странно! — тот вдруг стал избегать дирижера, и даже вероятность отчисления не могла принудить Родиона изменить свое отношение к предметам, преподаваемым Левентхольдом. — Что-то тут неладно, — думал Волковский, — что-то здесь определенно интересное произошло. Что-то за интрижки у них там завелись! — Вы меня послушайте еще раз, все-таки, — обратился к нему Аристарх Евграфович. — Ваше поведение, все эти пропуски, игнорирования учебного процесса — это всё может испортить репутацию и нашего заведения, и, в частности, мою. Решите этот вопрос незамедлительно. Иначе будет еще один крупный скандал. Родион обратил лицо к профессору и переспросил: — Еще один? — тихо воскликнул он. — Неужели что-то уже произошло? По моей вине? — Нет, не по вашей. Весной… Опять же, при участии этого дирижера, Левентхольда, произошла стычка. Он и струнник какой-то, словом, самым отвратительнейшим образом устроили драку прямо на репетиции. Каково безобразие! После все только об этом и говорили! Долго не могли замять это. Студент, конечно, был без разговоров исключён. Как Левентхольд остался при своей репутации — мне неведомо. Может быть, слава об этом вопиющем случае не вышла за пределы консерватории, да и никому не захотелось его смещать. Так вот, послушайте меня. Ваше поведение, в отличие от описанного мною инцидента, сильно навредит Левентхольду. И всей дирижерской кафедре. И мне тоже, что возможно, поскольку вы являетесь выпускником и моего класса. Вы хотите, чтобы о вас говорили в таком смысле? Не думаю. Так что примите к сведению мои слова и образумьтесь, наконец. И что, в конце концов, произошло между вами и Левентхольдом? У Родиона, будто в испуге, вытянулось лицо. Сначала его со всех сторон обступил стыд — он прекрасно знал, о каком таком студенте говорит Волковский. Но, услышав последний вопрос, Родион просто обмер. Этот вопрос и это имя, озвученные так внезапно, запросто, но так строго и требовательно, впились под ребра холодным острием. Он ничего не мог ответить: дыхание замерло, а сердце, казалось, перестало биться. — Что вы на меня смотрите? Я вас напугал? Это хорошо, — ухмыльнулся пианист. — И все же что до Левентхольда? — Я не знаю, — потупив взгляд, отозвался Родион. Такого вопроса от господина Волковского он ожидать никак не мог. — Как? — хмыкнул тот. — Не знаете? — Ничего не произошло, — ответил Родион, отводя за уши мокрые, свисающие сосульками волосы; он поднялся на ноги, отряхиваясь. — Извините. Я должен уйти. — Уйти? Я с вами разговариваю, — строго возразил ему Аристарх Евграфович, встав из-за стола и подойдя к тому. — Почему вы не хотите признаться? — В чем?! — бессильно воскликнул Родион. — Я не знаю, о чем вы говорите! — О Левентхольде, дирижере, — настаивал профессор. — Вы считаете, что он абсолютно безвреден? — Я никак не считаю, спросите, пожалуйста, кого-нибудь другого об этом, — ослабленным голосом попросил Родион. — Я ничего плохого о нем сказать не могу. — Как? Совсем ничего? — не отставал Волковский. — Ничего. — Родион отвернулся в сторону двери. Как он хотел наконец уйти и забыть этот страшный разговор! Что надо этому Волковскому, что он всё выпытывает у него? То, что случилось между дирижером и Родионом, не касается никого, кроме них двоих. Неужели Волковский что-то подозревает? «Да что ему, больше думать не о чем? — недоумевал про себя Родион. — Сколько можно лезть не в свои дела!» — Ладно, как знаете, — хмыкнул старик, — тогда ступайте. Скажите спасибо Левентхольду — это он вас сюда затащил и привел в порядок. «Он? — внутренне вздрогнул Родион. — И ушел? Чтобы я не узнал об этом?» После случившегося он побрел домой в смятенном, раздавленном состоянии. Эти бесстыдные расспросы Волковского, этот вездесущий Левентхольд, от которого Родиону некуда было деться, сотворили с ним нечто ужасное, растрепав только было унявшиеся нервы. — Нет, нет, — думал он, сдвинув брови от того, как больно и трудно было сейчас о чем-то задумываться, — я никогда больше ни на шаг к нему не приближусь. Он вспомнил тот подслушанный разговор, в итоге которого, кажется, было решено, что Родион перейдет в класс какого-то другого преподавателя. — Пускай! — думал он. — Пускай они сами это и устраивают, а я ни за что разговаривать не стану с ним… Нет! Ну вот, снова что-то такое зашевелилось, запротестовало внутри, и снова мне хочется вернуть эти встречи, эти… Ужасно! Нет! Никогда! Ничего этого уже не может быть. Никогда его к себе не подпущу и сам… Даже думать о нем не стану.***
