Carpe diem

The sad, the lonely, the insatiable, To these Old Night shall all her mystery tell; God's bell has claimed them by the little cry Of their sad hearts, that may not live nor die. William Butler Yeat “The Rose of Battle” (Подстрочный перевод: «Печальные, одинокие, ненасытные — Таким Древняя Ночь расскажет все свои тайны; Божий колокол заявил своё право на них по зову Печальных сердец, что ни живут, ни умирают». Уильям Батлер Йейтс «Роза битвы»)

      Следующие несколько месяцев протекли для Уолтера будто в отравленном, высасывающем все силы болотном тумане. За бурой промозглой пеленой его исчезали бесследно всё ещё тёплый октябрьский пляж Бари, впервые за бесконечно долгий срок, в краткость которого не верилось, увиденный фасад особняка Хеллсингов, восхищённые похлопывания по плечам и спине от приятелей, награда из рук непосредственно Его Величества, которую в величественной пустой зале, преклоняя по очереди колено, принимали он, Алукард и сэр Артур Хеллсинг. Лицо Его Величества, если бы не регулярные напоминания в газетах, стёрлось бы из памяти на следующий же день. Награда обрела пристанище в одном из ящиков, где быстро провалилась на дно в круговороте более востребованных вещей. Сэр Артур, отчаявшись получить соразмерный ответ на многочисленные шуточки и подначки, махнул на него рукой и не обращался к Уолтеру чаще необходимого. На задания его брать перестали, не приходилось больше вскакивать по сигналу тревоги и, колеблясь между недосыпом и азартом, ждать указания «...и ты, Дорнез». Редкие визиты в казарму к прочим «мальчикам сэра Артура» стали какой-то тягостной обязанностью, до конца расспросов и рассказов Уолтер отсиживал, скрипя зубами. Отчуждение стало его повышением за блестяще выполненное задание, а ночные кошмары — самой ощутимой наградой.       По возвращении в «Хеллсинг» Уолтеру то и дело снился опытный завод во всех мельком замеченных тошнотворных подробностях, а также в подробностях, явно вымышленных воспалённым мозгом позже. Но в снах этих он хотя бы бежал, сражался, кричал от ужаса и омерзения, сам себя будя, — гораздо хуже были другие сны. Безнадёжные сны, в которых одна за другой тянулись тоскливые ночи, схожие, как пустые лотерейные билеты, в которых виделось ни конца, ни возможностей для побега. А однажды приснилось, как он разбирает «прятать» и обнаруживает в нём Катажинку, неподвижную, с фиолетовыми губами и идеально белой, без единой веснушки, матовой кожей, к которой невозможно не пригнуться и не прижаться в поцелуе, несмотря на заметно шевелящиеся пряди, которые скручиваются пружинами всё туже и туже, готовые резко распрямиться в ударе, задушить, пронзить, перерезать горло волосками, острыми, как металлические нити, едва покорная жертва склонится достаточно низко... Уолтер проснулся в холодном поту и до утра просидел на кровати, уговаривая себя, что в реальных обстоятельствах никогда, ни за что не склонился бы, не подставил бы без боя смертельно опасной твари шею.       После отстранения от заданий без особых пояснений Уолтеру оставались только усиленные тренировки и дела домашние. Он по-прежнему управлял урезанным на военное время хозяйством Хеллсингов, не давая поблажек ни себе, ни персоналу. После заданий он собственноручно разбирал и приводил в порядок пистолеты сэра Артура и, за отсутствием камердинера, давал яростный отпор неумолимому бардаку в его личном пространстве. Когда он поручил новому, не освоившемуся ещё на месте лакею вычистить сапоги Артура, и тот отказался, сославшись на чёртов круг своих обязанностей, Уолтер, бровью не поведя, уволил его с отсрочкой в две недели и сменил гнев на милость лишь после долгих уговоров пришедшей просить за злополучного лакея миссис Фелпс.       — Вам бы рубашка на размер больше не помешала, мистер Дорнез, — экономка сохраняла чопорно-серьёзный тон, но смотрела на него, как на собственного позднего ребёнка. Попытавшись одёрнуть манжет и прикрыть костлявое запястье Уолтера, озабоченно добавила: — А то и на два, на вырост. Поищу, что можно дать портному перешить.       Расти он правда начал внезапно, будто в рост направилась вся нерастрачиваемая энергия. Не физическая — физически пар он спускал на тренировках, по-прежнему интенсивных и выматывающих; нет, энергия раздражения и возмущения несправедливостью, энергия злости на то, что лучшего, чего можно было добиться, он достиг к четырнадцати годам, и навряд ли ему доведётся совершить что-либо более грандиозное. «Ты сделал всё, что от тебя требовалось. Ты больше не нужен», — звучал в голове голос, и Уолтер, матерясь, сбивался со счёта, или швырял в сторону оставивший помарку паркер, или отскакивал в сторону от опасно вильнувшей нити на занятии и сквозь зубы, не обращая внимания на окружающих, цедил: «Брехня. Это ты про себя. Это тебя запрут подальше и поглубже, когда в тебе не станет нужды. Может, уже заперли. А я — человек. Со мной так не поступят». И если дело было на тренировке, старый Джонбраун огревал его промеж лопаток отполированной тростью и назначал десяток дополнительных форм с гирьками на верёвках для отработки координации и чтобы «демонов из крови выжечь».       Джонбрауном звали старого, но неутомимого сухопарого филиппинца, коричневого то ли от природы, то ли от не поддающегося исчислению возраста. Джонбраун, казалось, знал всё о любом оружии или рукопашной технике всех уголков мира. Сэр Артур с ностальгической иронией называл его «реликтом романтической эпохи Абрахама ван Хельсинга»; сам Джонбраун называл себя Джонбрауном, в одно слово: ни в коем случае не «мистер Браун» и не «дядя Джон», будто в его мировоззрении отсутствовали понятия имени и фамилии. Ему-то Артур и поручил подготовку лучших из лучших, знаменитых своих «мальчиков сэра Артура», и Джонбраун строил неукротимых юнцов, как запуганных новобранцев.       Но сейчас ни штрафные меры, ни разнообразие в подготовительных упражнениях, ни дополнительные занятия по концентрации внимания не спасали Уолтера от почти ежедневно изменяющихся пропорций собственного тела. Руки нет-нет да давали сбой, как ломающийся голос — петуха, то и дело приходилось уворачиваться от рассекающих всё в стремительном полёте собственных нитей. Тело словно вслед за разумом впадало в отчаяние; все усилия Уолтера уходили на то, чтобы угнаться, удержаться на уровне себя четырнадцатилетнего. Не то что одежда и обувь — суставы и мышцы казались маловатыми для быстро вытягивающихся костей, то нещадно ныли, то заставляли передёргиваться в спазме. Всё тот же Джонбраун, умевший не только гонять малолетних негодников со свирепостью самого дьявола, но и выхаживать с нежностью родного деда, выдал Уолтеру убойную мазь, не иначе как на каком-нибудь змеином яду, если не похлеще. Мазь вгоняла в жар и пот, но снимала боли и спазмы, расслабляла так, что полночи Уолтер ощущал себя бескостной медузой, а с утра — сотворённым заново. И только успел подумать, что с такой убойной заразой неудивительно, что Джонбрауна никакая другая зараза не берёт, как под конец зимы Джонбраун приувял вдруг, пару дней был нехарактерно снисходителен, а затем взял и не проснулся с утра.       В великоватом гробу, и без того маленький, смуглый, ссохшийся, Джонбраун вовсе выглядел мумией самого себя. Уолтера усадили подле гроба, как одного из не родственников, но наиболее близких людей, хотя это не было правдой: любимчиков Джонбраун не заводил, как бы хорош ученик ни был. Он не привязывался ни к кому и не позволял им, попавшим в «Хеллсинг» совсем сопливыми мальцами, привязываться к себе. Относился он к ним, пожалуй, как к оружию: получше, похуже, понадёжнее, иное не грех побаловать лишним уходом, но предназначение и цель у всех предметов оружия, в конечном итоге, одна. Его можно было понять: хоронил он своих учеников куда чаще, чем они хоронили его. В неспешности похоронного действа Уолтеру пришло в голову, что за все годы бок о бок со смертью, прозванный её Ангелом, он ни разу не сталкивался лицом к лицу со смертью естественной. Отрешившись от ритуальной суеты, он размышлял меланхолично, намного ли дрянь, быстро жрущая человека снаружи, страшнее дряни, медленно, но неизбежно пожирающей изнутри, оставляющей пустую оболочку, которая быстро теряет сходство с живым человеком. Когда гроб, закрыв, подняли, Уолтер готов был услышать стук перекатывающегося внутри скукожившегося тельца.       