Carpe diem

      Уолтер просыпался — и с неописуемым блаженством осознавал, что просыпается. Не приходит в сознание после бесплодного, не дающего отдыха забытья, не выпадает из очередного кошмара, а по-настоящему просыпается после крепкого сытного сна, кутавшего пуховым одеялом. Пуховое одеяло, правда, встречалось Уолтеру только в книгах, но представлялось именно таким: мягким, как облако, и тёплым, как натуральный мех дамского полушубка, податливым, как вода, наглухо отрезающим все шумы и суету внешнего мира, почти грозящим удушить нежностью и уютом. В этой нежности, уюте, податливости Уолтер так и тонул, просыпаясь, и жадно хватал ртом выпирающие сосцы, из которых сочилось парное молоко, слегка отдающее землёй и навозом, такое густое и вязкое, что с трудом стекало в гортань, оседало в низу живота тяжестью, которая взывала к предшествующим сну воспоминаниям и, находя их чересчур заполошными и смутными, настаивала на закреплении нового опыта. Уолтер протянул к пышной груди руку, однако наяву нащупал лишь отсыревшую простынь. Катажинки рядом не оказалось. Сквозь оконце под потолком скупо сочился свет, неясно, утра ещё, вечера или пасмурного дня.       «Ну вот, опять придётся самому», — разочарованно подумал Уолтер и просунул ладонь под налившийся, ноющий член, который приветствовал знакомую хватку первым сладким удовлетворением. Думать этим самым местом оказалось занятием приятным, лениво поглаживая себя, признал Уолтер...       Смешок, который он не перепутал бы ни с чьим другим, заставил Уолтера отдёрнуть руку. Захлестнув вокруг себя одеяло, он резко сел на лежанке. Стояк спал, будто пах щедро окатили ледяной водой. Во вчерашнем запале Уолтер начисто забыл о присутствии спящего, а может, и не спящего уже вампира. Вряд ли мысль о возможном наблюдателе охолонила бы его ранее, на пороге первой любовной победы, однако удовлетворять себя в постыдном одиночестве на глазах насмешливой твари было делом совсем другим.       — С добрым утром, больше не мальчик.       Алукард сидел, подтянув колени к подбородку, на гробу, от чужих глаз замаскированным вязаным покрывалом и разобранной сверху постелью. В маленькой девичьей руке дымилась грубая самокрутка из местного табака-самосада; Уолтер кропотливо накрутил их в бессонные дневные часы. Чертыхнувшись, он спешно натянул просторные хозяйские штаны прямо на тело, наплевав на закопанные где-то в сбившейся постели трусы, и, закуривая сам, процедил:       — Слушай. Хватит таскать без спросу мои сигареты.       Глаза Алукарда недобро сверкнули. Он вызывающе затянулся, выворачивая крупные, яркие губы.       — Ну и как? Оно того стоило?       Что и чего стоило, Уолтер не понял, но от сердитой интонации Алукарда в груди сладко защемило: ревнует. Подглядывал, как пить дать. Острым нюхом ловил пряные человеческие запахи. Пускал слюни. И не только, быть может.       — А вот дал бы, пока предлагали, узнал бы сам.       Перчатки Уолтер, когда раздевался, машинально, на чистом рефлексе, оставил под рукой и, заканчивая дерзость, одним движением уже натянул левую. Скалиться и кидаться на него, однако, Алукард не спешил. Напротив, спокойно повторил вопрос, глядя на Уолтера с нехарактерным терпением, если не сказать с жалостью:       — Стоило оно того, Уолтер?       «Да чего стоило-то? — хотелось поизгаляться. — Платить ни пенни не пришлось». Но откуда-то снизошла абсолютная ясность, что дерзить и хохмить больше неуместно. Что дураком почему-то будет выглядеть он сам, а не высмеянный противник.       — Да, — отрезал Уолтер с напускной уверенностью. Задумавшись, он вынужден был признать, что событие, которого с таким волнением ожидает каждый мальчишка, он помнит до обидного смутно. Распалённый животный инстинкт неумолимо волок его за собой; едва ли не острее всего вспоминалась мешавшая боль в рёбрах. Действовал Уолтер неумело и лихорадочно, напрочь забыв все скабрезные наставления старших товарищей о том, что и как любят девчонки. Да уж, похвастаться, если честно, пока что было особо нечем...       — Ты нарушил своё обещание, — Алукард раскрошил в пальцах окурок. — Ты обещал мне «что угодно». Однако «что угодно» я больше сделать с тобой не могу.       Верно ведь. Правда, если Алукард собирался пристыдить или припугнуть Уолтера своим заявлением, то просчитался дальше некуда.       — Вот уж о чём плакать не стану. Вампиров на ближайшее время мне хватило по горло.       — Мне тоже. Но суть в другом. Ты сбежал, намеренно или подсознательно, от меня и от своих обязательств.       Уолтер фыркнул. Много же Алукард о себе воображал, если полагал всерьёз, будто Уолтер затащил девчонку в постель из-за боязни обращения. Трахаться он хотел, да и только. Хотя мысль о том, что вампирским прислужником ему теперь стать не грозит, грела душу и даже несколько сглаживала разочарование от сумбурного первого раза.       — А если и не сбегал, — продолжал Алукард, — просто искал исцеления и удовлетворения похоти, ты шёл путём наименьшего сопротивления, не задумываясь о последствиях. Так поступают чудовища, а не человек.       Встрепетнувшись, Уолтер ненадолго задумался об упомянутых последствиях.       — Резиночек здесь наверняка днём с огнём не сыщешь всё равно, — буркнул он. — Если в этой глуши вообще слыхали о гандонах.       Алукард уставился на него с выражением, не поддающимся расшифровке. Уолтер поёжился. Несмотря на обе теперь натянутые перчатки, он искренне надеялся, что это не колебания на предмет «жрать или не жрать».       — Брось. Старик точно не стал бы устраивать проблемы из-за отсутствия резиночек.       — Нет, — выдавил Алукард примирительно. — Не стал бы, — и, помолчав, привычно велел. — Отвернись. Мне давно пора спать.       — Конечно, — Уолтер потянулся плавно, чтобы не потревожить сильно рёбра; не без самодовольства ощутил скользнувший по обнажённому торсу взгляд. Тело высыпало пупырышками «гусиной кожи» из-за лёгкого, но въедливого холодка, присущего любому помещению под землёй. Можно было бы накинуть рубашку или одеяло, но Уолтер ни за что не дал бы Алукарду повод заподозрить себя в смущении. Да и в чём-то приятно было с обновлённой свежестью чувств ощущать внешний холод, а не неизбывный ноющий озноб вымотанности внутри. — Сколько времени, кстати?       «Часы, — подумалось ему. — Шикарно было бы подкопить и обзавестись часами, когда вернусь».       — Где-то после полудня.       — Всего-то?       — Уже, я сказал бы.       — Ну, я бы не сказал, — Уолтер чувствовал себя слишком хорошо восстановившимся для жалких нескольких часов сна до полудня. Особенно с учётом кошмарного недосыпа последней недели.       — А я бы не сказал, что сутки — это «всего-то».       Уолтер звонко поперхнулся.       — Хочешь сказать...       — После полудня следующего дня, герой-любовник.       — Это... — это исчерпывающе объясняло его блаженное отоспавшееся состояние. Вот только... — А как же?.. На связь ты не пробовал выходить один?       — В гробу я видел твою связь, забыл?       Как пыльным мешком по голове пришибленный, Уолтер ссутулил плечи, уставился на неровный земляной пол. Здравый смысл настаивал, что одна пропущенная ночь связи решающей роли играть не может. Но в грудь крупной пиявкой впилось мерзкое предчувствие, будто именно пропущенной ночью ждали его сигнала и, не дождавшись, махнули на него рукой.       — Я тебе и толкую про последствия, — мстительно оставил за собой последнее слово Алукард. — А ты мне всё про гандоны.       Крышка гроба захлопнулась. Чуть повернув голову, Уолтер успел заметить, как высунувшаяся из-под гроба землистая рука расправила сбившееся вязаное покрывало. Мерзкое предчувствие заволокло грудь, как мерзкий утренний привкус — рот. Прицельно, смачно Уолтер сплюнул и то, и другое в угол, почти в торец гроба.       — Сам ты гандон.       Страшилки и мрачные поучения лишь укрепили в Уолтере дух противоречия. Пару раз, выбравшись в маленький домик на задках хутора, Уолтер с нетерпением высматривал Катажинку, надеясь хотя бы перемигнуться с ней, а то и не только перемигнуться. На приятно вялую от долгого сна, посвежевшую голову он перепроверил в очередной раз шифровку и ночью приступил к своему занятию, нарочито беспечно насвистывая. Рабочий ритм уже становился рутиной: закрепить на дереве антенну, настроить передатчик и приблизительно полчаса передавать, полчаса слушать. Правда, часов таким образом в ночь укладывалось больше положенного, но Уолтер неустанно повторял себе, что определённая нервозность в его положении вполне нормальна и, кажется, уговорами о нормальности нервозность эту усыпил. А позже, дома — и не только нервозность. Обретённый заново навык сна он смаковал до дурноты, несколько раз пробуждаясь и позволяя сну увлечь себя обратно. Проснувшись же окончательно, Уолтер обнаружил, что аромату принесённой еды и то оказалось не под силу разбудить его. Картошка давно остыла и была недосолена, зато, только-только из земли, рассыпалась прямо на языке, оставляя сладковатое ореховое послевкусие; а недостаток соли с лихвой восполняли пряные маринованные грибы.       Было понятно, что лучше не высовываться из своего укрытия чаще, нежели по естественной надобности. Посторонние мимо удалённого хутора толпами не ходили, но мало ли кого могла занести нелёгкая? А тогда уже слухов о чужаке на хуторе у Ковальчиков было бы не остановить. И всё же через пару часов изучения трещинок и пятен на грязноватой побелке терпение Уолтера лопнуло. Сам спёртый воздух с душком многолетней затхлости не лез уже в горло. Воспользовавшись как поводом выбраться необходимостью вернуть на кухню посуду, Уолтер собрал весь словарный и жестикулярный запас и попросил пани Ковальчик позволить хоть чем-нибудь помочь по хозяйству. Смех на палке: в «Хеллсинге» Уолтер со своими обязанностями бойца и слуги крутился как белка в колесе и был уверен, что поводом побездельничать пренебрегать не станет. А стоило спокойно посидеть в четырёх стенах — и он готов был лезть на каждую из них. К сожалению, пани Ковальчик едва поняла, к чему клонит Уолтер, и слышать не пожелала о том, чтобы привлечь гостя к хозяйству; явно даже оскорбилась в лучших чувствах. Получив вместо работы снисходительное похлопывание по щеке и вчерашнюю слойку с творогом, подсохшую, но всё равно ещё вкусную, Уолтер, уныло прикидывая самый долгий и трудоёмкий способ скручивания самокруток, побрёл обратно к своему погребу.       В погреб попадали через ganok — маленькое помещение вроде обнесённой тонкими дощатыми стенками веранды. Заметив за дверью в ганок Катажинку, Уолтер с радостно ёкнувшим сердцем окликнул было её, но сообразил вовремя, что так она подкарауливает его, и позволил взять себя врасплох, пощекотать под мышками. А когда Катажинка картинно опустила глазки и попыталась выговорить «Уальтер», обхватил вытянутые в старательном «у» губы своими.       — Przestać! Nie może*, — звучали слова; впрочем, скорее приглашением, не строгим запретом. Нашаривая люк в погреб, Уолтер потянул Катажинку за локоток вниз, кровь кипела в предвкушении, что сейчас всё повторится, только лучше, только чётче останется в памяти. Но Катажинка выскользнула из рук, утративших отчего-то привычную хваткость, взмахом пригласила следовать за собой.       — Идём. Помочь.       Последнее слово она выпалила нарочито громко, будто — подумалось Уолтеру — адресуя не ему одному, будто у кого-то другого не должно было возникнуть сомнения в цели приглашения. Лицо её светилось едва сдерживаемым торжеством: то ли потому что ясные, как божий день, надежды Уолтера её смешили, то ли потому что она разделяла их; непонимание причин её торжества, вожделение и боязнь разочарования взрывной смесью свербили под кожей. И не было иного способа разрешить загадку, чем покорно следовать за Катажинкой. Она привела его в просторный и многообещающе-тёмный амбар, жестом и подкреплённым улыбкой «смотри» поманила в самый дальний конец. Там бечёвками, натянутыми на вбитые в землю колышки, был старательно очерчен прямоугольный участок. Под руководством Катажинки Уолтер длинным ножом вырезал и бережно сложил в стороне верхний пласт утоптанного грунта. Затем с недвусмысленным указанием Уолтеру вручили лопату.       «Немца они какого-нибудь прирезали, что ли?» — весело подумал Уолтер. Для трупа, правда, яма, которую он старательно выдерживал в отмеренных рамках, была маловата. Плотная каменистая земля поддавалась с трудом. Поглазев, Катажинка для разрыхления притащила подёрнутый ржавчиной штык — реликт предыдущей, если не более отдалённой войны. Наконец можно было свалить выкопанную землю в плотные пыльные мешки, а готовую яму — окончательно выровнять и утрамбовать.       — Радио, — пояснила Катажинка, показывая на яму. — Прятать.       — Радио? Передатчик мой, что ли? Прятать здесь?       — Прятать, — кивнула Катажинка.       — Ну, прятать, так прятать.       Они действительно перенесли в свежевырытую яму чемодан с передатчиком, яму накрыли толстой доской, а сверху разложили вырезанные в самом начале пласты земли. Заровняв швы и простучав, Уолтер не мог не признать, что «прятать» удалось на славу. Разве что два раза в день разбирать тщательную маскировку и складывать обратно Уолтеру не улыбалось — но он тут же посмеялся сам над собой. Не успел настрадаться от скуки, как снова от работы воротит.       — Так и оставим. Или?..       — Смотри.       Уолтер посмотрел и не сразу понял, отчего земля под ногами качнулась. Вернее, голова пошла кругом, когда из притащенной только что большой корзины Катажинка достала налитое, почти светящееся изнутри яблоко. Что-то до мурашек знакомое почудилось в её лице. «Алукард, сволочуга», — накрыла волной мысль, не Алукард ли, прикинувшись чужой девчонкой, развлекается, развлекался с ним с самого начала — но почудилось, разумеется. Склонив голову, Катажинка улыбалась лукаво, но с лукавством вдесятеро безыскуснее алукардового.       Поверх «прятать» они поставили длинные ящики, предназначенные для хранения яблок. Яблоки следовало отобрать только самые лучшие, переложить каждое сухим торфом — на зиму, понял Уолтер, но пока разобрался и освоился, Катажинка то и дело шлёпала его по рукам, тыча в отметины и червоточины на кожице отдельных яблок. Эти шли в отдельную корзину — чтобы не сгнила потом половина ящика. Получив по руке особенно хлёстко, Уолтер даже едва не повредничал и не вдавил украдкой ноготь в очередной безупречный плод. Подутраченный во время тяжёлой физической работы пыл постепенно возвращался, бодрость стряхивала стянувшие было тело путы утомления. Когда Катажинка приподнялась с табуретки, потянувшись за кружкой с водой, терпение Уолтера лопнуло. Он охватил, стиснул сквозь суконную юбку приятно упругую под пальцами ягодицу. Ответное «ой» прозвучало скорее резонирующим ожиданием, нежели испугом или возмущением, и в секунду Уолтер развернул свою боевую подругу, чуть не повалил, но Катажинка шагнула назад, со взаимной охотой позволив прижать себя к тёмной бревенчатой стене. Мелкая земляная пыль хрустела между их губами. Катажинка замычала протестующе, когда Уолтер попытался завалить её снова, сама протиснула руку, нащупала и сжала сквозь плотную ткань брюк его выпирающий член, повозившись, обхватила уже голой кожей к коже. Уолтер задыхался, вслепую путаясь в её юбках; свободная рука её рассеянно сбивала его с дороги, пока другая... тоже сбивала. Он шептал непонятное ей: «Конечно, сейчас, конечно...», а потом на язык попал такой лексикон, что языковой барьер был только к лучшему. Не было уже необходимости уговаривать её на «по-взрослому»: не хочет, так не хочет; даже привычная дрочка оказалась крышесносной, когда тебе дрочит кто-то другой. Особенно, когда наконец нашариваешь у кого-то другого путаные кудряшки между бёдер, а ниже... С гортанным вскриком Уолтер чуть не кончил, сведя с ощущениями застрявшие в памяти слова, что девчонка должна «течь». Она и текла, и извивалась, скользкая и чувствительная на его пальцах, в рот набирались мокрые, вьющиеся от пота и его слюны упругие волосы, когда Уолтер елозил губами по её шее, и разрядка перехватила дыхание, как прыжок в неизвестность с летящего истребителя...       Приходя в себя, учась дышать заново в такт поглаживающим по спине, нежно перебирающим его волосы рукам, Уолтер ощущал себя блаженно-беззащитным, чувствуя, что даже если кто-то набросится сзади, подобрав валяющийся на земле нож, штык, лопату, никакой воли не хватит скинуть опутавшие, зачаровавшие объятия.       Потом на кухне они в четыре руки чистили и нарезали для какой-то готовки отбракованные яблоки, смеялись и пялились друг на друга. К взмокшей неопрятной шее Катажинки липли пряди, похожие на завитки тягучей карамели, но здесь, в домене взрослых, Уолтер не решался ни попробовать их на вкус, ни даже просто поправить, ощутить под пальцами мягкость или пружинистость. Он только слизывал сбегающий по пальцам кисло-сладкий сок, расцвечивающий плохонький нож пятнами ржавчины, и добавочная нотка железа смешивалась на языке с так и не смытым с рук женским вкусом.       Пускай старый кровосос был прав, и Катажинка внесла лепту в то, что он, Уолтер, здесь застрял — но он смог перехитрить судьбу, повернул удачу в свою сторону, да и как! Впору пожелать себе застрять тут подольше... Всю эту воодушевлённую тираду Уолтер готов был высказать Алукарду в лицо, но Алукард не появлялся, словно боевой дух Уолтера отпугивал нечисть не хуже освящённого серебра. Не впервые кольнула мысль, что знать, где и что вытворяет вампир, вообще-то входит в его обязательства, но с этими укорами совести Уолтер быстро совладал. Забот у него и так был полон рот, а Алукард, главное, был связан запретом причинять людям вред. Если же по каким-либо причинам запреты Артура Хеллсинга подутратили за морем и половиной Европы силу, противостоять Алукарду всерьёз Уолтер всё равно не смог бы. Или смог? Если собрать все умения, навыки, выйти на предел возможностей?..       