Не прошло и недели с тех пор, а Аристарх Евграфович уже нашел решение для своего бедового студента, причем упрямо настояв на своем: Родион будет посещать дирижерский класс и будет держать экзамен по дирижированию в этом году. — Зачем же непременно в этом году? — никак не мог понять господин Малиновский, бывший дирижер и профессор консерватории, покинувший несколько лет назад ее стены из-за ослабленного здоровья, а теперь вдруг вернувшийся, готовый взять себе пару учеников и прося при этом сильно себя не утруждать. — Вы ведь говорите: всего-то третий год… Малиновский говорил слабым, тихим голосом, едва шевеля тонкими губами и глядя на Волковского полуприкрытыми и неподвижными, выцветшими глазами. — Это ничего, — возражал Аристарх Евграфович, — в этом году он выпускается у меня и, стало быть, при должном усердии справится и по дирижированию. Он занимался с Левентхольдом, но я не ручаюсь ни за что: сами посмотрите на него и сами же оцените все перспективы. Малиновскому ничего не оставалось, кроме как согласиться со всем предложенным, а сам Родион был представлен ему в тот же день. — Что же, вы ни разу не выходили к оркестру? — Нет, ну… Однажды было. В просторном кабинете, где по центру стояло два рояля, а вдоль стены плотными рядами сгрудились плюшевые концертные стулья, было уже сумеречно, но еще недостаточно темно для того, чтобы зажечь освещение. Малиновский плохо переносил электрический свет, поэтому предпочитал вовсе его отсутствие. — Хорошо, — сказал он, устало вздохнув, — но вы же представляете себе, что будущей весной вам предстоит экзамен? И непременно с оркестром. Они сидели друг против друга на стульях, вытащенных из общей их груды; Малиновский не разглядывал Родиона, однако то и дело снимал с точеного своего носа очки, протирал их платочком и тут же возвращал на место, а вот Родион время от времени поглядывал на новое для себя лицо, пытаясь в чертах его предугадать свою судьбу. Малиновский Вячеслав Всеволодович совсем не внушал своим видом какой бы то ни было настороженности и тем более — страха. Строгое, болезненно-худое лицо его с острыми скулами и подбородком, с большими круглыми глазами, смотрящими пространно и без выражения чего-либо, смягчалось его речью — негромкой и несколько монотонной из-за отсутствия в ней каких-то отчетливых, ярких интонаций, помимо единственной в его голосе — перечислительной, с какой-то жалобной тенью усталости. Родиону стоило хорошо прислушаться, чтобы различить, задал ли Малиновский ему вопрос или же сказал утвердительно — разницы не было почти никакой. Голос его был лишен силы, звучал бесцветно, но мягко, а от этого и располагающе. Весь вид Малиновского точно и сам был такой же выцветший, блеклый: одет он был в светло-серый френч или, по крайней мере, во что-то подобное, рожденное модой на военную форму; волосы же его, вопреки той же моде, были собраны сзади в тугой низкий хвост и заправлены куда-то под ворот одежды; в темноте нельзя было разглядеть, но, кажется, Малиновский был сед. Мимика его была скупа, как и жесты, а вся фигура его, хоть и складная, выглядела болезненно и даже хрупко — так обычно выглядят сухощавые, слабенькие старички. Однако же Малиновский был отнюдь не стар, но только несколько немощен, совсем безобиден на вид, и этим он вызывал в Родионе какую-то тихую, нежную жалость, из которой и начала произрастать в нем приязнь к новому своему учителю. Наконец расспросив Родиона обо всем, что полагалось, Малиновский посмотрел на него в упор, но как-то насквозь, и взгляд его будто потерялся впотьмах. — Знаете, — сказал он, — будем с вами учить двадцать пятую Моцарта. Надеюсь, вы не