Похоронили Джонбрауна на маленьком военном кладбище, где обычно хоронили погибших солдат «Хеллсинга», если близкие не возражали. У Джонбрауна не только возражать было некому — ступая с гробом на плече в числе носильщиков, Уолтер подумал, что на его памяти наставник покидает территорию «Хеллсинга» впервые.       Позже он и прочие «мальчики сэра Артура» курили в стороне, сбившись нахохлившимся озябшим кружком, и вяло пытались разбавить мрачность и торжественность похорон.       — На памятнике, кажется, так и напишут «Джонбраун», — поделился Лайнус. — Даже старик не знает, как его звали по-человечески.       — Знает, небось, но Джонбраун просил не раскрывать.       — А я всё не могу отделаться от чувства, что он просто замедитировался. Или, как там его, летаргический сон. И поспешили мы его закопать.       — Дурень, вскрытие же делали.       — А до вскрытия как определяют, живой или нет?       — А вот никак, — Лайнус на правах старшего оборвал разговор, грозивший перейти в обмен образчиками чёрного юмора и байками. — Лучше скажите, кто теперь будет нас тренировать? Ангелочек, что ты слышал? Или ты сам?..       — Нет, я.       Вместо Уолтера отозвался Кенни Гарт. На похоронах его увидели впервые после выписки из больницы. Кенни всё ещё опирался на трость, позаимствованную из хозяйства покойного. — Сэр Артур предложил мне остаться в качестве инструктора.       «Раз уж ни на что больше не гожусь», — мысленно закончил за него Уолтер. Ясно теперь было, отчего после похорон к их кружку не примкнул Чарли, брат Кенни. Чарли увольнялся из организации; зная характеры братьев, навряд ли они с пониманием отнеслись к выбору друг друга.       — Кого ты будешь учить, Кенни? Новеньких у нас давненько не было, — поинтересовался Джейк и зашипел, получив по пальцам тонко свистнувшей в воздухе тростью.       — Вас, салаги. Думаете, выучили уже всё? — все, даже Уолтер, рассмеялись. Живо вспомнились последние удары, доставшиеся этой самой тростью. — Если серьёзно, есть у старика кое-какие планы. Взять после войны на службу профессионалов из какого-нибудь САС, только переквалифицировать. Болтать не положено, сами понимаете.       — Понимаем, понимаем. Кто же болтает столько всухую? Пошли в паб, ребята, помянем.       — Без меня.       — Брось, Уолтер, давай с нами. Проведём уж тебя за компанию...       — Конечно, проведём, — подхватил за Лайнуса Джейк. — А давайте в гробу пронесём? А в пабе скажем, что, вот, Ангелочка и поминаем!       Уолтер отшатнулся, как ошпаренный.       — Не в этом дело... просто нет настроения. Бывайте.       — ...нос задрал, — донеслось вслед. Не оглядываясь, Уолтер поспешил к воротам, где нашёл ещё место в машине, чтобы вернуться в «Хеллсинг». Дома он отправился в мастерскую покойного, намереваясь в уборке провести собственную тризну. Однако их загадочный наставник к смерти подготовился самым тщательным образом, не оставив за собой ни пылинки, ни неубранного на место инструмента, ни брошенного винтика или обрезка проволоки. Уолтер упёрся в тупик завершённости, не впервые, но впервые в полной мере ощутил завершённость собственную. Кто будет учить его дальше, не вечно же ему расти, как бешеному, и разгребать последствия? Кенни Гарт? Три раза ха.       