За грехи мои тяжкие

Как и обещал эр Рокэ, со стороны Арамоны я не почувствовал на себе никаких последствий из-за невозвращения той ночью в Лаик. Да, капитан продолжал меня задевать, злобно зыркал, но ни словом не обмолвился о вопиющем нарушении правил. Отчего ему не донесли слуги? Возможно, отец Герман имел в их глазах больший вес, и его запрет на распространение информации о моем возвращении в Лаик в компании Первого маршала почитался куда выше. Унары, кроме моих друзей, тоже ничего не знали, так как стоило снова объявиться графу Медузе и изуверски разворотить старинные часы, стоящие в главном зале, капитан тут же велел запереть всех «жеребят» в своих кельях. Валентин ловко умел выбираться из своей запертой снаружи на засов комнаты, а потому Альберто и Паоло в тот вечер тоже оказались на свободе и затеяли историю с моим прикрытием. Менторы, даже если кто-то и знал о чем-то, дружно молчали, а отец Герман продолжал меня не замечать, так, словно это вовсе не он снабдил Альберто и Валентина снотворным для капитана. День сменялся днем. Лаик продолжал жить прежней жизнью, но я физически ощущал, как зловеще приближался Фабианов день. С каждым уходящим в закат днем я все больше впадал в тоску, предвкушая нависшее надо мной безрадостное будущее. Возможно, мне нужно было что-то делать, как-то повлиять на решение отца Германа, но… Я много думал и в итоге пришел к выводу, что, возможно, именно такой исход устроит всех и не подвергнет Кэртиану смертельной опасности. Я не стану оруженосцем Ворона, а значит не смогу его предать. Надор останется цел. Матушка и сестры не погибнут. Я женюсь и оставлю наследника. Мир не лишится своего Повелителя Скал. А если повезет, то мне удастся предотвратить появление в Олларии Альдо. Кто знает, может и Дорак в этот раз проживет дольше или успеет найти себе достойного и сильного преемника, а старший Манрик, напротив, не доживет до ухода кардинала. В общем, такое положение вещей, казалось, весьма достойно решало мою маленькую проблему. И, размышляя об этом бессонными, полными тоски ночами, я пришел к выводу, что это и есть мое предназначение. А также в какой-то мере кара за прежние грехи, коих у меня было очень много. А потому… я готов был наступить себе на горло и отказаться от эра Рокэ. Если вдуматься, мое странное желание снова оказаться рядом с ним было вообще ничем не обосновано. Однако оно было и с каждым днем разгоралось все сильнее. Это мучило меня. Я вдруг подумал, что такой тяги я не питал даже к Катарине, которую, как мне казалось, я любил больше всего на свете. Так почему же теперь все мои мысли были о Вороне? Я не понимал, но легче от этого не становилось. И думать о том, что я стану оруженосцем кого-то другого, было беспросветно тоскливо. И все же я не стал беседовать с отцом Германом, решив, что пусть все идет так, как должно идти. Запретил себе даже мечтать о том, чтобы снова переступить порог «вороньего гнезда». Приказал смириться и воспринимать это как одно из положенных мне Лабиринтом наказаний. Да будет так. Приняв все это, я, с каждым днем погружаясь в серую муть тоски, тем не менее, продолжал прилежно учиться, находя пусть слабое, но все же утешение в том, что уходил с головой в книги и постигал что-то новое. Кроме того, я отвлекался от своих бед, наблюдая за друзьями. Паоло и Валентин… Кажется, никто во всем «загоне» даже не подозревал о том, что у этих двоих есть какие-то отношения — кроме меня, конечно, и, возможно, Альберто, который иногда бросал в сторону Спрута короткие насмешливые взгляды. Делился ли с ним Паоло? Как знать. Меня же Валентин продолжал избегать, и мы почти не общались. Я по-прежнему постоянно находился под покровительством Паоло и Салины. Друзья, помня об истории с Колиньяром, не желали оставлять меня одного и после