возражаете? Они разошлись, обговорив напоследок время занятий, и, оставшись один, Родион не мог не попытаться осмыслить то впечатление, что произвел на него Малиновский. Весь дальнейший вечер тот не шел из головы, пока Родион, наконец, не утвердился в мысли, что ему, по всей видимости, повезло и попал он к человеку, который верно уж не имеет желания его принизить сразу же и ни за что. Родион не увидел в нем ни недовольства, ни брезгливости, которую, как ему казалось, испытывают к нему все, кто знает о нем хотя бы что-то из чужих уст; отчего-то он был уверен в том, что Малиновский будет к нему справедлив. Это вселило в Родиона надежду, и, ощущая слабый, но все же душевный подъем, он решил, что должен постараться произвести на господина Малиновского положительное впечатление, а потому остаток дня провел за разбором предложенной ему симфонии.***
— Ну, с чем явились? Родион зашел в кабинет, где сегодня расположился Вячеслав Всеволодович, и сразу заметил, как сильно в помещении было натоплено. Почувствовав, наконец, тепло, он освободился от верхней одежды и, бросив ее на кресло, сел по привычке за рояль. На коленях у него лежал портфель, в котором он принес партитуры всех частей двадцать пятой симфонии. — Вы мне тогда сказали про симфонию. — Родион поднял взгляд на Малиновского, стоящего, облокотившись обеими руками на рояль. — Я подготовил только одну часть, но принес все ноты… — Это хорошо, — протянул Вячеслав и отделился от рояля. Он подошел к камину, заглянул в него и что-то туда подбросил. Родион в это время достал первую часть, а неприлично измятый свой портфель бросил на пол и ногою затолкал его под стул. — Будете исполнять? — спросил его Малиновский, снова подходя к инструменту. — Ну, конечно… наверное, — растерялся Родион. — Можно попросить вас сразу встать за пульт и продирижировать? — Малиновский взял с пюпитра рояля партитуру и, надев очки, стал ее листать. — Да, мелковато… Родион растерялся еще больше. Он окинул взглядом небольшой кабинет, но не обнаружил в нем ни одного пульта. — Но… у меня только один экземпляр, — вспомнил он, и его охватил ужасный стыд. Как можно было забыть об этом! — Тогда я пойду и возьму еще один. — Вячеслав ничуть не удивился и, сняв с вешалки пальто, вышел из кабинета. Родион остался сидеть за роялем, не зная, что ему делать, а потом вдруг сорвался с места и выбежал в коридор, осененный ужасной мыслью: как ему вообще не стыдно гонять профессора за нотами? Но Малиновский уже скрылся где-то, и Родион, недоуменный, вернулся на свое прежнее место, потому что оставлять чужой кабинет открытым также было неприлично. Он сел за инструмент, закатывая по локти рукава. В кабинете уже сделалось жарко, и духота, отсутствие свежего воздуха в, по всей видимости, давно не проветриваемом помещении, начали настораживать Родиона и даже дурно действовать на голову: заныло в висках, притупился взгляд… Он тяжело вздохнул, понимая, что не может распоряжаться чужим пространством и своевольно открывать форточки. Но вот уже вернулся Вячеслав, держа в руке большую партитуру симфонии, и Родион, вспомнив про отсутствия пульта, вскочил с места и торопливо объяснился: — Я сейчас, я принесу пульт! И он быстрым шагом удалился, все еще смущенный тем, что вынудил Малиновского идти в библиотеку. — Какой нервный юноша, столько суеты! — вздохнул Вячеслав, сев за рояль и поставив вместо родионовой небольшой книжечки взятую в библиотеке партитуру внушительного размера. Родион вернулся, гремя пультом, и, расположив его позади рояля, точнее, у самой двери, — чтобы пианист его хорошо видел, — торопливо подошел к инструменту, ища глазами свою партитуру и не видя ее. — Да вот она, не беспокойтесь так. — Малиновский откуда-то вытащил книжку и протянул ее Родиону. — Становитесь за пультом, я готов вам подыграть. К большому своему удивлению, Родион заметил, что Малиновский сидел с накинутым на плечи пальто, хотя в кабинете становилось все жарче и жарче. Он тяжело вздохнул от нехватки воздуха, но решил, что возразить ничего против, по-видимому, жизненно необходимой