Вопрос был риторический. Отныне в его досягаемости была одна-единственная личность, способная выучить Уолтера чему-то большему. Он машинально скривился при мысли об Алукарде, а затем вынужден был признать, что соскучился, если честно, по вампиру. Как бы ненормально это ни звучало.       Отбивая бодрую чечётку по ступенькам в подвал, Уолтер миновал обжитые, занятые лабораториями Института Хеллсинга этажи, лихо обогнул по пути лаборантку, вздрогнувшую и звякнувшую полной корзиной стерилизованных колб. Повернул ключ в двери, помеченной знаком «Проход запрещён» и дугой поистёршейся меловой надписи: «Оставь надежду, всяк сюда входящий» (Артур приписывал легкомысленную шутку младшим научным, а те, в свою очередь, сваливали на Артура), и за дверью сбавил шаг. Обычная подвальная прохлада здесь сгустилась, температура упала ещё на пару градусов. Неопрятный электрический свет мерцал, будто вокруг лампочек мельтешили стайки крупных насекомых. Одна лампочка, помаргивая, настырно трещала на одно ноте. Проходя мимо, Уолтер не сдержался и разбил её нитью, отстранённо откладывая в памяти «принести новую, когда буду спускаться в следующий раз».       — Только дверного скрипа для полного набора не надо, а? — громко съязвил он, и дверь в каземат Алукарда послушно отворилась без звука от легчайшего толчка пальцев. Снаружи казалось, что свет из коридора высвечивает часть кирпичного пола и стены, но стоило Уолтеру шагнуть внутрь — и тьма захлестнула непроницаемой смолой. Он зажмурился, настороженно ориентируясь только на слух, кончиком нервной пружиной напрягшегося языка отстучал по нёбу до пяти и распахнул глаза. Тьма постепенно обретала объём, фактуру, хаотичное мельтешение, сопровождаемое еле слышным шелестом со всех сторон. Затем то ли зрение Уолтера умудрилось адаптироваться даже к этой черноте, то ли Алукард смилостивился и пропустил в каземат чуточку рассеянного света, но Уолтер разглядел чёрно-кровавые контуры мириада копошащихся многоножек величиной с его ладонь каждая, живым ковром устилающих пол, стены, завихряющихся водоворотом на потолке, с влажным хлюпаньем то и дело шлёпающихся вниз. Горло перехватило от ужаса и омерзения, пальцы среагировали мигом: сброшенные с колец нити свились в круговую защиту. Алукард или это слишком даже для Алукарда, или что-то похлеще Алукарда просочилось в самые глубины подвала, силился понять Уолтер. Затем шевелящаяся масса многоножек нехотя разомкнулась одним знакомым багровым глазом, вторым, третьим, и Уолтер с облегчением свернул нити, намотал отработанным движением на кольца перчаток. Нет. Не слишком.       — Ну ты даёшь.       Страх и брезгливость выветрились постепенно, но не до конца, осадок так и присох к самому дну души, не отскребёшь. На смену пришло неохотное благоговение, любопытство и радость, вопреки всему, от встречи. Уолтер присел на край неудобного алукардового кресла, низкого с высокой спинкой; обнаружив, что оно возвышается посреди моря многоножек голым утёсом, осмелел и откинулся на твёрдую деревянную спинку.       — Кто ты? — выдохнул он и тут же поправился: — Что ты?       По потолку равномерно растеклось рокочущее хмыканье.       — Птица Гермеса, пожирающая собственные крылья и этим себя укрощающая. Человек, который родился нагим, ушёл ни с чем и всё равно затаил обиду на проигрыш. Сила, чья слабость и семя погибели кроется в ней самой: чем больше сила, тем сильнее слабость и тем невернее край гибельной пропасти. Нагромождение слов, которым меня научили другие люди, уроков, которые мне преподнесли, мнений, которые я у других перенял, встреч, каждая из которых оставила свой отпечаток, умноженное на количество чужих душ, какофонию чужих мыслей и чужого опыта, — за вычетом последнего, можешь ли ты сказать о себе иное, Уолтер Дорнез, Ангел смерти? Есть ли у тебя хоть что-нибудь чисто, исконно своё собственное, чем ты мог бы ответить на вопрос «Кто ты?»?       «Вот нагородил», — усмехнулся Уолтер, но когда задумался невольно, понял, что нагородил чертовски хитроумно, не подкопаешься. Верить Алукарду он, конечно же, не собирался. Загадка его была сродни забавной оптической иллюзии, вроде фотографии, на которой можно увидеть и младенца в пелёнках с пышными оборками, и человеческий череп, если только по-разному сфокусировать зрение. Но сфокусировать мозги, поймать переход от лжи к нормальной правде не получалось, грани смещались и увиливали, как бесконечно движущийся узор из гигантских многоножек.       — Однако есть ведь какой-то центр притяжения, сердцевина, которая одни уроки, мнения, впечатления с самого начала притягивает и вплетает в систему мировоззрения, а другие благополучно игнорирует.       Ясный, самую малость поддразнивающий собеседника голос взял Уолтера врасплох. Из коридора внезапно пробился свет, обрамляя в дверях силуэт Артура Хеллсинга, небрежно прислонившегося к дверному косяку.       — С какой это стати ты с печатями балуешься? — добавил Артур, решительно меняя тему.       — Старательно исполняю твой приказ.       Так вот, стало быть, что это за показательное выступление. Часть мощи Алукарда, выплеснувшаяся за оковы печатей — как расползшаяся тьма там, в Варшаве. Уолтер уставился на копошащийся хаос со свежим интересом.       — Неспортивно, — Артур скорее снова поддразнивал, чем отчитывал, — пудрить мозги неискушённому мальчишке.       — Приятно для разнообразия услышать и свежее мнение, не кастрированное оксфордской бритвой.       — Неужто? Эй, Уолтер! Ты там язык проглотил, что ли? Выскажи своё свежее, некастрированное мнение.       — Брехня всё это, ясен пень, только никак не разберусь, где тут собака зарыта.       Артур предсказуемо расхохотался.       — Получи, старый демагог. Наисвежайшее, полное потенции здравое мнение. А ты, Уолтер, выметайся оттуда, и поживее.       Уолтер встал с кресла, ожидая, что хаос мельтешащих гадов расступится перед ним, как море перед Моисеем, но при свете из коридора обнаружил, что море отнюдь не такое сплошное, как казалось в темноте. Или оно мелело потому, что в углу из живой тьмы начинала вылепляться грубая поначалу человекоподобная фигура?       — Куда тебе со свежим мнением тягаться? Лучше уж я как-нибудь загляну свободным вечером, и сможем обсудить человеческую природу досконально, от десяти категорий Аристотеля до кантовской «Антропологии».       — Думал, немцы нынче не в почёте.       — Нынешние немцы были бы не в почёте и у Канта.       — Принеси винтаж получше, и я докажу тебе обратное.       — Договорились! А если у тебя ничего не выйдет, всегда сможешь свалить на неудавшийся винтаж.       На этом Артур захлопнул дверь.       — Когда дискуссия грозит развиться прямо здесь и сейчас, без всякого винтажа, делаешь так, ясно? — проинструктировал он Уолтера и направился к лестнице, хрустя осколками разбитой лампочки. — А вообще-то я запрещал ему искать встречи или заговаривать с тобой.       — Я сам к нему спустился, — буркнул Уолтер. — Так что выбора у него особого не было.       — А, теперь понятно, что он имел в виду под выполнением приказа.       Плетясь вслед за Артуром, Уолтер пережёвывал лёгкую обиду за то, что его ни с того ни с сего сочли слабаком, которого надо беречь от Алукарда особым приказом.       — Не стоило. Я его не боюсь. А запретом вы спровоцировали Алукарда ещё сильнее, — не выдержал он и высказался Артуру в спину. Артур развернулся и пристально, не впервые за последнее время, уставился на Уолтера.       — Просто подумал, что на ближайшее время общения с Алукардом тебе должно было хватить с лихвой.       «Подумал». Обиды, аккуратно свёрнутые и за ненадобностью затерявшиеся на дне ящика, подступили вдруг к горлу. Подумал он. Спросить его, Уолтера, не подумал? Почти не поинтересовался ничем, кроме деталей операции и краткой истории бегства.       — Он вёл себя терпимо, — процедил Уолтер. — Мерзко порой, но терпимо. Могло быть куда хуже. Я ему, пожалуй, правда в чём-то нравлюсь, вы были правы.       