Монотонный шум радиоэфира стал так привычен, что, казалось, складывался в слова, и от нечего делать можно было различить «ним-фа», «Калип-ссо». Вкрадчивый не шёпот даже — невесомым дуновением упорядоченное статическое потрескивание, сплетённое в словесное кружево. «Держа-ала в гроте глубоком... жела-ая, чтоб сделался ей он супругом. Но протекали года...»       — Иди... — процедил Уолтер, вне очереди переходя к передаче. Ключ Морзе больно упирался в натруженную за день ладонь — сам удивился, что на его задубевших за годы работы с нитями руках ещё место для мозолей осталось. От употребления «лексикона» Уолтер удержался, неопределённым «подальше» или «куда-нибудь» рисковать не стал, и посыл так и повис в воздухе. — Рад, что ты не по здешним девственницам шатаешься, но не лезь, а?       — Здешние девственницы — это твоя прерогатива.       Рука сбилась, когда Уолтер едва не уточнил, правда ли Катажинка была девственницей, но вовремя спохватился. Нечего позориться, что в памяти не удержались даже настолько очевидные детали. «Нудятину» издевательская, как Алукард, память, и то отчего-то удержала лучше. Нет бы он так же неплохо помнил жизненно необходимые сейчас польский или немецкий. Или с такой же лёгкостью усваивал бы куда более полезные в обиходе навыки: приличествующие слова там или хорошие манеры. Живо вспомнился конфуз, когда Артур принимал в особняке кружок дам почтенного возраста, занимавшихся очередным сбором пожертвований в пользу жертв войны. Уолтер тогда ещё всего лишь помогал единственному лакею прислуживать за столом. Когда после хлопот и беготни оставалось только доскучать до конца чинного завтрака, вытянувшись в струнку в углу, Уолтер, зазевался и вытер предательски хлюпнувший нос тыльной стороной ладони — и тут же ощутил неодобрительные взгляды леди, которые только-только успели смириться с его малолетством. После злосчастного завтрака Артур хлопнул Уолтера по спине, поблагодарил за поддержку эксцентричной репутации дома Хеллсингов и не уставал раз за разом поминать этот промах, пока Уолтер не буркнул однажды:       — Большое дело. Вот когда раз на показательном строе я соплю из носа вытащил и съел...       Буркнул он под нос, для себя, но, как оказалось, недостаточно тихо, и зубы Артура сверкнули не хуже, чем у иной нежити.       — Обязательно предупрежу заранее, перед кем можно вытворить и такое.       В «Хеллсинге» Уолтер жил, сколько себя помнил, а непосредственно в особняке работал с начала войны, когда мобилизовали часть персонала. Тем не менее, предел, до которого шутки сэра Артура остаются всего лишь шутками, понимать он так и не научился и полагался исключительно на интуицию. В данном случае интуиция подсказывала, что если не взяться за ум и не освоить более-менее подобающих манер, откуда хочет, то его самого всерьёз принимать так и не станут.       Шуткой поначалу было и последующее назначение его дворецким. Когда сэр Шелби Пенвуд с нехарактерной решительностью заявил, что четырнадцатилетние на официальной военной службе — это предел, и двенадцатилетнего Уолтера Дорнеза он ни за что в боевом составе не утвердит, Артур зачислил Уолтера в персонал в качестве дворецкого. На недоумённые вопросы и упрёки Артур отрезал, что раз уж он, выполняя гражданский долг, предыдущего дворецкого разрешил мобилизовать, то на его место волен устраивать кого угодно, хотя бы и двенадцатилетнего мальца. Юмор и формальность этого назначения видели насквозь все, включая Уолтера. Тем не менее, к обязанностям дворецкого он отнёсся со всей серьёзностью и ответственностью, на которые был способен, а способен он был на многое, как ни раз доказывал. И неизбежные шутки сэра Артура в адрес его обязательности на сей раз интуиция Уолтера только приветствовала...       Уолтер встрепенулся, выныривая из затянувших его воспоминаний, если не из коварной дрёмы. С испугом он понял, что не имеет понятия, что выстукивал последние... не имеет даже понятия, сколько последних и чего. Упустил нить времени, и та канула в чернильную тьму чужой ночи, обступившей со всех сторон. Небо с вечера было затянуто тучами: ни лунного света, ни звезды, ни даже шепотка Алукарда в ушах. Уолтер был как камешек, с размаху зашвырнутый в омут чужого края, чужого леса; расшедшиеся рябью круги бреда последних неизвестно чего и то затихли, улеглись под гнётом неумолимой черноты.       А в следующую ночь, когда Уолтер переключался из режима передачи в режим приёма, передатчик вдруг закряхтел, загудело заунывно в наушниках. Панически, будто туша вспыхнувший под рукой огонь, Уолтер вывернул выключатель. Выждал, пока стихнет гудение передатчика, угомонится зашедшееся сердце, и снова плавно ушёл на дно довлеющей тишины, безвременья. Не катастрофа, уговаривал себя Уолтер. Добираться до Италии своим ходом, да ещё через оккупированные территории, разумеется, не подарок, но в компании Алукарда вовсе не невозможно. Даже очень весело может всё обернуться, главное — не давать вампиру разойтись, чтобы не стало чересчур весело. Нет, катастрофа, тут же поправлял он, катастрофа в другом. Катастрофа, что по ту сторону эфира нет ответа. Что его не ждут обратно. Что даже прощальное сочувствие сэра Артура, не исключено, было всего-навсего искусно сыгранным притворством...       