господину Малиновскому духоты просто не смеет. Родион расположился за пультом, раскрыл партитуру и, приняв самый сосредоточенный вид, сделал ауфтакт. Совсем позабыв представить себе темп, да и вообще забыв о всех дирижерско-исполнительских мелочах из-за тяжелой, помутневшей головы, Родион начал так скоро, что самому сделалось неловко. В глазах его блеснула растерянность, но он подумал, что исправится как-нибудь на побочной партии, если до нее вообще дойдет дело. — Как из пулеметной очереди! — все с тем же бесстрастным выражением лица прокомментировал Малиновский, тем не менее, продолжая играть — небрежно, пропуская половину нот из-за настолько неестественного темпа. Родион тоже не останавливался, хотя прекрасно понимал, что стоило бы. В таком сумбуре они зачем-то доиграли до конца части, и Вячеслав, мученически вздохнув, встряхнул утомившимися кистями рук. — Вы знаете, я давно уже ничего виртуозного не исполняю, совсем потерял сноровку, а тут еще и целая партитура… — обратился он к Родиону, устремляя на него через стекла очков неподвижный взгляд. Родион столкнулся с этими выцветше-синими глазами и не увидел в них ни недоумения, ни раздражения, ни иного какого порыва. — Извините! — выдохнул Родион. — Я просто… Мне слегка нехорошо, голова больная. Очень плохо соображается… — Что же вы сразу не сказали? — Вячеслав отодвинулся на стуле, поправляя на себе накинутое пальто. — Сядьте, зачем так над собой измываться? Он внимательно посмотрел на Родиона и, сняв очки, потер переносицу. — Сядьте, вот кресло, в углу. Ну, сколько вам еще повторять? — приподняв внутренние уголки тонких бровей, тихо сказал он. Родион покорно последовал этим указаниям и забился в угол. Вячеслав развернулся к нему, оперевшись локтем на мягкую спинку стула. Воцарилось полусонное молчание, прервать которое с неохотой, но все же пришлось, и Малиновский предложил: — Давайте я в следующий раз найду концертмейстера. Что-то утомляет меня эта работа. — Хорошо, — ответил Родион. Он сидел, упираясь локтями в коленки и ладонями держась за голову, которая теперь так изнывала, что можно было сойти с ума. Однако вместо последнего Родион просто скис. — А еще у вас жест очень вялый, — вдруг вспомнил Малиновский, — хотя и очень нервный. Неопределенный, я бы сказал. И это я вас еще плохо успел разглядеть, поскольку занят был за роялем. С другой стороны, я понимаю: это просто неудачное исполнение… Вячеслав отвернулся к окну и прикрыл глаза. Пораздумав о чем-то еще, он продолжил, неспешно и с расстановкой: — Хотя, знаете, я и сам никогда не прыгал за пультом и наизнанку не выворачивался, как некоторые. Но я сторонник умеренности, да и репертуар мой располагает к большой сдержанности… Вы, к слову, слышали ораторию «Нет дна у болота»? Я ее оркестровывал и исполнял не столь давно. — Нет, не слышал и не знал даже, — сказал Родион, которого очень заинтриговало прозвучавшее название. — А где это было? — Где? Да не помню уже. Вам известна «Яма», музыкальное сообщество? Сочиняют, исполняют… — Тоже не слышал, — напрягая свою память, ответил Родион. Ему сделалось немного неловко от того, что он, кажется, выпал из всей той внешней музыкальной жизни и пропустил какие-то значимые события в ней. — Странно, что не слышали. Вы ведь в классе Волковского? Так его выпускник там очень известен, может быть, вы даже знаете его… Родион пожал плечами, потому что ни о чем подобном не слышал даже близко. — А вы сами не сочиняете? — вдруг поинтересовался Вячеслав, обратившись лицом к Родиону. — Я? — удивился тот. — Мне не очень дается композиция… Я только импровизирую, для себя. Но чтобы сочинять, еще и что-то серьезное… Пожалуй, нет. Хотя хотелось бы научиться… — Ну, так научитесь. Что вам мешает? — Не знаю, — снова подернул плечами Родион, недоумевая сам на себя. И в самом деле, что? Впрочем, забот у него всегда хватало, и на занятия композицией вряд ли бы оставались силы. — Когда-то я вел здесь класс композиции, — задумчиво начал Малиновский, — но вскоре отказался от этого. Нет терпения на учеников… На тех, что не имеют