Уолтер замолчал, давя детско-истеричное желание выораться, потребовать наконец внятно сказать, каково его, которого сам Артур называл лучшим из своих людей, положение и что с ним собираются делать дальше. От боёвки уберегают. На место Джонбрауна взяли Кенни Гарта. Теперь, вот оказывается, Алукарду запретили с ним общаться.       — Алукард — это было не самое... раздражающее, — Уолтер заменил в последний момент слово «страшное». Не Алукард. Не почти одержавшее верх отчаяние. Не сражение и тем более не непрекращающиеся кошмары о нём. — Знаете, что раздражает сильнее всего? Что по возвращении ко мне относятся как к прокажённому.       — Как к прокажённому? — в устах Артура очевидное обвинение прозвучало несусветной глупостью. — Тебе позарез нужна была передышка.       — Хватит. Передохнул уже, — проглотил, так и быть, злое «сдохну с такими передышками». Непонятно было, что развязывало язык: стены подземелья, близость к краеугольному камню Института Хеллсинга, к истоку силы организации, смерть Джонбрауна и похороны, проходившие, казалось, не сегодня утром, а неделю назад? Уолтер чувствовал, что готов даже ударить Артура, если тот и дальше будет насмехаться и увиливать.       — Если вы мне больше не доверяете...       А вот что, если так и есть, Уолтер понятия не имел. Ни как в таком случае оставаться в «Хеллсинге», ни куда податься дальше, даже если его отпустят.       — Думаешь, ты стоял бы здесь, если бы я не доверял тебе? Я просто слишком хорошо знаю Алукарда и чего опасаться с его стороны, — Артур редко выглядел таким сбитым с толку. Он отвёл взгляд, запустил пятерню в шевелюру, сначала взъерошив её, потом вцепившись, будто проверяя, не выдёргивается ли; скривился и выдавил: — Прости.       — Всё нормально, — буркнул Уолтер, раздражаясь теперь на себя за то, как стремительно, с облегчением схлынула вдруг злость и законная обида.       — Вот хорохориться не надо. Похороны никого не бодрят. Мне тоже будет сильно не хватать Джонбрауна.       Поначалу Уолтер смутился, что приличествующей скорби он, если честно, не ощущает. Потом представил себе, что является завтра на тренировку, а там — никого, понял, что Артур выразился предельно точно: «будет сильно не хватать», — и выдавил неопределённое согласие.       — Переживаешь, что на место... — Артур запнулся и поправился: — Новым инструктором. На место Джонбрауна нам не найти никого. Переживаешь, что назначили не тебя?       Уолтер машинально ответил «да», однако тут же представил себе, сколько возни тогда предстояло бы ладно со своими приятелями, а теперь ещё и со взрослыми заматерелыми мужиками, до сих пор понятия не имевшими о нежити, каждому из которых пришлось бы доказывать, что этот сопляк кому угодно сто очков вперёд даст. Так что пришлось поправиться:       — Не очень, но да.       Артур кивнул, на глазах превращаясь обратно в самодовольного сияющего себя.       — Тебе найдём, чем заняться, не переживай. Для начала, хотя бы школу наверстать тебе не мешало бы.       — Какую школу?       — Да хотя бы и в Вулсберри. Нормальную среднюю школу. А то в «Хеллсинге» кусками образование хватать — не дело.       — Всё-таки хотите отправить меня куда-то из «Хеллсинга»?       Злость вся изошла на нет, испугаться Уолтер не успел, только засосало тоскливо под ложечкой, но Артур решительно вмешался:       — И не мечтай! Наоборот, балбес, с твоим опытом ты пригодишься мне для чего-нибудь посерьёзнее оперативной работы или запугивания лакеев.       — Но мне нравится! Оперативная работа, — уточнил Уолтер, пока не посыпались укоризненные шуточки про запуганных лакеев.       — Так и быть, учту. Буду позволять тебе ездить иногда на задания. В зависимости от количества твоих троек, скажем.       — Троек?        — Троек. Оценка такая. В школе. Не знаешь, что ли?       — Нет, сэр. Боюсь, вам это известно лучше, чем мне.