Carpe diem

      Некоторое время спустя Алукард поравнялся с Уолтером и, будто невзначай, взял его за руку, как прошлой ночью. Скрежетнув зубами, Уолтер позволил ему. Стоило перетерпеть близость вампира, чтобы выбраться из этого захолустья как можно скорее. Перспектива провести с Алукардом с глазу на глаз хоть на день дольше необходимого Уолтеру не улыбалась совершенно. Летящим, размывающим ощущение реальности шагом они миновали хутора, деревни и даже небольшой тихий городок с сонными солдатами на дежурстве — а также заставы, заграждения из ежей и колючей проволоки, остовы сожжённых домов и прочие повсеместные раны многолетней войны. Перед самым рассветом — ночная тьма ещё не колыхнулась, не была потревожена зарёй, но Уолтер нутром чуял приближение утра, — они вступили в убогую деревушку из всего нескольких сбившихся в кучку изб. Здесь Алукард сбавил шаг, перешёл на обычный, и Уолтер ощутил вдруг разлитый в воздухе аромат свежей сдобы. Желудок отозвался неуверенным бурчанием.       — Может, раздобудешь себе поесть?       Машинально Уолтер кивнул, но, вдумавшись, осторожно помотал головой в знак отрицания. Терзавший его весь день жар спал, однако мучимое запредельной усталостью и болями тело отвергало малейшие помыслы о пище. Он попытался уговорить себя, что силы необходимо восстанавливать, что не так уж трудно и даже забавно проникнуть в дом и, неуловимой тенью держась позади ранней одинокой хозяйки, выкрасть у неё из-под носа хлеба и какой-нибудь ещё еды, — но оживившийся было желудок сморщился в приступе лёгкой тошноты. Уолтер только заглотнул лошадиную долю обезболивающего из зашитой в подкладку пальто аптечки, о которой вспомнил, лишь придя в себя после встряски, и вдоволь напился из полунаполненного ведра, оставленного возле колодца. Ледяная вода растеклась по телу, проникая, казалось, даже в мельчайшие сосудики, ветвящиеся под кожей. Пригнув ветвь, Уолтер сорвал с росшей вблизи дороги яблони пару душистых, звонко постукивающихся друг о друга яблок, рассовал по карманам про запас. И они с Алукардом вновь пустились в свой безмолвный путь по дороге, проложенной не по земле.       Для дневного привала они, как и вчера, углубились в чашу леса. Алукард выбрал место поукромнее, в тени густо переплетённых ветвей. Уолтер, напротив, подыскал нагретое солнцем пятно вблизи и, постелив под себя сложенное вдвое пальто, улёгся, стремясь вытравить пробравший до костей настырный озноб и усталость. Мягкое сентябрьское солнце припекало как раз в меру, согревая, но не жаря; лекарства будто обернули больные места ватой, однако сон как не шёл, так и не шёл. Кошмары не возвращались, зато слились в мутную красно-бурую завесу, отделявшую разум от блаженного забытья сна. Уолтер ворочался с боку на бок, пока солнечное пятно не переместилось в сторону. Тогда он оставил бесплодные мучительные попытки заснуть и решил попробовать хотя бы поесть. Тело и его позывы воспринимались как чужеродные, Уолтер наугад пытался разобраться, чего оно от него требует, и понемногу восстановить былое единение. Сорванное в предрассветной мгле яблоко выглядело очень аппетитно: налитое, золотистое, без малейшего изъяна; сладковатый аромат щекотал ноздри. И всё же, держа будто светящийся изнутри плод в руке, Уолтер не мог не прозревать подтачивающую изнутри гниль, незаметную пока что взгляду, но предопределённую самим фактом завязи, рождения и созревания. Рано или поздно гниль медленного умирания изуродует безупречную сочную золотистость бурыми пятнами, расползётся, превращая хрустящую искрящуюся мякоть в полужидкое месиво, пищу лишь для вездесущей плесени и кольчатых белых червей, марающее пальцы несмываемым душком тления...       