никакой индивидуальности. Этому не научишь, даже если ты гениальнейший педагог. Я — посредственный. И я сторонник той идеи, что каждый должен развиваться своим путем. Можно обучить технике, но не нужно сбивать ученика своими указаниями, взглядами… Так можно взрастить только свою жалкую копию. Поэтому я вам не советую учиться у того, кто сейчас здесь ведет композицию. Обратитесь к мастеру другого взгляда. — Я не знаю, к кому обратиться, — вздохнул Родион, выпрямившись и расположившись уже в более расслабленной позе. — Я, честно говоря, очень неловко себя здесь ощущаю, и у меня мало знакомств, как будто бы меня ничто не интересует… Но это неправда. Просто сложилось так. — Я понимаю, понимаю. — Малиновский снова перевел на него свои полуприкрытые круглые глаза. — Дирижирование, рояль, всё концерты… Много отнимают времени. — Да, правда… Малиновский замолчал, снова прикрыв глаза и подперев рукою поникшую голову. Родиону казалось, что он временами засыпал, а потом, очнувшись, продолжал разговор. Но в этот раз Малиновский уснул по-настоящему… Родион сидел в ожидании молча — потому что не привык никому навязываться. От скуки он гулял взглядом по стенам кабинета, которые были оклеены оливкового цвета обоями с какими-то золотистыми узорами. Висели на стенах светильники, какие-то небольшие картины, на которых нечего было разглядывать. Кабинет был маленький, тесноватый, с роялем, едва вмещавшимся в нем как-то поперек. Вдоль стен стояли стеллажи с книгами, а в углу, где расположился Родион, стоял небольшой круглый столик, захламленный газетами и книгами. Камин за это время остыл, и все нарастающий, не выносимый Родионом жар, стал наконец спадать. Почувствовалось какое-то движение воздуха, исходящее от промерзшего окна, и Родион вздохнул с облегчением. Малиновский вдруг дрогнул плечами и выпрямился, слегка нахмурившись. — Да… О чем мы с вами говорили? — он посмотрел на Родиона. — А, вспомнилось. Если хотите, изображу вам что-нибудь из своих сочинений. Он повернулся к клавиатуре, не дожидаясь ответа, и стал наигрывать что-то повторяющееся, тихое и невнятное из-за предельно низкого регистра. Затем последовал какой-то заторможенный пассаж вверх, до самого пищаще-стучащего края, и звуки замерли в туманном, густом и неразборчивом созвучии. Держа на педали все звуки этого колоссального пассажа, Малиновский оторвался от клавиатуры и откинулся на спинку стула, как бы вслушиваясь и наслаждаясь длящимся звучанием, в котором появлялись все новые обертоны, подсвечивались разные краски и отголоски. Затем педаль была снята, и снова что-то загудело в мрачном регистре, а откликом на эти звуки стал стук самой последней клавиши с противоположного края. Далее снова все смазывается педалью, снова возникает гуща неясных звуков и — снова непроглядные аккоры в басах. — Это прелюдия, я сочинил ее вчера и еще не успел придумать названия, — убрав руки с клавиатуры и даже захлопнув крышку, чтобы можно было облокотиться на нее, сказал Малиновский. — Впрочем, мне все равно, как это будет называться. Может быть, кто-нибудь другой придумает название. Вот вы бы — какое дали? Родион сидел, задумчивый и утомленный, расфокусированным взглядом смотря куда-то перед собой. На ум ему не приходило никаких приличных названий, поэтому он предпочел не высказывать своих впечатлений. — Ну, нет так и нет, — хмыкнул Вячеслав. — Скажите, вам сегодня еще что-нибудь от меня нужно? — Я не знаю, — Родион пожал плечами, понимая, что, скорее всего, господин Малиновский желает, чтобы он удалился. — У меня только симфония. — Ну и ладно, тогда идите, — заключил тот, и Родион встал, чтобы собрать свои вещи. Он вдруг вспомнил про партитуру, за которой Малиновский спускался в библиотеку… — Простите, — обратился он к Вячеславу, — я возьму вашу партитуру? Я сдам сейчас же, можете не беспокоиться! — Да? — тот повернул в его сторону безразличный взгляд. — Благодарю. Родион сложил все книги в свой портфель, перекинул тот через плечо и, взяв принесенный из другого класса пульт, покинул снова засыпающего за роялем Малиновского.