За грехи мои тяжкие

То, что я пережил сильнейшую лихорадку и в очередной раз чудом выбрался с самого порога Лабиринта, я с трудом осознал, придя в себя спустя несколько дней после того, как меня чуть не порешил Колиньяр. Все это время я то и дело срывался в горячечный бред, лишь ненадолго возвращаясь в себя и неизменно находя у своей постели встревоженного, осунувшегося Росио. Он держал меня за руку, поднося к запекшимся и разбитым губам стакан с прохладным целебным снадобьем, гладил по свалявшимся грязным волосам, невесомо целовал в висок, непременно шепча при этом что-то нежное, едва уловимое и на кэналлийском… А синий взгляд его был полон такой вины, что чувствуй я себя хоть немного лучше, непременно заподозрил бы недоброе. Лишь позже я узнал, что Первый маршал, наплевав на все свои дела и обязанности, не отходил от моей постели несколько суток — до тех пор, пока лихорадку не сменил долгий целебный сон, вызываемый наблюдающим меня мэтром посредством маковой настойки. Как и о том, что спустя неделю после случившегося со мной несчастья, как только жизни моей перестала угрожать реальная опасность, Алва вверил меня заботам лекаря, а сам… Вот в это я никак не мог и не хотел верить. Тогда мне казалось, что этого просто не могло быть, Рокэ не мог так со мной поступить после всего, что мы пережили, после того, что между нами было… Как только сознание мое стало ясным, и я преодолел марево сонного снадобья настолько, что смог связно и чётко говорить — первым, что я произнёс, стало имя любимого, которого я не обнаружил подле себя, когда очнулся. Дежуривший у моей постели лекарь-кэналлиец, сидевший в кресле монсеньора, отводя глаза, пытался заверить меня в том, что не должно ни о чем волноваться, что самое верное сейчас — это покой и постельный режим, который надлежит соблюдать до полнейшего выздоровления — мол, сломанным костям требуется время чтобы срастись… — Где герцог Алва? — спросил я его в лоб, чувствуя неладное и даже делая попытку приподняться на локтях, проигнорировав тугую повязку на груди, под которой ныли теперь уж точно сломанные Колиньяром ребра. — Видите ли, господин Стоун, — пожилой мэтр, пожевал губами, долго тер переносицу, словно желая тем самым хоть немного отсрочить свой ответ, — герцог Алва был вынужден двинуться дальше. Война — это такое дело… Здесь промедление и любая задержка могут быть губительны для всего государства… Я вряд ли ошибусь в том, что вам известны условие, которое маршалу поставила корона, и последствия, которые ожидают соберано в случае неудачной кампании. — Он ушёл? — чуть слышно и не веря своим ушам пробормотал я, ощущая, что вся пережитая мной физическая боль — сущий пустяк по сравнению с этим известием. — Оставил меня… — У него не было выбора, дор, — мэтр склонился, накрывая мой лоб мягкой старческой ладонью, — прошу вас… — Он оставил меня… — собственный голос слышался мне хриплым и каким-то совершенно неживым. Я закрыл глаза, чувствуя, как начинают наворачиваться слезы. — Он бросил меня, снова… — Не нужно так, дор Рикардо, — торопливо зашептал старик, выдавая свою осведомленность касательно моей личности, — или же он просто слышал, как называл меня Рокэ…  — Такое решение далось соберано чрезвычайно непросто, поверьте моему опыту! — он гладил меня по голове подобно тому, как это делал маршал. Я же заторможенно думал о том, что лучше было бы умереть. Ибо прочности на то, чтобы разорвать этот порочный круг и снова пускаться в погоню у меня просто не имелось, как и не было рядом единственного человека, ради которого стоило бороться и жить. За что, Росио? Тем временем, лекарь продолжал говорить, не догадываясь о том, что я его почти не слышу: — Я имел несчастье видеть его подле вашей постели, — тихий взволнованный голос старика словно обтекал меня, не касаясь оцепеневшей от горя души, — столько боли в каждом взгляде. Я многое повидал, но чтобы вот так… Везти вас с собой в теперешнем состоянии было очень неразумно, и он скрепя сердце внял голосу разума… — Он оставил меня, — бездумно, отдаваясь на растерзание накрывающей меня пустоте, повторял я, не желая, не имея сил слушать лекаря. — Оставил… снова… Несколько позже, освоившись