появления маршала сразу простили мою ложь и побег. Альберто сердился недолго, оттаял, как только Паоло ему рассказал о моем подвиге, а сам же кэналлиец и вовсе не злился. Однако было нечто, что меня удивило. После того, как я стал свидетелем случившегося между Приддом и Паоло на чердаке, мне казалось, что Валентин непременно примкнет к нашей компании. Ан нет… Придд продолжал изображать из себя ледяную статую и упорно не смотрел в нашу сторону, особенно старательно избегая сталкиваться взглядами с Паоло. Тот в свою очередь тоже весьма умело не замечал Валентина. И все же… Я чувствовал, как между этими двоими проскакивают искры. Пусть они не подходили друг к другу ближе, чем на десяток бье, не разговаривали, но обмануть меня так, как остальных, им не удалось. Я чувствовал их взаимное влечение. Валентин больше не приходил ко мне по ночам, и общались мы довольно мало. Не выдержав однажды, я написал ему полное обиды письмо с требованием объясниться. На что получил теплое послание, в котором мой друг просил понять его и не сердиться. Валентин уверял меня, что прервал все контакты со мной, дабы не подвергать мою честь опасности и оградить меня от нападок «навозников». Он не сказал этого прямо, но я и так понял, что Эстебан все же имел наглость обвинить Валентина в том, что он, подобно Джастину, не погнушался завести роман с мужчиной. Только после этого я сообразил, насколько Тино был прав, избегая публичного общения с Паоло и никак не демонстрируя своего отношения к кэналлийцу. Прежний Ричард не смог бы принять этого. Эсператисты почитали любовь двух мужчин страшным грехом, но сейчас я точно знал, что находится за границей жизни. Грехом там считались совсем другие вещи, в которые я, праведный идиот, вляпался по самые уши. А посему, сейчас мне оставалось только радоваться за друзей. И однажды, когда я почти перестал об этом думать, на уроке фехтования, во время спарринга с Паоло, я понял, отчего Валентин перестал приходить коротать свою бессонницу ко мне в комнату. Случилось это так. Паоло сделал резкий выпад в мою сторону. Шарахнувшись назад, я потерял равновесие и стал падать. Друг кинулся, чтобы меня подхватить. Успел. Я же, заваливаясь, вцепился ему в его колет, и тот, не выдержав хватки, распахнулся, открывая моему взору скрываемые костюмом кэналлийца темные пятна, украшавшие его кожу. Сомнений у меня не возникло — то были следы, оставленные чужими губами. О… Заметив свою оплошность, Паоло быстро привел одежду в порядок, а потом слегка смущенно поглядел на меня, помогая подняться. Я принял его руку и совершенно неожиданно для себя улыбнулся. Вот ведь прохвосты! — Ты ведь знаешь, кто… Я кивнул. — Не говори ему ничего, он очень смущается. Я беззвучно рассмеялся — не сказал бы ни слова, даже если бы мог. — Спасибо, — шепнул мне кэналлиец, поднимая оброненную рапиру. Он понял мой смех совершенно правильно. Я хлопнул его по плечу и дал ему знак, что готов продолжить поединок. А наступившей ночью мне долго не спалось. Я валялся, скинув с себя одеяло, и размышлял о том, чем сейчас могут заниматься мои друзья. Где-то рядом. Под покровом темноты, не зажигая свечи. Представил переплетенье тел, тихие охи, идущий от тел жар и усмехнулся, вспомнив, как эр Рокэ предположил, что мы с Валентином … Так глупо получилось. Неужели о нас такое можно было подумать? Как неприятна оказалась мысль о том, что эр Рокэ счел нас с Валентином возлюбленными. Но вместе с этим вдруг пришло понимание, что я отдал бы половину Надора лишь за то, чтобы в эту минуту оказаться в кабинете Ворона. Уютно устроившись в кресле, которое когда-то давно я нагло считал своим, с бокалом «Черной крови» в руке и, прикрыв глаза, блаженно вслушиваться в бархатистый волнующий голос, распевающий какую-нибудь древнюю кэналлийскую балладу.