За грехи мои тяжкие

Зима медленно, но неотвратимо вступала в свои владения. Время шло. Лаик все еще стоял на своем месте, а я продолжал второй раз переживать свою загубленную ранее жизнь. Суза-Муза-Лаперуза граф Медуза из Путеллы появился ровно тогда, когда и должен был. Несмотря на то, что я ожидал этого, появление лиловой шестипалой перчатки в супнице стало для меня приятным, в отличие от побагровевшего Свина, сюрпризом. И когда я, вместе с остальными унарами, подошел к вышвырнутому Арамоной зловещему предмету, то имел замечательную возможность оценить актерское дарование Придда. Спрут, наряду со всеми, забыв о привычном равнодушии на лице, удивленно пялился на шестипалое чудовище, украшенное гербом несравненного графа. Ай да Валентин! Неудивительно, что в прошлый раз он остался неузнанным. Явления графа внесло живость и радость в наши ряды. Надо признаться, сейчас я получал от проделок Сузы-Музы удовольствие не меньшее, чем в прошлый раз, но теперь я точно знал, кто за этим стоит. Придд был великолепен. Об истории с шампуром, заменившим шпагу капитана Свина, с которым Арамона явился на торжество во дворец, я узнал от генерала Вейзеля, в один из теплых вечеров в Варасте, в то время, когда эр Рокэ, создавая иллюзию ложного безделья, держал свою армию на берегу Расаны почти месяц. То было счастливое для меня время, возможно, самое счастливое из всего, что я провел рядом с Алвой… Незадолго до того, как случился расстрел Оскара Феншо, и между мной и монсеньором пробежала пятнистая кошка. Слушая о том, как фок Варзов попросил Арамону продемонстрировать свое замечательное оружие и назвать имя мастера, явившего в свет такое чудо, я смеялся до слез, особенно когда эр Рокэ вставил в рассказ старого артиллериста свои личные наблюдения. Оказалось, что Алва тоже имел честь лицезреть этот замечательный шампур. Да, несладко в тот день пришлось нашему капитану, впрочем, жалеть его я не собирался. Жалел я о другом… Воспоминания о Варасте теперь будоражили во мне массу чувств, которые ранее, поддавшись очарованию Альдо, я с корнем из себя выдрал, так мне тогда казалось. Ан нет, сейчас, когда я смотрел на не наступившее прошлое непредвзято, без кривой призмы наставлений кансилльера, то совершенно четко видел разницу между Алвой и Людьми Чести. Эр Рокэ не лгал. Никогда. Я об этом догадывался уже тогда, но утвердиться в подобных, крамольных, с точки зрения Штанцлера, мыслях мне не дал роковой инцидент с ядом, а дальше все полетело к Чужому… Успокаивал меня лишь тот факт, что теперь я получил шанс все поправить, если, конечно, попаду к Алве. Впрочем, даже если и не попаду, травить маршала не стану и сделаю все, чтобы оградить его от Ракана, а себя от холодного презрения в синих глазах. Но все это еще нескоро. Сейчас мне следовало сосредоточиться на событиях ближайших. Граф Медуза свирепствовал, унары ликовали и радовались, но чем ближе дело подходило к выходке со штанами Арамоны, тем больше меня охватывала тревога. Я очень хорошо помнил, чем обернутся самая яркая и смешная выходка неугомонного графа и ночь, проведенная в старой галерее. И от этих воспоминаний смотреть на Паоло мне становилось почти больно. Да и отец Герман сейчас не казался тем заносчивым засранцем, коим я видел его в первый раз. Несмотря на то, что клирик никоим образом не демонстрировал свое отношение ни ко мне, ни к унарам в целом, я незримо ощущал в разных мелочах его поддержку. Этот холодный человек, едва заметно, прикрывал меня от яростных нападок Арамоны. Как, например, в тот день, когда лопающийся от злости капитан, прервав урок по землеописанию, вытащив меня в центр класса, заставил унаров детально разбирать разгром мятежа под предводительством Эгмонта Окделла. Мне, несмотря ни на что, по-прежнему от этого всего было больно, стыдно и мучительно зло. Я знал, что так должно было быть, казалось, готовился, уверял себя, что повторно пережить тот урок будет проще, но оказалось что это не так. В этот раз никто из унаров не опрокинул статую, у господина Шабли не случилось приступа, и мне казалось, что конца этому не будет, когда в класс вошел отец Герман и мгновенно оценил ситуацию, скользнув по мне быстрым прохладным взглядом, попросил Арамону уделить ему внимание, мол, вопрос срочный и не терпит отлагательства. После чего, не говоря ни слова, вышел. Арамона, скрипнув зубами, пошел следом, вероятно жалея, что не довел сына Окделла до припадка ярости и потери лица. Знать, что отец Герман вместе с Паоло после той страшной ночи должны погибнуть и ничего не сделать, чтобы это предотвратить было стыдно и тяжко. Я много думал, пока не пришел к совершенно естественному и простому решению. Нужно было остановить Валентина до того, пока не случилось непоправимое. Сделать это можно было лишь единственным способом — написав Придду письмо.