С передёрнувшим руку омерзением Уолтер отбросил яблоко, и оно укатилось в пятно уползшего солнечного света, засияло в его лучах завлекательной обманкой. Уолтер отвернулся, уткнулся лицом в постеленное на землю пальто. У него не оставалось сил даже пугаться отвратных видений, как вчера: до пробивающего пота, до нервной зубной дроби. Пребывание в гробу оттянуло не только жар лихорадки, но и, казалось, толику его собственного внутреннего жара. Нездоровое состояние ли порождало этот бред, Алукард ли приложил всё-таки руку — причина не имела более для Уолтера значения. И то, и другое будет исправлено, когда он вернётся домой. В «Хеллсинг». Фронтовые подвиги были не для него. Уолтер мог убивать нежить в каких угодно количествах, неделями идти по следу понявшего, что пора спасать свою шкуру, вампира или долго, скрупулёзно прочёсывать поражённую зону, выискивая разбрёдшихся упырей. Но он должен был быть уверен в том, что после любой передряги вернётся домой, а не сгинет во вражеских лесах, обессилев и умерев от голода, ран или банальнейшей простуды.       Многое Уолтер сейчас отдал бы за то, чтобы сирена общего сбора вырвала его из нынешнего кошмара в общую спальню, за то, чтобы перевести дух и вместе с пропотевшей насквозь пижамой сбросить с себя липкие остатки мерзкого, но всего лишь сна. Он хотел, как обычно, первые минуты неурочного пробуждения чертыхаться сквозь зубы, одеваясь и зевая, искренне надеяться, что сегодня не укажут на него: «Ты, Дорнез». Лишь на улице, рысцой спеша на общий сбор, он до самого дна лёгких втянет ночной воздух, густой от влажных ароматов, звенящий выкриками, и мышцы затрепещут в предвкушении ночной охоты.       Уолтер приоткрыл глаза, но зажмурился снова, когда сквозь ресницы проступили неизменный лес, солнце, поляна.       Он хотел домой. Он предпочёл бы сейчас трястись на неудачно выбранном месте в армейском грузовике, отбивая себе всё, что можно, по дороге к месту назначения. Или, на пределе сил и дыхания, упрямо продолжать тренировку под бдительным надзором сурового филиппинца Джонбрауна. Или сердито, с оглушительным звоном, расколошматить о стенку мусорного ведра пустую бутылку, извлечённую из-под, как нарочно, самого дальнего угла дивана. Или на пару с Джейком пытаться развести вместо урока на занимательную историю очередного сотрудника Института, которых Артур время от времени приставлял к младшим мальчишкам, чтобы сорванцы не только убивать нежить учились, но и освоили хотя бы основы грамматики и школьных дисциплин. Впрочем, отлынивал от наук Уолтер исключительно за компанию. Любопытный и жадный до знаний, убираясь в библиотеке, он украдкой зависал над томами Британской энциклопедии — если только с тернистого пути учения его не сбивали заманчивые находки вроде приключенческого романа Хаггарда или Сабатини. Прислуживая джентльменам, Уолтер жадно ловил мудрёные словечки, манеру разговора, акцент и старательно копировал, пытаясь искоренить родной мидлендский говор, чем вызывал безжалостные насмешки приятелей и прислуги. Незаметно прибираясь в другом конце гостиной, занимаясь чисткой серебра гораздо дольше необходимого, Уолтер вслушивался, как Артур заставляет Дикки читать вслух — давно, ещё в начале войны, пока младшего Хеллсинга не эвакуировали в Штаты.       — Сдалась тебе эта нудятина, — ворчал Дикки.       — Читай-читай. Не то вообще заставлю вызубрить наизусть. На древнегреческом.       Дикки начинал читать, запинаясь, но постепенно входил в гипнотизирующий своеобразный ритм эпоса и читал с выразительной торжественностью: «Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос...»       — Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос, — повторил Уолтер вслух, встрепетнулся, когда совсем вблизи раздался смешок, и невольно улыбнулся сам. Кажется, теперь он знал, как выглядит эта самая Эос «с перстами пурпурными». Описание как нельзя лучше подходило Алукарду в девчачьем облике, небрежно отряхивающему с длинных пальцев капли густой крови, на которую щедра была их последняя битва. Без особого почему-то страха Уолтер задумался, вызван ли смех Алукарда тем, что вопреки запрету тот подглядывает его красочные мысли, но Алукард поспешил развеять его подозрения:       — Разве это не прекрасно? Невежественный сорванец, от которого, казалось бы, невозможно ожидать ничего подобного, мальчик, затерянный вдали от дома, декламирует вдруг из древнейшей истории о скитании и возвращении?       — Не знаю я никакой истории, — отрезал Уолтер с нарочитой дерзостью. Алукард улёгся ничком на крышку оказавшегося вдруг рядом гроба. Вытянувшаяся на несколько метров рука ухватила забытое отброшенное яблоко; вереницу муравьёв, облепивших было сладкую находку, будто сдуло обратно в траву порывом ветерка. Вертя яблоко перед собой, Алукард продолжил, неспешно, вкрадчиво:       — Знаешь, конечно же. Точно так же, как знаешь в глубине души, что, путешествуя через край мёртвых, не должен вкушать ни здешней пищи, ни питья, иначе останешься привязан к преисподней навек. А этот край видал множество смертей. Множество войн опустошало его дотла оружием, огнём, чумой. Люди умирали, и плоды земли сей до сих пор произрастают из мертвецов её. Кто же не умирал, утрачивал человеческую природу или бежал: на север, восток, запад... порой и на юг, добираясь даже до моих земель... — голос Алукарда понизился, звучал почти как привычный мужской, по узору на перчатках, как статическое электричество, пробежали алые искры.       — Чушь. Живут же здесь люди, как и везде. Просто есть не хочется. А воду я пил, вообще-то.       Алукард будто не слышал его слов, кроме последних.       — Тогда эта земля возвратит тебя. Не сразу, быть может. Воде свойственно терпение. Вода точит и камень, и металл, и человеческую плоть.       Дёрнув лохматой головой, Уолтер отмахнулся от зловещих пророчеств Алукарда и напомнил себе, что вампира кровью не пои, дай запудрить кому-нибудь мозги. Уолтер же сегодня чувствовал себя получше и подметил, не без удовлетворения, что вид у Алукарда сытый, ленивый и, несомненно, игривый, но никак не угрожающий — пускай даже развлечения его могут оказаться немногим безобиднее попыток убить.       — Ну и ладно. Чтобы у этой гостеприимной земли была возможность меня возвратить, вначале ей придётся позволить мне её покинуть. Так что предлагаю не мешкать.       — Как скажешь, Ангелочек, — хмыкнул Алукард. — Не желаешь слушать предупреждений — не слушай. Мне же всё равно больше по душе другая история, про то, как похитили женщину и развязали за неё войну.       За наступившую ночь они наконец добрались до Радома, с окраины которого свернули на хутор, где им должны были предоставить временное пристанище. Однако, когда они сошли с размеченных на карте асфальтированных дорог, пришлось ещё поплутать едва не до полудня, к немалому недовольству Алукарда. Уолтеру оставалось лишь вяло сожалеть, что он слишком вымотан и не способен в полной мере насладиться мстительным удовлетворением. Наконец за жёлтым прямоугольником сжатого поля показался усыпанный пристройками пригорок. Оба устало добрели до ворот, даже белые одежды Алукарда подёрнулись пылью — либо у него хватило здравого смысла не привлекать ненужного внимания неестественно опрятным видом.       Замотанная в тёмно-серый платок девчонка во дворе, которая шумно полоскала в корыте бельё, заметила странных чужаков первой и, возбуждённо крича, бросилась в дом. Алукард заворчал, недовольно сощурился так, что вся мимика перекосилась, и поспешил в оставленную нараспашку дверь, стремясь укрыться в доме от припекающего солнца. С хозяином дома они столкнулись в сенях. Приветствие Уолтер понял, но вот сам никак не мог вспомнить ни имени хозяина, ни спешно заученных слов чужого языка, погребённых вдруг под отнимающей ноги, давящей на плечи усталостью и переживаниями последних трёх дней. И тут, опустив гроб на пол, заговорил Алукард, да так бойко, что Уолтер едва успевал выхватывать отдельные знакомые слова; о том же, чтобы не терять нить разговора, и речи быть не могло. Если вампир и плёл какие-то козни или просто, развлекаясь, рассказывал хозяину дома нечто из ряда вон выходящее, в данный момент Уолтер ничего исправить или предотвратить не мог. Привалившись к стене, он блаженно опустился на пол, отстранённо подмечая, что разговор неспешно перемещается вглубь дома. Некоторое время спустя Уолтер осознал, что таращится на поставленное рядом ведро. Наброшенная сверху небеленная холстина сползла, приоткрывая ровную белую гладь молока. Тёплый парной запах с оттенком земли и навоза наводнил горло. Уолтер придвинулся, грязной рукой в засаленной перчатке с бурыми пятнами крови зачерпнул молоко и глотнул из ладони. Густая жирная субстанция, ничем не похожая на привычное Уолтеру снятое молоко, протолкнулась в горло, вызывая поначалу отторжение, сползла вниз, раздвинула стенки отвыкших от пищи внутренностей, почти силой возвращая к жизни.       