с реальностью и с помощью моего соглядатая оправившись немного от ран, нанесенных мне свихнувшимся Эстебаном, я получил в руки письмо, оставленное Первым маршалом… О, как я злился на него! Едва выбравшись из могилы, едва получив возможность не проваливаться ежечасно в бессознательное и обходиться без маковой настойки, я почувствовал себя преданным. Он мог распорядиться, чтобы меня везли в обозе, мог придумать какую-нибудь штуку, это же Рокэ Алва — кладезь выдумки, мог свернуть горы… если бы я был ему действительно дорог. Что угодно, только не бросать вот так на попечение кэналлийского старика в захолустье, забытом Литом. Я долго глядел на запечатанный синим воском с летящим вороном конверт, прежде чем убедил себя вскрыть его — вместо того, чтобы смять и швырнуть на угли стоявшей подле моей постели жаровни. Обида душила меня не хуже надорской болезни, приступы которой меня едва не прикончили в детстве. И глядя на собственные дрожащие, слабые после болезни пальцы, хотелось выть — протяжно, безысходно, тоскливо и так громко, чтобы он, мой ветреный и непостоянный в чувствах любовник, услышал этот вой, где бы он сейчас ни был… И все же я, борясь с накатывающей на меня периодической слабостью, надломил печать и вынул из конверта лист, исписанный аккуратным знакомым почерком. Прочесть написанное мне удалось не сразу. Набежавшие на глаза злые слезы делали чтение весьма затруднительным. Когда же я собрался и взял себя в руки, то смог разобрать следующее: «Рикардо, сердце мое...» — уже после этих слов горло мое сдавило так, что дышать стало невозможно, и проклятые слёзы, больше не задерживаясь, бесстыдно потекли по щекам, капая на бумагу и в некоторых местах размывая чернила. Три слова, написанные любимой рукой, — и скручивающая меня злость иссякла, оставляя вместо себя ничем не прикрытое, по-детски острое горе. Благо не видит никто… Рыдал я долго, на чём Лабиринт держится, кляня мерзавца Колиньяра, желая ему в посмертии оказаться перед лицом АльдоТвари и быть сожранным ею, и отчаянно жалея, что Рокэ не заколол его ещё в Олларии. Не случись того, что случилось, я сейчас ехал бы рядом с Савиньяком, как дурак жалея о том, что не имею возможность прилюдно держаться поближе к моему маршалу, а так… И что же теперь будет? Всхлипнув напоследок несколько раз и упрекнув себя в том, что мужчина подобным образом распускаться права не имеет, я заставил себя читать дальше. «Могу представить себе твое негодование, когда придя в себя (молю о том Четверых каждый час), ты обнаружишь, что армия покинула Тронко и двинулась в сторону гор. Прости меня, мой мальчик, и позволь объясниться. Решение уйти, не дожидаясь твоего выздоровления, было принято мной не только по военной надобности — но после долгих и мучительных размышлений. Во всем, что с тобой приключилось, моя вина. Я подверг тебя смертельной опасности, легкомысленно поддавшись собственной слабости, и в который раз получил доказательство тому, что всякий, кто имеет несчастье испытать на себе мое чувство, обречен на муки. Мне нужно время для того, чтобы решить, как нам быть дальше. Сроку себе даю до осени, в аккурат до того момента, когда по моим расчетом должна окончиться эта военная кампания. Предчувствую твое несогласие и даже гнев, но поверь мне, Рикардо, так будет лучше в первую очередь для тебя, а стало быть, и для меня, ведь ты мое сердце… Я не могу… Не хочу потерять тебя так, как однажды лишился твоего отца. А потому прошу тебя, поправляйся и дождись моего возвращения в Тронко. Генерал Манрик отвечает за твою безопасность головой. Мэтр Ансельмо полагает, что для полного восстановления тебе потребуется не меньше двух месяцев покоя, раны серьезны, и долгий, полный неожиданностей и тягот поход этому способствовать не будет. Я люблю тебя, малыш, больше всего, что есть в этом проклятом богами мире. Дня не пройдет, чтобы я не думал о тебя. Помни об этом и не держи на меня зла. Р.А.» Ну вот и все… — пальцы мои самовольно смяли письмо, в котором самый дорогой мне человек, руководствуясь благими намерениями, лишил меня надежды и покоя, в очередной раз кардинально меняя мою жизнь, относительно прожитой в первый раз. Проклятье…