За грехи мои тяжкие

Придд сдержал свое слово. После нашего ночного разговора Суза-Муза, к радости Арамоны, больше не появлялся — ни расписанных чернилами стен, ни мелких пакостей с кошачьим корнем, ни фурора с подвешенными под потолок панталонами капитана. Унары терялись в догадках, Свин ликовал, а мы с Валентином понимающе переглядывались. Я от души радовался тому, что ночи, проведенной в старой галерее, не будет. Как все сложится дальше, пока было неясно, но то, что у Паоло появился шанс, было замечательно. Кроме того, совершенно неожиданно мне удалось сблизиться с Валентином. Оказалось, что у графа в последнее время обострились приступы бессонницы. Собственно, оттого Валентин и затеял всю эту канитель с почтенным Сузой, а так как игру пришлось прекратить, Придд повадился по ночам наведываться ко мне. Сначала я был удивлен, злился на эти вторжения, но потом привык и даже поймал себя на том, что скучаю, когда Придд не появлялся. Ничего предосудительного мы не делали. Валентин усаживался на мою кровать, обхватывал подтянутые к груди колени руками и мы, насколько это было возможно, разговаривали. Ему, конечно, было проще. Он говорил удивительно много, так, словно до сих пор удерживал в себе и копил внутри слова, эмоции, переживания, которые давили его. Во мне же Валентин нашел благодарного и немногословного слушателя. Я внимал ему, щурясь на единственную горящую в комнате свечу, иногда кивал, думая о том, что вся холодная надменность Спрута всего лишь маска, которой тот прикрывается от мира. Что-то мне это напоминало… Я не сразу понял. Потребовалось несколько дней, может, неделя для того, чтобы вспомнить — именно так вел себя Ворон. Только теперь, когда я дал себе труд задуматься, до меня дошло, что настоящего Алву я видел лишь в Варасте, без масок, притворства, с открытым лицом. Тогда я злился… меня бесила та теплота, с которой эр Рокэ относился к простым солдатам или тем же адуанам. Меня возмущало, как мерзко Алва обращался и судил о достойных, с моей точки зрения, людях и как мягок и обходителен был с простолюдинами и теми, кто, по моему рассуждению, не достоин был и слова доброго. И только сейчас, пройдя Лабиринт и получив возможность оценить прошлое трезво, без нагроможденных во мне с детства иллюзий, я понял, насколько ненавистный мне Ворон был прав. И от этого понимания становилось тошно. Неприятно осознавать себя глупой, безмозглой куклой в чужих, коварных руках. Валентин говорил много. О разном. Я, пользуясь бумагой, высказывал свои суждения по интересующим его вопросам, оказалось, что наши мнения в некоторых из них совпадают. Он улыбался. Я усмехался, думая о том, что в прошлый раз такого общения быть просто не могло. Нереально. Я тогда боялся собственной тени. Не сболтнуть, не выдать эра Августа, не испортить ничего… Какие уж тут откровения. Сейчас все было по-другому. Я шел совершенно иной дорогой, и моя немота не была тому помехой. Он говорил о Джастине. Я не спрашивал, Валентин вспомнил о брате сам. Я слушал особенно внимательно, тема взаимоотношений Джастина с эром Рокэ меня, признаться, интересовала до сих пор. Не знаю отчего, но интересовала… Было ли между ними на самом деле что-то? За то время, что я находился при монсеньоре, несмотря на все предостережения Катарины и кансилльера, я ни разу не заметил ни одного намека или неоднозначного взгляда монсеньора в мою сторону — лишь насмешка поначалу и сдерживаемая теплота после Варасты. Тогда я не думал об этом, я безумно любил Катари, и все мои помыслы были лишь о ней. Теперь же разум и сердце были чисты от этой напасти. И отчего-то захотелось узнать ответ на появившейся вопрос: «Так был ли Джастин в жизни Алвы? Или все это очередная ловко сплетенная ложь?» Валентин сам завел беседу о брате. Печально, можно сказать, горько звучали его слова. У меня создалось впечатление, что они были очень дружны, и смерть брата больно ударила по Валентину. А еще подумалось, что возможно эта маска холодности и отстраненности появилась у Придда именно после смерти брата. Ну еще бы! Такой скандал… Эту историю мусолят до сих пор, я сам не раз становился жертвой сравнения с растленным Джастином. Скорее всего, Валентина жалят этим и сейчас. Теперь мне было ясно, что возможность спрятаться за стеной безразличия и ледяного спокойствия стала для него спасением. Почему Валентин решил говорить об этом именно со мной? Кто знает. Возможно, ему хотелось просто выговориться, а может, не хотелось, чтобы я думал о Джастине плохо. Я слушал внимательно, не отводя от его лица глаз. Он смотрел печально, сквозь огонь нашей мерцающей свечки, и мне казалось, что каждое слово ему даётся с трудом. Впрочем, скорее всего так и было. Все было правдой. Джастин служил порученцем при Алве и спустя какое-то время был настолько очарован монсеньором, что влюбился. По словам Валентина, это было не просто влечение, а настоящее сильное чувство. Что ж, эр Рокэ чертовски красив и обаятелен. А еще, с неясной тоской мне подумалось о том, что Джастин мог почти сразу разглядеть в Алве того человека, что открылся мне только в Кагете. Того Рокэ невозможно было не любить. Это удалось лишь мне — идиоту, ослепленному страстью к королеве. Валентин скосил взгляд, ища на моем лице выражение гадливости. Напрасно. Не мне кого-то осуждать. Тем более после того, как я побывал за гранью и понял, что эсператистские грехи таковыми считаются лишь на земле, да и то не везде, а вот предательство — грех в любом мире. Я качнул головой, прося его продолжать. — Джастин был подавлен и несчастен, когда его вернули в Олларию, — тихо проговорил Придд, — я прежде его никогда таким не видел. Он ничего не рассказывал, но я же не слепой и не дурак. О том, что брат был влюблен в Алву, и тот ответил взаимностью, я понял, когда появилась та проклятая картина. Несчастный случай на охоте… Я был там, Ричард. Его убили у меня на глазах. Валентин замолчал, поникнув головой. Я положил ему руку на плечо, выражая сочувствие. — Знаешь, я ни разу не поверил в то, что эту мерзость прислал отцу Ворон, — Валентин зябко передернул плечами, — не мог Джастин полюбить такого мерзавца, просто не мог. В этом я тоже был полностью согласен с другом. Такой поступок очень не вязался у меня с человеком, который взял меня на службу, зато это было очень в духе почтенного эра Августа или Ги Ариго, скорее даже последнего.