Раздавшийся позади смех заставил Уолтера резко, настороженно обернуться. В дверях, с запоздалым испугом зажимая рот, переминалась та самая девчонка, что встретила их во дворе.       — Ангельский шпион, — коверкая слова, произнесла она сквозь пальцы и снова прыснула. Уолтер смутно догадывался, что представляет собой зрелище, как нельзя более удалённое от гордого названия «английский шпион»: грязный, с опухшей перекошенной физиономией, хлебающий из ведра, как дикарь. Придерживаясь за стенку, он поднялся на ноги, но девчонка, озорно блеснув глазами, исчезла. Позади раздались голоса возвращающихся хозяина дома и Алукарда.       Станислав Ковальчик — имени Уолтер так и не вспомнил, но хозяин любезно представился сам — отвёл им тесный полуподвал, бывший некогда, судя по сухому холоду, погребом. Полноценным укрытием не назовёшь, точно не с оконцем, пускай и едва заметным над самой землёй. Единственное было удобно: короткий лаз, на случай тревоги, вёл из погреба прямо в овражек за огородом. Уолтеру подогрели воды для умывания и дали одежду на смену, великоватую и из грубого холста, зато чистую. Он разложил на низком деревянном табурете содержимое карманной аптечки, выпил ещё таблетку обезболивающего и обработал ссадины с антибиотиком. Поймав жадный взгляд жены Ковальчика, суетившейся вокруг него, Уолтер без колебаний отдал ей оставшиеся лекарства, надеясь, что она сумеет в них разобраться. По крайней мере, на слово «пенициллин» женщина оживлённо закивала. Уолтер догадывался, что подобные вещи здесь давно были на вес золота. Взамен хозяйка вскоре вернулась со свёртком и отваром, пахнущим горькими травами, энергичными жестами велела снять рубашку и лечь и наложила такую примочку на украшавший бок огромный синяк, что к вечеру, казалось, ушиб, если не трещина, волшебным образом исцелился.       От лечения, от долгожданного ощущения домашнего уюта и хотя бы относительной безопасности Уолтера начало клонить в сон. Тело умоляло завалиться на гостеприимно приготовленную низкую кровать под тяжёлое пёстрое одеяло и отключиться, но Уолтеру не терпелось подать о себе весть. Яцек, молодой инжинер из Варшавы, то ли родственник Ковальчика, то ли тоже скрывающийся от немцев член сопротивления, помог Уолтеру, когда почти стемнело, отнести и установить на вершине каменистого холма неподалёку радиостанцию, умещавшуюся в увесистый чемодан. Настроив, как его учили, передатчик, Уолтер всю ночь то слал по нужной волне один и тот же зашифрованный сигнал, выстукивая последовательность за последовательностью, то переключался в режим приёма и вслушивался в тишину, потрескивавшую помехами. И снова отправлял сигнал. И снова ждал ответа.       — Эй, — пробормотал он под нос. — Я жив. Я справился. Вытащите меня отсюда.       — Ты справился, — отозвался из темноты знакомый голос. — Сделал всё, что от тебя требовалось. Абсолютно всё.       — Иди в жопу!       — Тебе стоит разнообразить лексикон, — и, пока Уолтер колебался между «иди к чёрту» и «отъебись», Алукард предупредил: — Скоро рассветёт.       И верно, в воздухе уже потянуло рассветом. Тело за время малоподвижного ночного бдения задеревенело, заледенело, напитавшись ночным холодом, который Уолтер ощутил и заклацал зубами, только когда зашевелился. Успокоившийся было бок снова тупо заныл. Подсвечивая себе керосиновой лампой, заправленной вместо керосина каким-то чадящим маслом, Уолтер разобрал радиостанцию, спрятал её на сеновале — укрытие не менее жалкое, конечно, чем его собственное — и засветло вернулся в дом. Его знобило, зуб на зуб не попадал. Хозяйка, охнув, озабоченно затараторила, усадила его на тёплой кухне и подогрела молока. Но поднявшийся вскоре Ковальчик неодобрительно цокнул языком, гаркнул: «Катажинка!» — и знакомая Уолтеру девчонка по ворчливому указанию хозяина притащила полуполный бидон с мутноватой жидкостью. Запах