Головой Уолтер мотнул так, вытряхивая гадкую мысль, что больно дёрнул мышцы шеи. Мысль была не его, это всё нашёптывания Алукарда. И вообще, Артур бы сразу отозвал Алукарда, если бы не планировал вернуть их обоих. Уолтер включил передатчик снова, с облегчением удостоверился, что тот заработал, и почти не испугался, когда некоторое время спустя хрипы и гул неполадки возобновились. Просто выключил на этот раз всё окончательно, размонтировал, сложил методично в чемодан и отправился обратно. С отупелой дотошностью он разобрал «прятать», сложил аппаратуру на причитающееся место и принялся укладывать доски и плотные пласты земли, тщательно ровняя швы, когда свинцовой тучей наползло понимание, что стараться больше незачем. И без того бесполезный дурацкий передатчик теперь уж точно не понадобится. Довести работу до конца не менее безупречно, чем всегда, Уолтер заставил себя хотя бы затем, чтобы вместе с никчемной рухлядью закопать и часть собственных скверных предчувствий. Он прошёл на тёмную, хоть глаз выколи, кухню, и только по отсутствию хозяйки осознал, что сегодня пришлось прерваться рано, как никогда. Подсвечивая снова запаленной чадящей лампой, Уолтер разыскал в глубине шкафчика, за мисками и плошками, прижившийся там бидон со смрадным спиртным, плеснул, пролив изрядно на стол, в пузатую кружку и, забившись на топчан в углу, осушил в несколько глотков. Проблемы не смылись; напротив, с тяжёлым сивушным духом осели под ложечкой подташнивающим опьянением.       С утра пани Ковальчик, застав его на кухне и встретив мутный насупленный взгляд, вскрикнула в испуге и тут же привела мужа.       — Передатчик, — еле вывел из одеревенения язык Уолтер. — сломался. Радио. Мне нужен этот ваш... Ятсек. Яцек. Мне нужен Яцек.       Ему и в голову не пришло, что внеурочное его появление и состояние не могло не всколыхнуть куда худших опасений. Ковальчик скованно кивнул, между сном и испугом тоже с трудом соображая, чего от него хочет косноязычный гость, но на всякий случай выражая согласие. Пани Ковальчик заговорила с Уолтером сочувственно, но тот не улавливал смысла даже знакомых по звучанию слов. Тогда она просто погладила его по голове и подтолкнула к выходу из кухни, затем к ганку, выгоняя спать. Уолтер охотно подчинился всем пунктам, не только возвратился к себе без завтрака, но и тут же погрузился в сон. Последнему приказу он с удовольствием поподчинялся бы подольше, но сон мало того что оказался вязким и неудобоваримым, как пригорелая овсянка, так ещё и выдали её полтарелки, оставив изрядную долю на половнике, и Уолтера прям тянуло соскрести с половника недостававшую часть, пускай и отвратительную, что на вид, что на вкус. Тут он сообразил, что досыпать ему не даёт, расталкивает не кто иной, как Катажинка. Дурацкие мысли про сон и овсянку мигом выветрились, Уолтер радостно опрокинул её на себя, но Катажинка, неумолимая и встревоженная, толкнула его в грудь, вырываясь.       — Niemcy! Deutsche!** — повторяла она, пока гудящие мозги недопустимо медленно нащупывали слова первой необходимости. — Niemcy! Где Vlada?       — Какая ещё?.. Ох. Не переживай, — Уолтер махнул рукой. — Найдётся. Найдётся твоя Влада. Давай возвращайся наверх. Наверх! Да чёрт возьми, возвращайся же!       Подтолкнув к лестнице, он убедил наконец Катажинку вылезти из погреба. На ходу он бестолково одевался, застревал в рукавах и штанинах, путался в пуговицах. На маловероятный случай, если Алукард умудрялся дрыхнуть под поднятый переполох, Уолтер пнул пару раз гроб, рявкнул, что надо убираться, откинул люк под лежанкой и только тогда сообразил, что в самом скверном случае удирать придётся, не возвращаясь. Заметался он совершенно по-идиотски, не помня, что и где успел раскидать, сгрёб в карман пальто самокрутки, половину раскрошив, потом вспомнил, что в пальто в узком лазу будет чертовски неудобно, снял пальто и швырнул в люк, после чего наконец спрыгнул сам. Впопыхах ощупав неаккуратный ком пальто, с облегчением наткнулся на твёрдую записную книжку и, со скомканным пальто в руках так и пополз к кажущемуся далёким отверстию тоннеля, выходящего на густо заросший склон оврага. Здесь Уолтер прислушался. Голоса немецких солдат доносились снаружи — а казалось, немцы должны были полдома перевернуть, пока он метался хуже курицы с отрубленной головой. Самого Ковальчика дома не было, жена его что-то еле слышно отвечала — вдруг Уолтер понял, что если правда придётся сбегать, получится, что не попрощался с Катажинкой и, расставаясь, не то что даже не... даже не поцеловал, как следует, на прощание. И тут он подскочил, ударившись лбом о деревянную балку, укрепляющую потолок лаза: звук, с которым вниз рухнул гроб, показался ему оглушительным. Неслышно спустившийся Алукард стоял в низком тоннеле на четвереньках, радостно скалясь исподлобья.       — В кои веки что-то весёленькое предстоит?       Усмешка его в мгновение ока вернула Уолтера в привычное понимание: ни немцев, ни каких бы то ни было других людей бояться ему нечего. Разве что, если они с Алукардом устроят бучу, несладко придётся Ковальчикам, но у тех наверняка имеется какой-либо план побега на случай раскрытия. Уолтер снова напряг слух: здесь почти невозможно было разобрать ни звука из дома, но шум разгрома при интенсивном обыске он бы точно различил. Или, напротив, напряжённую тишину, если бы солдаты подкрадывались, надеясь застать их с Алукардом врасплох. Но, судя по всему, посланный отряд к обыску относился как к формальности. Офицер или просто главный обыденным тоном беседовал с хозяйкой, кто-то неспешно обошёл вокруг дома. И тут вдруг взвизгнула Катажинка. Не помня себя, Уолтер бросился обратно в тоннель, наткнулся на торжествующую рожу Алукарда и перегородивший дорогу назад гроб, метнулся снова к выходу в овраг, вцепился в прикрывавшие лаз кусты. Хорошее место для бегства, но крайне неудобное для атаки: если продраться через кустарник, из оврага он как-нибудь ещё выскочит одним прыжком, но видно его будет из каждого выходящего на эту сторону окна. И окна, чёртовы деревенские окошки слишком малы, чтобы мигом влететь в дом через одно из них, придётся ломиться через ганок... Схему нападения Уолтер составил в считанные секунды, но и тех хватило, чтобы первая паника схлынула. Крики Катажинки не повторялись, ни звуков борьбы, ни причитаний матери не последовало. Напряжение не отпускало; здравый смысл, тем не менее, подсказывал, что всерьёз женщинам ничего не угрожало. Скорее всего, какой-то свинтус мимоходом распустил руки и ущипнул Катажинку за такую знакомую Уолтеру грудь или за притягательный зад. Свернуть ему за это шею Уолтер, конечно, не отказался бы, но последующие проблемы не нужны были Катажинке в первую очередь.       — Собаку далеко оставили. Не чует, — с ноткой сожаления заметил Алукард и замер, таращась в неровную стенку тоннеля с торчащими корнями, сложил губы, будто в неслышимом свисте...       — Прекрати!       Досаду его Уолтер отчасти разделял. Дни взаперти и бесплодное ожидание доканывали и его, сорваться бы хоть на этих нескольких вражеских солдатах здесь, всего в паре десятков шагов... Если бы их обнаружили или спровоцировали, колебаться Уолтер не стал бы. Но привлекать внимание врага намеренно было как-то чересчур.       В конце концов, чтобы порвать с последней надеждой на помощь и отправиться в путь, не было необходимости никого убивать. И подставлять под ответный удар.       В тот же день, когда уже смеркалось, Ковальчик перехватил Уолтера по дороге от туалета на заднем дворе, и они коряво, как получалось, обсудили утренний обыск.       — Русские тоже искали. Марек, он работает на русских, говорит, искали два мужчины. Высокий светлый, — Ковальчик потянул себя за торчащие волосы, — и тёмный.       — Алукард, — пробормотал Уолтер, когда разобрался, что речь идёт о тех, кого искали, а не о тех, кто искал. Под первым же подразумевался не иначе как сам сэр Артур. Уолтер напыжился под приливом заслуженной гордости. То, что Артура ожидали здесь увидеть, — лишнее подтверждение, что соваться сюда ему не следовало. И тут же против воли и пригревшейся обиды комком в горле встала надежда, что русские не просто располагают устаревшей информацией, что дезинформация преднамеренная, нарочно распространяемая, чтобы прикрыть его, Уолтера.       — А немцы искали кого?       — Немцы не говорит.       Уолтер невпопад кивнул. Преднамеренная наверняка. Не та Артур Хеллсинг личность, которая остаётся незаметной случайно. Отсиживается старательно в особняке; во всяком случае, злачные места, где примелькался, избегает вниманием. И шутит, небось, что какому-нибудь не вылезающему из кабинета сэру Хью Айлендзу изобразить своё отсутствие в Лондоне гораздо проблематичнее. Правда, с Артура станется снова пригласить одну-другую женщину на засекреченный объект, великий конспиратор.       — Уолтер, — обратился вдруг к нему Ковальчик. — Вы... Вы можно взять Катажину с собой?       — Нет. Неможно.       «Неможно» прозвучало нетвёрдо и немного удивлённо. Сам Уолтер, собственно говоря, не осознавал до конца, почему «неможно». Сердце постыдно колотилось, вопреки зафиксированной уверенности, что людей опасаться нечего. Неужто Ковальчику всё про них с Катажинкой известно? Чушь, он бы тогда не любезничал с ним раньше. Скорее всего, они просто увлеклись взглядами, смешками, вознёй на кухне. А может, всё из-за того, что после сегодняшнего обыска Уолтер не сдержался и на глазах у пани Ковальчик уточнил у Катажинки: «Всё добже?» — «Dobrze***».       Ковальчик так и стоял, не повторяя просьбы, не пытаясь уговорить Уолтера, но выжидая с немного неверящим видом, будто полагал, что Уолтер оговорился, перепутал слова и вот-вот поправится. И только проводил Уолтера укоризненным взглядом, когда тот сдался первым и понуро поплёлся к себе в погреб.       Под «неможно» Уолтер точно не подразумевал «запрещено». Кто бы ни явился ему на выручку, попробовал бы запретить ему взять с собой незапланированного попутчика. За Уолтером стоял «Хеллсинг». Лично он только что спас дохера миллионов жизней. Не говоря уж о том, что хер знает сколько дожидался, пока его соизволят вытащить отсюда (хотелось верить, что «хер знает сколько» — величина не только конечная, но и приближённая к тому, сколько Уолтер уже прождал).       Нет, загвоздка была не в запрете. Более того, за посиделками с Катажинкой Уолтер невольно уже напредставлял себе, как почти так же они могли бы сидеть на кухне и в «Хеллсинге», какие обязанности по хозяйству он мог бы ей перепоручить, с гордостью принимал бы её восхищение особняком и тискался бы с ней в укромных уголочках. Пляшущие тени непрошенных былых фантазий заставляли Уолтера мучительно краснеть: расчувствовался, как последний по уши втрескавшийся болван. А она наверняка только и добивалась, чтобы он увёз её в Англию. Оттого-то и ломалась, и открыто посмеивалась над ним. Вспоминались её ужимки, то да, то нет — но вместе с тем и охотная податливость под руками, и скользкая влага между ног, отозвавшаяся в Уолтере самодовольной гордостью. Чёрт знает, конечно, к каким уловкам девчонки способны прибегнуть, чтобы там было скользко. Намазать, может, чем-нибудь заранее, как надрезанную, распадающуюся на половинки булочку — маслом. От чересчур яркого сравнения перехватило горло, и Уолтер хриплым шёпотом ругнулся, не представляя, как теперь сможет намазать булочку маслом без приливающей к паху тяжести.       Наползла ночь: бесплодная, бесполезная, как и все предыдущие, не принёсшие ответа ночи. В привычке к вверх тормашками перевёрнутому режиму Уолтер бодрствовал, валяясь в одежде поверх застеленной постели, потягивая одну за другой самокрутки, выбрав вонь горелой бумаги и самосада вместо приевшихся затхлых запахов деревенской комнаты, теперь ещё и прокуренной вдобавок. Да немцы-уроды по одному запаху могли бы заподозрить, что здесь кто-то скрывается, если бы искали как следует...       — Что, — приторно протянул Алукард, белея на крышке гроба в вальяжной позе, отражавшей уолтеровскую, — не торопятся тебе радио ремонтировать?       