За грехи мои тяжкие

— Ну-ну, держись, парень, всё будет хорошо… Голоса, смешанные с возникающими из черноты причудливыми образами, мягкий взгляд серых глаз, так похожих на мои собственные, только древних, мудрых, как сами Скалы… Благолепное и ликующее перешептывание камней, которым замощен двор… — Посторонись, что встали? Ощущение полёта, невыносимая лёгкость, лишь слегка омрачаемая далекой дымкой боли… Лечу? А может, я уже умер? И теперь, благодаря помощи Лита оказался у Рассветных врат? Возможно такое? — Нужно немедленно доложить генералу Савиньяку, — голос моего спасителя молод и никак не вяжется у меня с образом Лита, которого так звонко славят камни, — юноша находится под его личным командованием, да, Стоун, кажется… Чьи-то сильные руки крепко прижимают меня, словно берегут. Бессознательное отпускает медленно, усиливая боль разбитого тела, реальность накатывается обжигающей тяжестью, затуманивая стонущий разум. Даже в Лабиринте, перед лицом Альдотвари, мне не было так паршиво… Не Рассвет, определенно…. На том свете нет места физической боли, только душевные терзания, переносить которые не столь сложно, если у тебя нет совести. Сейчас же… Но ведь хорошо, что не Рассвет… С разбитых губ моих срывается слабый, немой стон — больно. Но хорошо, что больно — значит, жив. В этой жизни у меня остались незаконченные дела, здесь остался… Рокэ. Невозможная солнечная яркость улицы, пробивающаяся сквозь смеженные, свинцовые веки, сменяется спасительной и прохладной тенью дома. Голоса становятся отчетливее, среди них, плавая в волнах густой обжигающей красноты, с трудом ловлю любимый: — Святая Октавия… — В чуть слышном бархатном баритоне чувствую боль, созвучную с той, что терзает мое тело. — Несите его в спальню, и лекаря, живо! — командует маршал громче и спокойнее, но мне чудится в этих простых словах рокот вырвавшегося на свободу взорванного озера. На мой горячий лоб ложится ледяная, чуть подрагивающая от напряжения, узкая ладонь. Рокэ… Мне очень хочется приоткрыть глаза и посмотреть на него, сказать, что я жив, что все образуется… — Как это произошло, Феншо? — он пытается говорить ровно, как подобает обеспокоенному, но не заинтересованному лично командиру, но, несмотря на мое состояние, я отчетливо слышу в любимом голосе плохо скрываемое бешенство. Феншо… Неужели Оскар именно тот, кто вырвал меня из лап озверевшего Колиньяра? Я мог бы удивиться, если бы имел достаточно для этого сил. — Я прошу прощения, господин Первый маршал, но у меня есть все основания полагать, что оруженосец генерала Манрика, господин Колиньяр, сошел с ума, вообразив этого несчастного герцогом Окделлом и вознамерившись убить его самым изуверским образом. Доводов разума он не слышал, а когда я попытался его урезонить, кинулся на меня с кинжалом. У меня не осталось другого выбора, кроме как застрелить безумца. Я сквозь марево одуряющей и уже затопившей всё моё существо боли ощутил, как меня осторожно опускают на кровать. — Готов понести за это заслуженное наказание, — продолжал тем временем мой спаситель. — Забудьте, генерал, — тяжело выдохнул маршал, — собаке собачья смерть… Каких тварей до сих пор не явился лекарь?! Идите, Феншо, разыщите Савиньяка и сообщите генералу, что его порученец обнаружен, пусть сворачивает поиски… — Слушаюсь, — послушно отчеканил Оскар, и дробно зашагал по губернаторскому паркету к выходу. — И лекаря сюда! — бросил ему в спину Рокэ, опускаясь на край постели и снова устраивая прохладную ладонь у меня на лбу. Как закрылась дверь за Оскаром, я уже не слышал, снова балансируя на грани яви и бессознательности, уплывая в пучину тягучей пульсирующей боли, почти не цепляясь за такой любимый, полный боли голос: — Рикардо, умоляю тебя…