ассоциировался скорее с химической лабораторией, нежели с чем-то, пригодным для питья, первый глоток ожёг горло и гортань, заставил Уолтера откашляться, постанывая из-за потревоженных рёбер, но полкружки отвратного крепкого пойла выгнали озноб и усталость взашеи. Спускаясь после завтрака в полуподвал, Уолтер едва не набил новых синяков и охотно вцепился в руку Алукард, которая придержала его, откровенно веселясь. Она так и расхаживала в своём белом костюмчике: глаза окружающим отвела, не иначе, чтобы не обращали внимания и не предлагали, как Уолтеру, переодеться. А то Уолтер, пожалуй, поглазел бы, как Алукард переодевается. Под всей этой одеждой ни хрена не разобрать...       — Это всего лишь первая ночь, — заверял он. — Они там, может, не ждали, что мы так быстро обернёмся. Нас заберут отсюда, вот увидишь.       Алукард сверкнула клыками.       — Меня-то утешать незачем. С чего ты решил, будто я горю желанием вернуться в подвал к Хеллсингам? Меня более чем устраивает нынешняя возможность развеяться, побродить на воле... да ещё и с опрометчивым разрешением делать с тобой что угодно.       Воспоминание об опасной бездумной оговорке погладило острыми коготками по обнажённым нервам, однако не только испугом, но и азартным возбуждением. Уолтер попытался обхватить только что помогшую ему сесть Алукард за талию, но руки как нельзя более кстати соскользнули ниже. Хотя сквозь всю эту одежду ничего не только не углядывалось, но и не нащупывалось как следует. Слова лились неудержимо:       — Чего же ты не делаешь... чего угодно?       — Быть может, потому что это неугодно мне?       — Да будет тебе... — Уолтер притянул её ближе, стиснул ноги Алукард коленками, удерживая. Сильней недавнего хмеля ударила в голову мысль, что не позволь Алукард ему сама, не удержал бы, не притянул бы ближе... — Зачем тогда в девчонку было превращаться?       — Берёшь пример со старика? — хмыкнула Алукард. Подростковые словечки в её устах вызывали приятную лёгкую жуть своей неуместностью. — Надрался и давай лапать всё, что движется? Да знай, если бы Артур напился до такой степени, что был бы готов лапать даже меня, у него рука уже наверняка не поднялась бы, не говоря обо всём остальном.       — Я не пьян, — Уолтер уткнулся лбом ей в живот, втягивая воздух, но не почувствовал ничего, не то что человеческих запахов — не чувствовалось даже крови, пыли, влажности, земли, шерсти. Чистота, подумал он, а следом — уж не иллюзию ли он держит в руках, пока настоящая Алукард развлекается, не приподнимаясь из гроба? Но остановиться было невозможно: — Не от спиртного.       Алукард потрепала его по волосам, разворошив нестриженную копну ещё сильнее, склонилась ниже и сочным мужским баритоном произнесла, тихо и угрожающе:       — Если бы у меня на уме сейчас было то, что у тебя при виде девчонок, то я предпочёл бы оказаться мужчиной, ровно наоборот.       Уолтер отшатнулся, одновременно отталкивая Алукарда.       — А иди ты... — язык вдруг запутался.       —...в жопу, говоришь? — услужливо предложил Алукард и рассмеялся, когда Уолтер решительно помотал головой. Лекси... лексо... неважно, «он» действительно нуждался в обновлении. Уолтер копнул слежавшийся энциклопедический пласт и гордо выдал:       — Содомит!       — А если юбку наденешь ты, я перестану быть таковым?       Всё ещё посмеиваясь, Алукард вернулся в гроб, предоставив Уолтеру в одиночестве размышлять над последними словами. В одном притоне Уолтер видел переодетых шлюхами мужиков, и смотрелись они препротивно. Алукард имеет в виду, что превращение для него не больше, чем переодевание? Или что под одеждой у него... всё мужское? Хотя эти подробности, решил наконец Уолтер, скорее всего, дело исключительно его пакостного настроения.       Так напрашивавшийся днём сон будто оскорбился и устроился на дразняще близком, но недостижимом расстоянии. Хмель участливо покалывал в расслабленных мышцах. В голову лезли неуютные байки хеллсинговских лаборантов, как насильно оставленные без сна люди сходят с ума.       «Тоже мне, новость», — попытался с бахвальством пошутить Уолтер, но легче не стало.       