Уолтер прыснул и расхохотался переломившимся прямо посередине надрывным смешком, заколотил пятками по лежанке от восторга, что наконец-то его любящий помудрствовать напарник попал пальцем в небо.       — Нихера ты не понял. Сто лет им сдалось, чтобы я застрял в этой глухомани. Напротив, Ковальчик выдал тут, чтобы я девчонку с собой увёз, представляешь?       — Отчего же не представить. Меньшее, о чём он мог попросить. А ведь запросто мог и на свадьбе настоять.       Уолтер фыркнул. Посмотрел бы, как у него это получилось.       — Сам же, небось, и приказал ей передо мной ноги раздвинуть.       — Не думал, что ты настолько неуверен в собственной мужской притягательности.       На подначку Уолтер не повёлся. Дело было не в неуверенности, чёртов вампир и сам знал. И тем не менее, не спускал с Уолтера цепкого, неуютного взгляда. Уолтер нашарил очередную самокрутку и затянулся, просто, чтобы сдвинуться с места, не дать прожечь в себе взглядом дыру.       — Дай-ка закурить и мне. Или мне тоже за самокрутку ноги перед тобой раздвинуть?       Концентрация ненаигранного презрения в понизившемся, раскатистом голосе оказалась вдруг сногсшибательной. Уолтер закашлялся и подчинился, признавая в глубине души, что переборщил, пожалуй, с грубостью. Вернувшись на место, он сел на край лежанки, невольно в свою очередь скопировав Алукарда, который приподнялся и откинулся сидя на стенку. Алукард глубоко затянулся, выцедил сквозь частокол зубов целое облако дыма, которое пологом повисло под низким потолком полуподвала.       — Ты не знаешь, разумеется, что старшая дочь Ковальчика работала в Варшаве. Когда восстание только вспыхнуло, надежд на успех были полны все, а молодёжь — в особенности, как в любые времена. Думали, что с оккупацией почти покончено. Что вот-вот вытеснят немцев, союзники поддержат их авиацией, переправят через Вислу войска. Люди ликовали и сражались, убивали и справляли свадьбы, — Алукард почти напевал, растягивая каждое слово в живо представавшую перед глазами сценку. — Не сразу спал хмель, не сразу пришло осознание, что восстание предано, восстание обречено. Справляли и свадьбу старшей дочери Ковальчика, когда прямо на праздник ворвался немецкий отряд. У молодой, рассказывали, была бурная и многолюдная брачная ночь...       — Хватит!       Отвращение, но вместе с ним и жадное похотливое любопытство липли к изнанке кожи, и Уолтер будто пытался отскрести их жёсткими рублеными оправданиями:       — Все воевали. Всем досталось. Я ни при чём, что их предали. Наоборот.       — Конечно, — насмешливая приторность в голосе Алукарда свидетельствовала ровно об обратном. — Но и Ковальчика не спеши винить за то, что он пытается спасти другую свою дочь.       Уолтер стиснул челюсти до хруста где-то под ушами. Возьми он Катажинку с собой, куда потом её денет? Совсем девчонка, языка не знает, зато будет знать слишком много, чтобы спокойно отпустить её на попечение какой-нибудь польской общины. Так и придётся остаться в «Хеллсинге» прислугой на кухне, горничной, в лучшем случае? На его шее, словом. А с сэра Артура тоже станется потребовать, чтобы женился. Мол, сам притащил, сам и бери ответственность. Прозвучит, разумеется, как шутка, но шутка не из тех, над которыми можно посмеяться и выбросить из головы...       — Ну не могу я, в самом деле, взять её с собой.       — Как скажешь. Не взыщи только, в таком случае, если и Ковальчик не будет особо заинтересован тебе помогать.       — То есть, как это «не заинтересован»? Ему мало, что мы на одной стороне? Что меня, блядь, не прогуляться сюда занесло?       — Прогуляться, поблядствовать, повоевать — это больше не имеет значения, сколько можно повторять? Ты уже сделал всё, что от тебя требовалось. Давай, валяй, иди расскажи, как ты спас всех и вся, покажи им свои раны. Однако возвращай тебя теперь, не возвращай, помогай, сдавай немцам — уничтоженной тобой угрозы не повторишь.       — Заткнись! Да, я спас, нечего потешаться, я в самом деле всех здесь спас! Без меня здесь все были бы уже мертвы, хуже, упыри, ходячие трупы... Этой... не было бы, мне некого было бы забирать или не забирать, если бы не я, — и мне ещё претензии предъявлять будут?       Лицо Алукарда сияло, из-за неестественной бледности казалось, что буквально. Руки просто чесались отсечь нитями эту ухмыляющуюся башку и пинком зафутболить в оконце под потолком. Взамен Уолтер лишь растянулся на кровати и зло уставился в так и колышущееся под потолком неестественное облако дыма.       Инженер Яцек заглянул на следующий день и невесело сообщил, что садится аккумулятор передатчика. На осторожный вопрос Уолтера, нельзя ли достать новый, Яцек с Ковальчиком обменялись выразительными взглядами и покачали головами. Уолтер не мог не задаться следующим каверзным вопросом, уже мысленно: «А если бы Катажинку согласился взять с собой, аккумулятор нашёлся бы?»       Мысли о Катажинке отзывались обидой и стыдом, и Уолтер никак не ожидал обрадоваться, увидев её за окном ганка. Караулила с намерением подловить его, яснее ясного, с какой бы стати ещё посреди дня торчать за окном. Поймав взгляд Уолтера, она тут же оживилась и приложила палец к губам, другой рукой указывая ему на окно. Уолтер повозился с шпингалетом, и рама беззвучно открылась от лёгкого толчка.       — Привет, — шёпотом выдохнул он. Домыслы и собственные наговоры на неё последних часов показались вдруг несусветной чушью. Катажинка улыбнулась, тут же вздрогнув, заозиралась, и, убедившись, что рядом ни души, снова вернула улыбку, только уже пригасшей. Наверняка теперь ей видеться с ним строго запрещено. Не обиделась за отказ?       — Извини, — пробормотал он, нарочно на непонятном английском, больше для себя, чем для неё. — Я правда не могу. Особенно, если самостоятельно выбираться придётся.       