За грехи мои тяжкие

Удержаться было сложно. Почувствовав его руку, я, от всего случившегося находившийся на взводе, всхлипнул, выдавая своё присутствие… Ладонь его вздрогнула. Я всё ещё боялся открыть глаза, леденея от предвкушения ответного взгляда. А потому, зажмурившись ещё крепче, с трудом выдавил из себя лишь несколько слов, совершенно неспособных передать моего раскаяния: — Прости… Я… действительно идиот… Он молчал. Рука его исчезла, лишая меня ласки. Скрипнуло кресло на котором, должно быть сидел Савиньяк… — Пойду проверю, как там спасённые и недобитые, — слишком тактичный и обеспокоенный счастьем своего друга, Эмиль поспешил покинуть палатку, как только я подал признаки жизни, безжалостно оставляя меня на милость Росио. Рокэ продолжал молчать, что заставило меня переступить через себя и открыть глаза. Было светло. В щель, оставленную вышедшим из палатки генералом, било дневное солнце, из чего я сделал вывод, что провалялся в отключке довольно долго. И слава Литу: в противном случае Рокэ в горячке уже прибил бы меня, возвращая в лоно Лабиринта. Поморщившись от яркого света, я перевёл глаза на сидящего подле меня маршала… Безжалостно молчавшего и смотревшего совершенно нечитаемым взглядом. По спине моей пробежал холодок, воскрешая в памяти совершенно равнодушные глаза стоящего напротив любимого и направленное в мою сторону дуло пистолета. Только сейчас, думая о том мгновении, и помня о словах, сказанных Эмилю, я смог оценить его выдержку. Такое под силу не каждому… Такого заслуживает не каждый. И вот тут мне сделалось жутко от мысли — а чем я мог заслужить любовь этого человека? Чем я плачу ему за чувства? Нескончаемым потоком проблем и расстройства? Вздорный мальчишка, всыпавший ему в вино яд, был куда более адекватен и терпим, нежели я, влюблённый дурак, из-за которого лучшему человеку в этом мире постоянно грозит беда. — Рокэ… — встрепенулся я, не в силах больше переносить идущее от него тихое негодование, поднялся на локтях, игнорируя головокружение, чтобы стать немного ближе к любимому лицу. Он молчал, разглядывая меня так, словно видел впервые, а потом, не говоря ни слова, обнял, прижимая к себе с такой силой, что сломанные ребра снова дали о себе знать, и не отпускал долго-долго, тяжело и учащенно дыша, оглаживая мою спину, плечи, словно желая убедиться, что в его руках напряжённо, на вздох от истерики, замер самый большой кретин во всех Золотых Землях. — Рокэ… — снова выдохнул я, куда-то в его шею, пахнущую смешанным со страхом потом, хотел прижаться к ней губами, но передумал, решил дождаться сигнала о том, что прощён окончательно и бесповоротно. Если это вообще реально… После всего пережитого мне самому верилось с трудом, что всё волею Лита, и в ином сомневаться не приходилось, осталось позади, и тот, в ком смысл всей моей жизни, несмотря на все мои глупости, снова рядом. — Я ужасно скучал, — вырвалось это непрошенно… Он молча продолжал стискивать меня в объятиях, причиняя боль. Ну и пусть, я заслужил куда большего. Удивительно, что он до сих пор не исполнил свою угрозу, озвученную для Эмиля, и не оторвал мне голову. Которая теперь бестолково и радостно кружилась от накатывавшего волнами облегчения. Он был жив. Я был тоже жив. И несмотря на все странности этой новой жизни, мы всё ещё умудрялись держаться на плаву… Он как-то рвано и протяжно выдохнул, а потом, расцепив объятия, обхватил моё лицо ладонями и, притянув его к себе, обжигая безумным взглядом, нашёл губами мои губы. Целуя пьяно, с резким запахом касеры… С таким рвением, словно мучался несколько дней жаждой и наконец припал к ручью. Я ответил, наверное, очень похоже, потому что в окутавшей нас тишине было слышно только сбившееся дыхание и постукивание его зубов о мои. Измученный тоской за время вынужденного расставания, истерзанный переживаниями и страхом, я медленно оттаивал, до сих пор не смея верить своему счастью. Сейчас было настолько хорошо, что думать о том, чем моя выходка обернется завтра, не было ни сил, ни желания. Были только слова, желающие вырваться наружу, неуместные, сильные, отражающие всю мою суть… Я держал их сколько мог, зная как вечно помнящий о проклятии Рокэ боится услышать что-то подобное. Держал до тех пор, пока мой рот был занят ворвавшимся в него языком маршала, вытворявшим там неописуемые вещи, ласкавшим нёбо, проскальзывавшим внутрь до самого горла, пленяя мой собственный жадный до ощущений и вкуса язык… Но стоило ему отступить, немного отстраниться, чтобы проскользнуть губами по мокрым от слез скулам, как признание, распиравшее мою грудь, дрожащим шепотом вырвалось наружу, выливаясь всего в три слова:  — Я тебя люблю… Он замер, больше не целуя. Шёпот был едва различим, но он услышал каждое слово, в этом я был уверен, уже ругая себя за несдержанность, но отлично понимая, что сдержанность не моё, в противном случае я сидел бы до сих пор в Тронко, если не в Олларии. Более виртуозно момент испортить было невозможно. И всё же это нужно было произнести. Просто чтобы он знал… Даже если за ним последует уже слышанное мной раньше «Меня нельзя любить, Дикон». Лит тому свидетель, я всё равно не мог удержать проклятые три слова внутри себя, они давили на больные ребра изнутри, раздувая колотящееся сердце до невозможных размеров. И только теперь я осознал, что перед лицом неминуемой смерти больше всего меня пугало не возвращение в Лабиринт, как было прежде, а то, что я не смог, не успел донести до Рокэ всей глубины моего чувства к нему, несмотря на случившуюся между нами единственный раз в Тронко, настоящую близость. Он просто глядел… — Ну скажи же хоть что-нибудь, — попросил я, более не в силах выносить его молчания, желая услышать в свой адрес хоть что-нибудь, пусть даже это будет вполне заслуженная ругань, — умоляю, Рокэ, не молчи… — Я… — голос его звучал хрипло, всё с тем же надломом, словно он долго и громко, надрывая связки, кричал, — боюсь, что за сказанное придется заплатить, но, наверное, Эмиль прав… Что бы там нас ни ожидало дальше, чем бы ни испытывала жизнь, не стоит нам больше разлучаться, милый мой. Больше всего на свете я желаю видеть тебя рядом с собой. И… — он задержал дыхание и прежде чем продолжить, коротко прижал к глазам пальцы, выдавая этим жестом высшую степень напряжения. Я же застыл, не в силах поверить услышанному, и потому не сразу осознал сказанное им дальше:  — Я тоже тебя люблю.