Следующая ночь перемен не принесла. Точно так же Уолтер выстукивал сигнал — и бесплодно ждал ответа. Алукард не показывался. Уолтер неохотно корил себя, что, по идее, обязан «приглядывать» за вампиром; с другой же стороны, тихо радовался, что не приходится глядеть в насмешливые алые глаза после вчерашней пьяной сцены. Появился Алукард только для того, чтобы снова коротко напомнить ему о времени. Лаконичность и молчаливость его, впрочем, показались не легче издёвки, и Уолтер, разбирая радиостанцию, спросил наобум, пока Алукард не исчез куда-нибудь снова:       — Откуда ты знаешь польский?       Алукард фыркнул. В голове будто звонко прищёлкнули бесцеремонные пальцы и Уолтер вспомнил: «бежали... порой и на юг, добираясь даже до моих земель...».       — На заводе служили не только немцы, — экскурса в историю, объяснение, впрочем, не требовало. — Так что я поглотил изрядную порцию местного диалекта. Не то, боюсь, пришлось бы общаться на порядком устаревшем сербохорватском. У меня эти наречия и так уже начинают мешаться.       Мешаться. Уолтеру, который и следующий день проворочался без сна, за глаза хватало мешанины в собственной голове. Скудный свет, который едва просачивался сквозь защищённое ставнями подвальное оконце под потолком, казался слишком ярким. Постель, ничуть не хуже той, в которой Уолтер спал дома, всё время обнаруживала какие-то изъяны: раздражающий запах, невинный жучок, заставивший Уолтера перетрясти одеяло и простынь в поисках других насекомых, пятно на стене, неудержимо притягивающее внимание...       Наконец бросив осточертевшие попытки заснуть, Уолтер решил заняться чем-нибудь полезным, а там, глядишь, и сон подкараулить в засаде дел. На кухне кое-как, похватавшись за тамошние замызганные тряпки, он выпросил у пани Ковальчик чистую и занялся автоматом Алукарда. Не раз Уолтер пытался убедить его присматривать за собственным оружием, но в разговорах такого толка Алукард неизменно корчил из себя идиота, ни на какое полезное занятие не способного. Привычно Уолтер разобрал автомат и тщательно вычистил, со вздохом снимая выдиравшиеся порой из тряпицы нитки. Пожалел, что наверняка невозможно достать тут хорошего масла для смазки — вряд ли словарного запаса хватит объяснить, что это такое, да и днём с огнём его не сыщешь, если та дрянь, которой заправляли лампу, сходила за керосин. Разве что обнаглеть и предпринять вылазку в немецкие казармы в городе...       Возиться с оружием, особенно с огнестрельным, Уолтер любил. Только, воистину, бодливой корове бог рогов не даёт: старый филлиппинец Джонбраун, экзотический наставник «мальчиков сэра Артура», категорически запретил Уолтеру брать в руки огнестрел, оберегая его чувствительный слух и уникальную, как он утверждал, моторику рук, способных к тончайшим манипуляциям. Нет, подобранным ему после нескольких вариантов оружием: смертоносным, неуловимым и легко скрываемым при необходимости — Уолтер искренне гордился. Тем не менее пистолеты, револьверы, автоматические ружья — огнестрельное оружие во всём всё обновляющемся его разнообразии не теряло для него завлекательности. Воплощённое в совершенной механике искусство отнимания жизни — то, чем сам он являлся во плоти. За что заслужил уважение не по возрасту, высокое место в организации, нынешнее задание, будь оно неладно...       Уолтер старался не впадать в панику. Всё уладится, когда он вернётся домой, рано или поздно. Подумаешь, небольшая заминка... Жалкое равновесие, спокойствие полетело к чёрту, когда и третью ночь подряд Уолтер слал сигнал нервно стучащими, кричащими в чужую ночь пальцами. Он подскакивал от малейшего подозрения, что его начинает клонить в сон, что сон его сморит ровно тогда, когда придёт долгожданный ответ. Время от времени Уолтер перепроверял, поправлял настройки и сам, как приёмник, ловил порой волну слепящего испуга, что запомнил нужную частоту не лучше, чем польские слова. Он перепроверил, правильно ли зашифрована комбинация, вырвал потом из блокнота и сжёг листки. Запах жжёной бумаги должен был, казалось, разлететься на всю округу. Уолтер успел помахать в воздухе, разгоняя дым, пока не осознал, что перебирает с бдительностью.       