Катажинка протянула руку. Окно было расположено низко, ничто не мешало подойти ближе и позволить поцеловать, но отчего-то Катажинка не решалась. Уолтер и эту малость принял, бережно пожал шершавую ладонь, стиснул крепче, ощутил ответное короткое, но отчаянное пожатие. Сердце защемило вдруг; подумалось, что получилось у них двоих всё наоборот и может поэтому так неудачно и неправильно: вначале трахнулись, потом полапали друг дружку, а теперь, вот, за ручки держатся...       Синяя краска на оконной раме давно пошла пузырями. Уолтер бездумно лопал их и отколупливал кусочки краски долго после того, как Катажинка отпустила его руку и убежала.              Разнокалиберные сигналы, в которые превращены были цифры, за которыми, в свою очередь, скрывались буквы, складывавшиеся в крики о помощи, — стоило ли удивляться, что последним было не пробиться сквозь слои помех и шифров? Полчаса передавать и полчаса ждать ответа было как вдох и выдох: заполнить эфир сбалансированной смесью воздуха с кислородной долей смысла и получить в обмен выработанное пустое хрипение, будто послания Уолтера питали ненасытную, необъятную, невидимую сущность где-то над вершиной холма и деревьев.       — Похоже, придётся всё-таки выбираться своим ходом.       Неспешно, но всё равно неуловимо, то и дело теряясь из поля зрения Уолтера, Алукард нарезал вокруг него несколько кругов, присел вдруг легко, будто огромная невесомая белая бабочка, на выпирающий из-под тонкого слоя земли камень.       — Куда ты будешь выбираться? Разве не понятно, что нигде тебя не ждут?       Провокация миновала уши Уолтера, залепленные воском сгустившейся усталости. С вечера он ещё пытался благоразумно спланировать, как будет работать по два-три часа в ночь, постарается растянуть действие умирающего аккумулятора насколько возможно. Но за ночь медленных вдохов и выдохов надежда на успех разменялась, растратилась на выматывающие маленькие надежды при всяком переключении режима, что передатчик не забарахлит снова. И теперь, напротив, хотелось уже, чтобы агония прекратилась как можно быстрее, и ничто больше не держало Уолтера в этом богом и людьми забытом захолустье.       — Ждут-не ждут, а получат. Карту я помню неплохо, — в последнем Уолтер приврал. Как добраться отсюда до Италии, да ещё с учётом перемещающихся фронтов, он представлял весьма приблизительно. И Алукард, будто видя его насквозь, довольно качнулся на своём насесте.       — Я тоже. Путь наш рано или поздно пройдёт через земли, где я властвовал, жил, воевал. И против которых воевал, где влачил немёртвое существование, на которые ужас передо мной ложился тенью. Через земли, питающие меня силой.       Пара покачивающихся тускло-багровых огоньков замерла, зудом отзываясь в сетчатке глаз Уолтера. Вяло думалось, что, быть может, он сидит так уже не первую ночь, заворожённый этим взглядом, закоченевший от крепчающего ночного холода, и не замечает дней, которые, стоит Уолтеру моргнуть, шустро проскакивают под прикрытием век. Ему было всё равно. Уолтер хотел домой, пускай дома его и не ждали. Пускай на пути его ждал подпитавшийся силой родной земли Алукард-Дракула. Ничего другого, кроме как ступить на эту дорогу, ему не оставалось.       — Пешком ведь необязательно. Угоним где-нибудь по дороге машину. На блокпостах ты же сможешь задурить голову охране.       — Конечно, — бархатистая угодливость в голосе Алукарда прежде насторожила бы Уолтера. Теперь же он просто позволил ей течь через себя. — А если не сработает, мы ведь всегда сможем просто всех перебить.       Уолтер кивнул, улыбаясь чужой улыбкой, отражённой на дне собственных глаз. Чужое веселье подмывало его сбить настройки передатчика и в завершение своего затянувшегося провального дежурства поймать случайно какую-нибудь весёленькую мелодию.       — И тянуть кота за хвост, пожалуй, не стоит. Неровен час, кто-нибудь проболтается, что я скрываюсь здесь.       — Что тебе, если и проболтается? Людей нам бояться нечего.       Возражение придумывалось подозрительно тяжело и неубедительно. Уолтер сморгнул и мотнул головой. Признаков гипноза, которому — в какой-то прошлой, неправдоподобной жизни — его пытались подвергнуть другие вампиры, он, тем не менее, не ощущал.       — Тревогу поднимут. Патрули усилят. Перебьют людей, которые нас приняли.       — Мы всё равно легко справимся. Со всеми. С противниками. С предателями. Сам ведь утверждал: если бы не ты, все они давно были бы мертвы. Их жизни принадлежат теперь тебе. Любая жизнь спасённого некоторым образом принадлежит спасителю.       Рассуждения Алукарда были в корне неверны. Но почему именно, Уолтер понять никак не мог.       Ответное сообщение пришло следующей ночью, взяв Уолтера врасплох, подловив на постыдной неготовности. Блокнота с карандашом под рукой не оказалось. Первой попавшейся под руку веткой, постоянно ломавшейся, Уолтер вслепую чертил по каменистой земле тире и точки, затем, запалив лампу, непростительно долго пытался перевести их в цифры и, далее, буквы, пока не сообразил просто-напросто отправить запрос «повторить». Ожидание протянулось леденящим холодом по вспотевшей спине. Затем в наушниках снова милостиво запищало, и теперь спасительные чёрточки и точки надёжно переносились на бумагу. Уолтер перекодировал морзянку, расшифровал сообщение и неверяще уставился в него. Успокоился, что надежду потерял не зря. Указаний на контакт с русскими в настоящем ответе быть никак не могло.       «Лондон подтвердите. Инструктаже сказано избегать русских», — выстучал он для порядку. Закурил, втянул поглубже дым и спокойно глянул вверх, навстречу кронам, ночи, предстоящим схваткам не на жизнь, а на смерть. В наушниках снова запищало.       «Делай как тебе говорят маленький зануда».       Ответ напрочь отбрасывал вероятность перехвата и подложного сообщения.       Но улыбнуться почему-то совершенно не тянуло.