Днём не отпускал навязчивый страх, что он не сумеет связаться со своими, или, хуже того, что военное командование сочло слишком затратным вызволение с вражеской территории одного-единственного мальчишки, который сделал своё дело. Что сэр Артур не сумеет их переубедить, если не хуже. Если он не лгал Уолтеру...       Уолтер подскочил, едва сдержав порыв запустить в стену табуретом или с чего-нибудь ещё начать крушить ненавистное место, где он застрял — где его бросили?       «Бывало и хуже, — напомнил он себе. — Сейчас рядом хотя бы есть люди. И меня не бросят, что бы там ни нашёптывал Алукард. Уж точно не сэр Артур. И вообще, будь это правдой, Алукарду уже приказали бы вернуться без меня».       Он обернулся на скрип двери. Катажинка, кажется, так звали девчонку, сунулась в приоткрытую дверь, увидела, что Уолтер не спит, скомканно поздоровалась и прошлёпала босыми ногами по ступенькам вниз. Она поозиралась, высматривая, видимо, другого гостя. Алукард спал здесь же, в гробу, замаскированном разобранной поверх крышки второй постелью, но девчонка, понятное дело, об этом не догадывалась.       — Что-то случилось? Немцы?       Катажинка помотала головой и, улыбаясь, протянула Уолтеру его старую рубашку, выстиранную и аккуратно сложенную.       — Спасибо. Дже-куе.       Уолтер протянул руку, но девчонка вдруг отдёрнула рубашку, что-то пролопотала, поняла, что Уолтер не понимает ни слова, и, объясняясь размашистыми жестами, как и жена Ковальчика, велела Уолтеру снять хозяйскую рубаху, висевшую на нём мешком.       — Хочешь, чтобы я сразу переоделся?       Катажинка кивнула, продолжая улыбаться и явно тоже не поняв ни слова из того, что сказал он. Уолтер стянул рубаху через голову, не расстёгивая. Катажинка опустила густые выгоревшие ресницы, но взгляда не отвела. Уолтер не помнил, чтобы она так смотрела на него в присутствии старших. Он смутился, стесняясь своей наготы, своих ещё не раздавшихся, как у взрослых собратьев по оружию, худых плечей, не слишком понимая, как разительно его худоба отличается от цыплячьей, неуклюжей худобы хиляка. Разработанные мышцы вырисовывались, переплетались под кожей, не размытые ни каплей жира, и, судя по замершему взгляду Катажинки, даже начавший желтеть крупный синяк на боку сильно зрелища не портил.       — Ангельский шпион, — дерзко произнесла она и хихикнула. Уолтер покраснел.       — Давай сюда мою рубашку.       Улыбаясь, девчонка отступила. Уолтер решительно шагнул вперёд, сгрёб аккуратно сложенную рубашку, и тут Катажинка коснулась его жилистого, покрытого редкими тёмными волосами предплечья. Прикосновение будто прошибло током. Почти не смея дышать, Уолтер кинул, не глядя, отобранную рубашку на постель и бережно взял Катажинку за руки. Коснувшаяся его ладонь была закорузлой, потемневшей от деревенских работ, но выше запястий пухлые руки были тёплыми и мягкими, мягче и нежнее которых Уолтеру касаться не доводилось. Девчонка не стала вырываться, испугавшись собственной шутки, как Уолтер немного опасался, только беспокойно переступила с ноги на ногу и звонко повторила:       — Ангельский шпион.       — Уолтер.       — Вальтер.       — Уолтер.       Её ответ снова прозвучал ближе к «Вальтер», и теперь рассмеялся сам Уолтер, полагая разницу лексикона несущественной. Выговорить её имя он и не пытался. Уолтер шагнул вперёд, против собственной, встречным ветром дувшей робости, которой не ощущал и в присутствии высшего вампира. Чужое неровное дыхание защекотало обнажённую кожу, и совсем близко оказались едва проступавшие в тусклом свете веснушки на загорелом вздёрнутом носике и на щеках, в разрезе блузки с расстёгнутой, оказывается, верхней пуговицей...       В польский лексикон Уолтера не сочли необходимым включить слово «люблю»; не знал он, и какое из здешних сочных ругательств означало то, что ему вдруг исступлённо, мучительно понадобилось, что не было более баловством, а такой же насущной необходимостью, как дышать или питаться. Но они с хваткой деревенской девчонкой поняли друг друга и без слов.